55 лет назад, 28 октября 1969 года умер Корней Чуковский.
А Корней какой же расы, что никто его не понял? Тэффи
«Уше-вывёртывание, голово-отрубание, пополам-перепиливание»
Всё рожь кругом, как степь живая,
Ни замков, ни морей, ни гор…
Спасибо, сторона родная,
За твой врачующий простор.
Некрасов
*
Удар зубодробительный,
Удар искросыпительный,
Удар скуловорот.
Чуковский
А ведь «зубодробительные», до оскорблений, филологические битвы по поводу Чуковского, по поводу его жизни, корреспонденций и др. ведутся до сих пор! Критики ругают авторов за описательную сомнительность, литераторы отбиваются «художественностью» изложения и свободой волеизъявления в творчестве. Вплоть до личных пристрастий, переходящих в силлогические обиды: мол, вы жена известного литератора, значит, ЖЗЛ составляли не вы, а ваш муж; следовательно, это фальшивка, а не книга! (Полемика в НЛО за 2008—2009 гг. вокруг ЖЗЛ И. Лукьяновой о Чуковском. Есть и более свежие «битвы» за причастность и достоверность: в НЛО-2014, «Воплях»-2013. Об отношениях А. Храбровицкого и Чуковского, например.) Но не суть…
А суть в том, что как же это по-Чуковски! — восклицаю я. Как всё смахивает на эпоху громогласной победы над фашизмом, весьма пресыщенную эмоциями — от крайнего негатива с «глупыми детскими сказками», по выражению СМИ. От обвинений в пошлости, чуть ли не предательстве. (Довоенная, послевоенная травля Чуковского, Маршака, Хармса и др., пишущих для детей.) До наоборот: подхалимажа и восхваления в скором будущем. Но… уж такова участь всех гениев. (Сам Чуковский, кстати, сызмала трудолюбивый и скромный, никогда не признавал за собою даже намёка на талант, — авт.)
Интересно, что воспоминаний о Чуковском авторства современников-одногодков практически нет — он прошёл долгий путь, многие судьбы, многих сверстников оставив позади.
Б. Лифшиц, расстрелянный в 1938-м; долгожительница М. Шагинян (почти ровесница КИЧ1). К. Федин, Каверин, К. Лозовская, Берестов. М. Петровский, упомянутый в связи с аббревиатурой КИЧ: — автор книги о К. Чуковском, вышедшей ещё при жизни последнего; В. Непомнящий — все они в разной степени младше Корнея Ивановича. А кое-кто познакомился с ним, будучи ещё ребёнком, школьником.
Особняком стоят реминисценции, — точнее, свежие впечатления и критические заметки от общения, встреч, — его старших товарищей В. Розанова, Горького, Вяч. Иванова. Несомненно, огромную ценность представляют дневниковые записи детей, внуков КИЧа. Которыми я и воспользовался при составлении текста.
Но приступим…
Да, под его очень недетской, но очень импонирующей внешностью, — с видом долговязого Полишинеля, — вечно таился-прятался, готов был каждую минуту выскочить, расхохотаться, отколоть какую-нибудь штуковину ребёнок, пацан, мальчишка.
Фигура у него — вся линейная, удлинённая. Ничего грузного, квадратного или круглого, подобно настоящим русакам, нет в этой фигуре, — обрисовывал пятидесятилетний Розанов в 1909 не то чтобы совсем уж молодого Чуковского (ему тогда было под 30). Но как молодого сочинителя, переводчика, с недавних пор критика, популярного лектора Чуковского.
Даже голос у него казался длинным: а сам он длинноруким, длинноногим, узким, дочерна небритым, тощим. В то же время ужасно сильным!
Вышагивая по комнатам, непременно наклонял голову, дабы не ушибиться о притолоку. Мог подпрыгнуть и сбить лыжной палкой сосульки с балкона на втором этаже. А со свисающими с крыши сарая — и без палки управлялся — протянет руку и обломает по кромку. (Справедливости ради добавим, что «перший друг» Шаляпин ещё выше Чуковского! 195 см против 180 с хвостиком.)
Дочка Лидочка впоследствии писала, что отцовский рост судьба выдала детям как некий аршин — естественную меру длины. Для более точного, скрупулёзного измерения окружающего их пространства.
