Чертово озеро

Отмытый до блеска мерседес представительского класса, ставший почему-то для продвинутой публики символом кичливой буржуазности, с двумя пассажирами на борту бесшумно катил по безлюдной лесной дороге, соединяющей Скандинавию1 с Приморским шоссе.

Километрах в пяти от Зеленогорска, примерно за час до полуночи, машине посигналил жезлом гаишник. Воскресным вечером эти персонажи любят проверять, не возвращаются ли отдыхающие в город подшофе.

Сидящий за рулем ухоженный господин неопределенного возраста опустил стекло, ожидая более внятных действий инспектора, но сотрудник ДПС так и не представился, о причине остановки не сообщил — безучастно стоял рядом, упершись потухшим взором в повисший над дорогой блеклый полумрак и словно чего-то ожидая. Подтянутая дама на пассажирском сиденье, перегнувшись через подлокотник, чтобы оказаться ближе к окну спутника, спросила офицера:

— Извините, уважаемый. Почему мы все-таки стоим?

Инспектор нехотя проскрипел: впереди авария, большегруз с легковушками столкнулся. Нужно пострадавших увезти, машины растащить. Встречный транспорт накопился — ждите.

Давно упали дремотные августовские сумерки, вокруг стало темно и печально, но на западе, за тяжелыми массивами леса, за проглядывающими в перелесках полями, тихо догорала долгая летняя заря.

В окно пахнуло болотом. В наступившей тишине был слышен задумчивый крик птицы: «грю-грю», «грю-грю»…

— Это кукушка? — уточнила дама.

— Да нет, дорогая, горлица. Прилетает к нам из южных краев на лето.

Он облокотился на окно, она — на его плечо.

— Ты, наверное, удивишься, — сказал мужчина, — но однажды я уже бывал именно здесь, вот на этом повороте дороги. Нет-нет, не однажды. Раза два-три… Правее от нас, метрах в трехстах от трассы, есть озеро — к нему можно подъехать — с неизбежной плоскодонкой возле топкого берега. То ли озеро, то ли болотце, спрятавшееся в лесном провале, где солнце заходит в пять вечера, а торфянистая вода на ощупь кажется скользкой, будто намыленной, и даже днем — коричневатой. Мрачное место, света совсем мало, оттого и сосны на берегах чувствуют себя неуютно — те, что выживают, вырастают корявыми и хилыми.

Озеро назвали Чертовым. Мелкий лес, вороны и галки, комары да стрекозы… Изредка появлялась там стая бездомных собак и тут же убегала. Тягомотина, нудь, вида никакого. Но знаешь… летней ночью там, в этом провале, было как-то особенно спокойно. Уютно даже…

— И конечно, скучающая на местных дачах девица, которую ты вдохновенно выкатывал по мерзкому болоту.

— Да, все именно так, как и должно быть в историях о мимолетных летних увлечениях, происходящих, я полагаю, вследствие некоего солнечного перегрева. Только девица — не местная и не скучающая. Катал я ее все больше по ночам и вечерам — и не на лодке, а на машине. А здесь мы просто купались. Потому что в озере всегда была какая-то особенно теплая вода. И выходило у нас с ней очень даже романтично. На западе небо всю ночь отсвечивало зеленоватым и прозрачным, и там, на горизонте, вот как сейчас, беспрерывно что-то тлело и тлело... На противоположном берегу темнели мелкий лес с кустарником, но за ними до утра стоял странный полусвет. И тишина — лишь комары завывали и взад-вперед, шурша крыльями, стремительно летали неутомимые стрекозы. Никогда не думал, что им нравится по ночам так носиться... Удивительное дело. Может, это какая-то особенность стрекоз именно с Чертова озера?

Зашумела наконец встречная машина, с грохотом и ветром налетела и исчезла позади мерса, за ней — вторая, третья… Гаишник дал знак, автомобиль благонравной пары тронулся в путь. Оставалось меньше часа езды, скоро они будут дома.

— Ну и что у вас с той девицей приключилось? — спросила дама. — Настоящий роман… самого крутого замеса, так, что ли? Ты не рассказывал об этом. Какова она была собой, та особа?

