Бочка

1.

Моей любимой страной Грузия стала в детстве. Точнее — в юности. Я учился в девятом классе школы номер четыре Новогрудка. Именно в этом году отмечалось девятьсот пятьдесят лет со дня основания города, между прочим, первой столицы Великого княжества Литовского. Мне всегда нравилась история, и не наука «история», а исторические романы, которые я читал взахлёб.

Девятьсот пятьдесят лет за плечами нашего маленького городка обязывали ко многому. Во-первых, ты как с равными мог говорить с уроженцами Киева, Варшавы, Вильнюса и даже Москвы. О том, что Новогрудок старше столицы нашей великой родины, тогда я как-то не задумывался. Но мы говорим не о Новогрудке — о Грузии.

Мой отец работал преподавателем бухгалтерского учёта в торгово-экономическом техникуме, и мои одноклассники—второгодники, а таких было трое — Зуйко, Палкин и Барсук, остро мне завидовали.

— Ты можешь приходить в техникум? — спросил Зуйко.

— Конечно, — сказал я.

— И в общежитие техникума?

— Наверное, — пожал я плечами.

— Там же девиц больше, чем в нашей школе, — посмотрел на товарищей Зуйко. — И все с ногами!

Те засмеялись. Я тоже засмеялся, но, скорее, за компанию. Ноги были у всех, даже у меня.

— Ему ещё рано, — пробасил Палкин.

Он был здоровый парень, мог играть центровым в баскетбольной команде. Но Коля Палкин больше, чем баскетбол, любил бормотуху и, видимо, девичьи ноги.

— И груди, — добавил Саня Барсук.

Товарищи опять засмеялись.

— Так ты ходишь в техникум? — прервал веселье Зуйко.

— Хожу, — кивнул я.

На самом деле в техникум я приходил в библиотеку. Как сыну преподавателя библиотекарша, Людмила Петровна, выдала мне ключ от библиотеки, и я мог открывать её дверь в любое время дня и ночи. Студентов Людмила Петровна в библиотеку не впускала.

— Книги теряют, — объяснила она отцу, который привёл меня к ней.

Отец кивнул и посмотрел на меня.

— Не потеряю, — буркнул я.

— Да нет, я о девчатах, — улыбнулась библиотекарша. — У вас серьёзный парень.

Я покраснел. Серьёзным парнем меня ещё не называли.

— Приходи и бери любую книгу, — сказала Людмила Петровна. — У нас собраний сочинений много.

Собрания сочинений меня интересовали меньше всего, но я не стал об этом говорить. Я мечтал об исторических романах.

И такой роман сразу попался мне на глаза — «Великий Моурави» Анны Антоновской. И это был не просто роман, а роман—эпопея в шести томах, можно сказать, собрание сочинений.

Я с головой погрузился в перипетии борьбы маленькой Грузии за свободу и независимость. С первых же страниц я понял, какие кровожадные великаны её окружали — Персия, Турция, где-то далеко за горами Россия. Но Россия как раз не была жестоким угнетателем, она тоже мечтала о независимости маленькой Грузии.

Больше всех в романе мне нравился главный герой Георгий Саакадзе, тот самый великий моурави. Он был настоящий витязь в тигровой шкуре, который кочевал от одной битвы с врагами к другой. Денно и нощно он сражался с ними, заодно страдая от предательств и измен. Там были и любовные драмы, но они меня занимали меньше всего. Описания битв были намного интереснее. Кстати, я догадывался, что и для автора эпопеи они более важны. Автор исторического романа, тем более, многотомного, не мог отдавать пальму первенства каким—то лобзаниям. Только лязг мечей, свист стрел и стоны раненых воинов.

Да, стараниями великого моурави Грузия сразу и безоговорочно вошла в моё сердце. Кахетия, Картли, Имеретия, Мингрелия, Сванетия, Гурия — все эти земли стали и моими. Я переживал за их судьбу, я желал людям, в них живущим, счастья, и с удовлетворением воспринимал факт вхождения Грузии в состав Российской империи.

Позже, уже студентом, я прочитал повесть Нодара Думбадзе «Я, бабушка, Илико и Илларион», и окончательно понял, что Грузия моя земля. Собаку, застреленную пьяными друзьями, было жалко, но настоящая любовь нередко соседствует с невозвратимыми потерями. Пить надо меньше, и всё будет хорошо.