Сидя, к примеру, в лодке, детишки прикидывали на глаз: «…а если считать до глубины, до самого-самого бездонного дна — сколько тут окажется пап: шесть или больше?» — «Да что ты! — резонно размышлял брат Колька. — Какие шесть! Не меньше двенадцати будет».
Одним словом: великан. К тому же весёлый великан, вылитый Пантагрюэль! — любящий беспечные домашние застолья (безалкогольные!), занозистый шабаш, с острыми поддёвками, смешными приколами, играми и побегушками: «…Лидо-очек, лучшая из до-очек!» — Лодка, лыжи, сани, исполинский зимний парус, — на котором КИЧ гигантской бабочкой летал по замёрзшему Финскому заливу времён пребывания в Куоккале (1910-е гг.).
«Он был словно нарочно изготовлен природой по чьему-то специальному заказу «для детей младшего возраста» и выпущен в свет тиражом в один экземпляр», — восхищалась в дальнейшем папой лучшая в мире из дочек, краше всех девиц на свете! — как подшучивал над ней поэт Городецкий.
Enfant terrible, он постоянно что-то выдумывал, открывал что-то новое, не ведомое малышне.
Осуществлял любые прихоти и желания, тщательно занимался с детьми, учил их всему, что лично знал. А знал он ой как немало! — историю литературы, поэзии, живописи; английский язык, изученный собственноручно, по словарям и книгам.
Всё своё образование, учёность, всё, чем владел и что превосходно использовал в неуёмном писательстве, он приобрёл в читальных залах и библиотеках. Позже эту стилизованную сентенцию: «Образование я получил в библиотеке» критика массово приклеит прославленному фантасту Рею Бредбери, что тоже справедливо (хотя похожих «самоучек» полным-полно), но дело не в том. А в том, что каждый человек способен подняться на какую угодно высокую духовную ступень, стоит лишь захотеть и приложить усилие, отбросив леность.
Чему и напутствовал Чуковский потомство, предлагая последовательную систему домашнего обучения (в принципе не концентрируясь на школе). Аккуратно, бережно подталкивая до всего доходить своим умом. Подкидывая в топку знаний дров: новых книг, стихов, вплоть до географических атласов и карт.
Ну и, конечно, игры, игры, игры… Обязательно с разгадыванием чего-либо и всенепременно озорные: «Посади меня на шкаф!» — просили дети, мигом взлетая на папиных длинных и сильных руках под верхотуру — туда, где небо!
Непьющий, некурящий, заводной и радостный, всю жизнь, всю свою человеческую сущность посвятивший творчеству, чтению, искусству, освоению-штудированию языков, он писал в дневнике (1922): «Бессонница отравила всю мою жизнь, из-за неё в лучшие годы — между 25 и 35 годами — я вёл жизнь инвалида…» Или ещё: «Бессонница моя дошла до предела. Не только спать, но и лежать я не мог, я бегал по комнате и выл часами». — То было реальной болезнью с тяжёлыми приступами, не оставлявшими его никогда, даже под воздействием «усыпиловки», как он называл снотворное. Хотя от бога наделён могучим здоровьем, в каком-то смысле избалован им, привык быть сильным и непотопляемым.
Эдакая вот гипербола — здоров, но бессонница; весел, — но через мгновение впадал в глубокое отчаяние: особенно в момент работы над очередным произведением. И дети помнили — в такие минуты к отцу лучше не заглядывать: съест с потрохами!
Невзирая на моральные и физические недуги, связанные с вечной бессонницей, настоящей болевой точкой, ощущавшейся им постоянно, — он считал явления надругательств над талантом вооружённой, сплочённой и могучей бездарностью: такие как убийство Пушкина, Лермонтова, лесковского Левши. Всё, что связано с патологией малограмотности, сивушности, невоспитанности, незнания и культурной несостоятельности. Понятиями хамства и ханжества наконец.
Его неприятие ханжества сравнимо с дореволюционной «гордой ненавистью» к обывательщине, смердяковщине — к средним, стёрто-серым персонажам Аркадия Аверченко. Ровесника Чуковского, прожившего намного меньше его (умер в 1925-м). «Быть может, это только пишется “Аркадий Аверченко”, а читать надлежит “Фридрих Ницше”?» — как всегда остро подначивает он Аверченко.
Сделавший себя сам — self-made man — целые десятилетия отдавший изучению двух-трёх любимейших писателей, он презирал никчёмную разухабистость, «дерибасовщину», праздность и рутину. Так же и детей воспитал: в духе стоицизма и непрестанной работы над собой, неизбежными ошибками и в преодолении лености: «Моим детям посчастливилось: они с малых лет дышали воздухом искусства», — с гордостью за ребятню говорил КИЧ.
Об ассоциациях с Мельпоменой — тесных, постоянных контактах или, напротив, мгновенных, беглых — Корней Иванович рассказал в книгах «Современники», «Люди и книги 60-х годов» и пр.
Вообще мемуаристика Чуковского — это колоссальная по размерам галерея портретов, исполненных то во весь рост, то как бы мельком, быстрым штрихом. Репин, Маяковский, Горький, Тынянов, Ахматова, Куприн, мн.-мн. др. (Настолько же объёмен по количеству персонажей рукописный альманах «Чукоккала».) Его монографии идиоматически перекликаются с репинской портретной галереей современников — чёткостью, неповторимостью, красочностью, изяществом, монументальностью.
Вся его жизнь соткана из переплетения неизбежностей, сбывшихся и несбывшихся. Будучи с рождения низкого, плебейского происхождения, «кухаркиным» сыном, наречённым так по циркуляру обер-прокурора Победоносцева в 1887 г., КИЧ целенаправленно и упорно прорывался вверх. К поискам высших эстетических смыслов, к поискам знаний — в круг интеллигенции, искусства. Но не в круг праздной богемы, самовлюблённых буржуа, беспечных «дачников» от Главлита. А именно туда, к истинным трудягам и гениям.
Тем, кто теснился в «Пенатах» у Репина, на вернисажах, в редакциях толстых журналов, на премьерах в «Художественном», в Театре Комиссаржевской, у Мейерхольда, на диспутах в зале Тенишевского училища и на знаменитой Башне Вяч. Иванова. И пробился, и стал, и заслужил.
Несмотря на то, что обычно утверждал, дескать, он «всегда улица» и что пишет он для «галёрки», но… Галёрка галёркой, скромность скромностью, — но печатали-то его не абы кто, а утончённые брюсовские «Весы». Его статьями интересовались Розанов, Ремизов, Короленко, Кони. И футуристы интересовались, и акмеисты, и символисты!
В конце 30-х гг. заслуженный учёный, автор трудов по мировой истории семидесятилетний академик Е. Тарле декламировал наизусть(!) Лидии Чуковской полюбившиеся страницы из папиных статей.
В действительности, резюмирует Лидия Корнеевна, Чуковского читали и галёрка и Башня. А особенность его была в том, что он умел не «башню» опускать до улицы, а улицу поднимать до «башни». Шокируя публику ярким неожиданным содержанием, изобретательностью, шокируя парадоксальностью приёмов и выводов.
(Примечательно, что работать КИЧу нравилось не за письменным столом, а пристроившись где попало с дощечкой или книгой; или с неразлучным блокнотиком «в рукаве»: в постели, на пне, подоконнике, на камне у моря. Совсем как Ахматова! — возглашаю я. Которая отмечала, мол, все её лучшие произведения сочинены на краешке чего-то. Подобно Чуковскому, она категорически не понимала и очень как-то по-матерински жалела людей, тратящих бесценное время впустую. Но это к слову…)
По поводу блокнотика Чуковского ходили легенды.
В данной связи вспомнилась одна ремарка Михаила Зощенко о Чуковском.
О том, как однажды до войны приятели собрались на традиционные посиделки у Михаила Кольцова, несгибаемого газетчика, редактора «Правды», тогда уже депутата Верховного Совета.
Постоянно переглядывающиеся Ильф с Петровым. Чирикающие и прихорашивающиеся, словно воробьи в луже. Чуть покашливающий Утёсов, потирающий руки в предвкушении сабантуя. Неспокойный Чуковский: привычка кабы чего не пропустить! Солидная фамильная кольцовская пепельница, бутерброды, чай, конфеты — всё и вся на месте.
Увы, никоим разом не ощущалось в той весёлой добродушной компании… доброго веселья. Чего нашло на всех, недоумевал Зощенко, что за напасть? Предчувствие страшного?.. (Вскоре Кольцова арестуют.)