В этом же девятом классе на центральной площади нашего городка появилась винная бочка, возле которой уныло маячила фигура грузина в большой кепке.

— Подходи, кацо, видишь, какое вино? — говорил он проходившим мимо мужчинам.

Те от него шарахались. И их можно было понять — за годы Советской власти мужчины привыкли пить самогон, водку, бормотуху, но никак не вино из бочки.

Я, кстати, лучше других знал, что у нас пьют. У отца в техникуме было много заочниц, крепких дам с шиньоном на голове, которые изредка приходили к нам домой с объёмистыми сумками в руках. Как правило, это были директора магазинов, задумавшиеся о карьерном росте. Нужен был диплом, и они, засучив рукава, отправлялись учиться.

Подарки, остававшиеся после них, были скромны — коньяк, водка, виньяк, настойки. Но зато лично мне был ясен ассортимент наших магазинов.

— А вино? — спрашивал я отца.

— Какое вино? — недоумевал он.

— Портвейн.

— Портвейн вреден, — отвечал он. — Тебе ещё рано.

Что ж, рано так рано. Я раскрывал очередной том «Великого Моурави».

В школе прозвенел звонок на перерыв, и ко мне подошли Зуйко, Палкин и Барсук. Отчего—то им нравилось шефствовать надо мной.

— К бочке пойдём? — спросил Зуйко.

— Какой бочке? — удивился я.

— Винной. За большой перерыв успеем по стакану выпить.

— И не по одному, — добавил Палкин.

Барсук усмехнулся.

— Сколько стоит? — спросил я.

— Сорок копеек стакан, — сказал Зуйко. — Нам продаёт по тридцать. У тебя есть копейки?

У меня в кармане лежал рубль, и я собирался купить в школьном буфете булочку.

— Пойдём, — нехотя согласился я.

2.

Бочка стояла на самой середине площади. С одной стороны действующий костёл, с другой недействующий, приспособленный под склад. Между ними магазинные ряды — крамы. Чуть поодаль райком партии и исполком. Неподалёку отсюда, на улице Адама Мицкевича, и наша школа. Почти во всех западно-белорусских городках центр одинаков — костёл, церковь, магазин, учреждения.

Мы подошли к бочке.

— Гамарджоба, кацо! — приветствовал нас продавец. — Друга привели?

— У него деньги, — сказал Зуйко. — Давай рубль.

Я понял, что у товарищей денег нет, и безропотно отдал рубль.

Продавец налил всем по стакану. Мы выпили вино, ребята залпом, я с остановкой.

— Когда отец приведёшь? — спросил продавец Толика Зуйко.

— Завтра, — сказал тот.

Мы знали, что его отец умер, но не выдали товарища.

— А ты? — посмотрел на меня продавец.

— Мой вино не пьёт, — сказал я. — В техникуме работает.

— Такой вино — и не пьёт, — покачал головой продавец. — Саперави! Знаешь саперави?

— Нет, — сказал я.

— Конечно, откуда тебе знать. Меня Дато зовут.

Он пожал мне руку. Видимо, мой рубль произвёл на него впечатление. Но больше рублей в кармане не было.

— Пойдём на урок? — посмотрел я на друзей.

— Ты иди, а мы прогуляем, — сказал Зуйко. — В общежитие к девкам сходим. У них деньги должны быть.

— Не дадут, — вздохнул Палкин.

— Тебе дадут, — тоже вздохнул Зуйко. — Без очереди дали бы Шурику, но ему в школу надо.

Ребята засмеялись. Я обиделся. Мне не нравилось, когда одноклассники звали меня Шуриком.

— Приходи, тебе без денег налью, — улыбнулся Дато.

Он шутил, но глаза его были грустные.

Бочка на площади простояла недолго. Видимо, для заштатного Новогрудка винная бочка была всё же слишком продвинутым проектом. Как тогда говорили — опережающим время. Но я её запомнил вместе с Дато в кепке-аэродроме. Много позже я понял, что вино в бочке действительно было хорошее.

До этого, правда, пришлось закончить университет, потрудиться сначала в школе, затем в Институте языкознания Академии наук, на телевидении. А там и вовсе в Москву уехать, где тоже было немало нехоженых дорог.