Сконфузившись, он выходил до ванной посмотреться в зеркало — н-да, усилившаяся блеклость, болезненная немощь лица заставили бы побледнеть и по-лесковски «скиксонуть» любого собеседника. Даже такого подготовленного ко всяким неприятностям, как Утёсов.
(Зощенко обладал сильным даром предвидения, предчувствия.)
После странной той встречи, глубоко за полночь, Зощенко с Чуковским возвращались по домам. Вернее, шли ночевать к КИЧу — ведь до Сестрорецка, где жил Михаил Михайлович, в сей неурочный час не добраться.
Корней Иванович по привычке подытожил: незадавшийся «вечер смеха» история запечатлеет самым печальным и угрюмым торжеством Юмора с большой буквы.
Назавтра — по голубиной почте да сарафанному радио — друзья прознали, что один Кольцов не сдался. После ухода разочарованных гостей он тут же бросился в кабинет строчить утренний фельетон в «Правду». Дабы компенсировать нахлынувшее на всех уныние.
Проснувшись, Зощенко оставил в блокноте Чуковского могильную запись о великолепно прошедшей вечеринке: «Был. Промолчал 4 часа».
Но продолжим…
Некоторые жанровые поэты, сценаристы, литераторы выпрастывали упрёк КИЧу в некоторой «лёгкости», точнее, легкомысленности апперцепции, в частности футуризма. А в 1920 годах разобраться в сонме тематико-искусствоведческих направлений было действительно тяжеловато: тем более что каждый тянул одеяло популярности на себя. Модернизм перекрывался-перекрикивался авангардом, тот, в свою очередь, абсурдизмом.
Чуковский аналитически выцеплял из нагромождения разнообразных синтетических «измов»: кубизмов, экпрессионизмов etc. реальные жемчужины — Маяковского, Хлебникова, Северянина, Тынянова. И за это ему многое прощалось.
Как и творцов, революционных, постреволюционных, — принявших революцию, непринявших, — собственно критиков тоже было предостаточно: Измайлов, Львов-Рогачевский, Неведомский, Адамов.
В ответ на не всегда достоверную критику экспрессионисты пригвождали последних к позорному столбу, обзывали их паяцами и копрофагами и бог весть ещё как и… Вновь мирились и продолжали, в общем-то, веселиться(!). Ведь именно каким-то безудержным кичем массолита, до истерики, — что и отмечал, и осуждал Чуковский, — помечено постреволюционное искусство. Но…
В извечных перебранках поэтов и критиков как таковой злобы — не было. Как не было злобы и ненависти в отношениях Маршака с Чуковским, о чём ходили анекдоты. «Сверху над вами индус, снизу под вами зулус», — смеялся КИЧ над произведением Маршака «Мистер Твистер».
Однажды сцепившись, сдавалось, критик с поэтом уже не могли расцепиться. Будто собачьей свадьбой они носились с эстрады на эстраду, из одной аудитории в следующую: из Тенишевки в Соляной Городок, из Соляного Городка в психоневрологический институт, из Питера в Москву, оттуда обратно. Потом наезжали доругиваться друг другу в гости. Так и не договорившись, «кто же кому обязан деньгами и известностью?» (Б. Лифшиц). Лишь бы это смотрелось талантливо, тонко и чувственно, чего и добивался от искусства КИЧ.
Чуковский считал, что своими лекциями и статьями он создаёт рекламу поэтам, артистам (а в увертюре XX в. поэты, чтецы, декламаторы — всегда отнюдь не плохие комедианты). Те же, наизворот, доказывали, что без них он протянул бы с голоду ноги. То был настоящий порочный круг! — заявлял Б. Лифшиц, — ведь определить, что в замкнувшейся цепи их отношений причина, а что следствие, представлялось совершенно неисполнимым. «Чутьём эпохи» назвала сей «порочный» круг Мариэтта Шагинян. Ведь и те и другие толкали сим образом неумолимое колесо истории вперёд.
Из парадоксального юного критика, владевшего поначалу больше устным, чем письменным словом, — позднее возникли и оформились многие литературные течения.
Правда, и горя он, конечно, хлебнул.
Оценили 0 человек
0 кармы