Я побывал во многих городах и странах, но ни разу не посетил Грузию. Грузинских писателей читал — того же Думбадзе, Амирэджиби, братьев Чиладзе, даже Константина Гамсахурдия, а вот к ним домой не попал. Да, я бывал в Сухуми, отдыхал в Доме творчества писателей в Пицунде, но это всё же Абхазия. А мне хотелось попасть на настоящее грузинское застолье, с вином и песнями. Тем более в писательском городке «Внуково», где у меня была творческая мастерская, изредка такое застолье устраивалось.

С распадом СССР по нашим городам и весям побрели бригады строителей из некогда дружественных республик, и одна из них, грузинская, появилась во Внукове.

Около десятка молодых мужчин строили у нас особняк для одного из новых русских, которому захотелось поселиться рядом с писателями. Не знаю, чем он руководствовался, но особняк возник на месте нашего бывшего буфета.

Ах, что это был за буфет! Для описания его достоинств надобен талант Гоголя, я лишь скажу, что каждый внуковский постоялец мог купить в нём кусок хорошего мяса, сосиски, колбасу, три бутылки чешского пива — больше позволялось только председателю Литфонда, жившему по соседству со мной, а также приличный оковалок осетрины холодного копчения. Осетра наша буфетчица, Нина Васильевна, привозила целиком, он с трудом помещался на прилавке, и ты показывал руками, сколько от этого осетра отпилить.

Но страна рухнула, посёлок пришёл в упадок, руководство Литфонда стало распродавать землю, чтобы хоть как-то выжить, и на месте буфета появился особняк.

Моему сыну тогда было года три, и он стал говорить по-грузински:

— Гамарджоба, кацо!

Его другом был один из строителей, приходивший к песочнице, в которой ковырялись детишки. Они, видимо, беседовали о жизни, и сынишка с лёгкостью усвоил некоторые грузинские слова. Детям вообще легко даются языки, даже самые далёкие от родного.

Но после окончания строительства во Внукове остался другой грузин — Гиви. Он прибился к Гале, работавшей в конторе то ли бухгалтершей, то ли завхозом. Сама контора исчезла вместе с директором, отчалившем, по слухам, за океан, в Америку, а Галя осталась присматривать за хозяйством, точнее, его остатками. Теперь она это делала на пару с Гиви.

Так вот, на свой день рождения, а это в конце лета, Гиви устраивал шашлык. И это был лучший из шашлыков, которые готовили уцелевшие внуковцы.

Гиви сам ехал на рынок и покупал свиные рёбрышки. Как я сейчас понимаю, это было самое дешёвое мясо из того, что продавалось на рынке. Гиви его не мариновал, просто посыпал солью, но какой получался шашлык! На стол подавались зелень, овощи, сулугуни, обязательно долма — и пир, что называется, стоял горой.

«Ведь всё, как у нас, — подумал я, — а его шашлык с моим не сравнишь. Почему?»

— Ешь, — улыбнулся Гиви. — И пей.

— А сколько вина вы выпиваете за раз у себя? — спросил я. — В обыкновенном застолье?

— Ночном? — уточнил Гиви.

— Ну, не дневном же. Нормальном. И какое вино вы при этом пьёте — красное или белое?

— Только белое! — твёрдо сказал Гиви.

Он задумался, шевеля пальцами на руках. Видимо, он прикидывал, сколько стаканов они выпивали. Или турьих рогов, всё же застолье было грузинское.

— Семь литров! — объявил Гиви.

— На человека? — поразился я.

Гиви усмехнулся. Он старался не обижать внуковских писателей, но иногда приходилось.

Да, я хотел попасть на то самое грузинское застолье, с белым вином, но не получалось. Даже в Китае побывал, а до Грузии не доехал.

И вот сын, иногда балующий своих родителей, предложил:

— А не съездить ли нам в Тбилиси?

У меня ёкнуло сердце. Чудеса в жизни всё же случались, и это примиряло с ней убелённого сединами старца.

— У тебя не седина, — сказал сын. — Этот цвет называется кофе с молоком.

ЧИТАТЬ ТЕКСТ ПОЛНОСТЬЮ

Алесь КОЖЕДУБ