— Невысокая, светлокожая, с короткой талией — не то что у тебя, — и с довольно простым лицом. Похожа на куртизанку с картины «Олимпия». Правда, не рыжая, как у Мане, — натуральная блондинка с пышной прической. Приличные ноги, эффектный бюст. Губы и рот великоваты, можно подумать: ботоксные. Но нет — губы натуральные, все у нее было своим, натуральным. Смелое лицо, вроде обыкновенное, но почему-то сразу привлекало внимание — хоть и не Викторина Мёран, натурщица Мане... Ну да — глаза! Большие, голубые... Умела она придать лицу особую выразительность — прическа, как у Барбары Брыльской (в популярном «С легким паром», эстэсствэнно), макияж в стиле нюд. И в глаза чертовщинку капнуть, чтобы блестели как у ведьмы. Подруги в школе язвили: «Конечно, за тобой все ребята увиваются, посмотришь коровьими глазами — вот они и твои». — Почему так говорили: «коровьими»? — глупые девчонки. Она была медиком, отоларингологом; закончила ординатуру в каком-то меде. Вся из себя… сангигиеническая, что ли. Открыла в «Пулковской»2 кабинет, вроде как свой бизнес небольшой… Что еще? Ладони и стопы — кукольные, словно игрушечные, с просвечивающими под кожей косточками.

— Знакомый типаж. Истеричка, должно быть. У меня на английских курсах в точности такая была. Тихоня тихоней, но цену себе знала и мужчин в «подкаблучников обыкновенных» перековывала только так.

— Возможно. Она, кстати, тоже на курсах училась. Лицом в мать пошла; у матери, правда, не столь выразительные глаза, зато характер — будь здоров! Сентябрьского рождения мама — Дева, знак земли. Женщины-Девы ни в грош мужиков не ставят. Мать выходила только к столу. Выйдет, сядет и молчит, покашливает сдержанно, не поднимая глаз, и все перекладывает с места на место — то нож, то вилку, то салфетку.

— А отец?

— От отца и достались моей тогдашней подружке такие особенные глаза. Отставной военный, до больших чинов не дорос; молчаливый, как и его жена. Изящный, невысокий... С виду ловкий, сноровистый, но не ловкач: прост и мил в общении, мягкого характера был человек. У отца с матерью второй брак. И Василий Петрович — тише воды, ниже травы — подкаблучник, как ты выразилась. В их семье женщины решали все, правили балом жена и дочь — тоже, кстати, с характером, та еще штучка.

— Ну же… расскажи еще что-нибудь про них, — потребовала дама после некоторой паузы.

— На втором курсе поспешила замуж. От мужа остались лишь фамилия Троякова, никудышная фамилия, — у них в семье все Солнцевы, зачем надо было менять свою, столь удачную? — да сын Стасик, красивый пухлый ребенок с большими, как у его матери, голубыми глазами.

Машина зарулила в подземный паркинг. Пара поднялась на лифте к своей квартире.

— И как ее звали?

— Я называл Долей.

— Что за имя такое?

— Очень даже простое — Дороти, Доротея.

— Куда уж проще! Доротея Васильевна — нескладно как-то, воляпюк и все тут, не находишь? Доля… Почему бы тебе не называть ее Dotty, например, Tea3 или просто Дашей? — иронически спросила она и, не дождавшись ответа, продолжила: — Ну, и как ты, без памяти был влюблен в свою чайную девушку?

— Разумеется, мне тогда казалось, что ужасно.

— А она?

Он помолчал и довольно сухо ответил:

— Вероятно, и она так считала. Пойдем-ка лучше спать. День у нас длинный получился, а еще и в дороге задержались, что-то я устал.

— Как же это мило с твоей стороны, Георгий Романович! — воскликнула дама. —Раззадорил девушку, заинтересовал — больше некуда, и в кусты — ему, видите ли, спать хочется. Ладно, не бери в голову, я — добрая жена, прощаю… Скажи хоть в двух словах, чем и как роман-то закончился.

— Да ничем и никак. Без последствий и внебрачных детей, слава богу. Перестали встречаться, и вся недолга.

— Почему же ты не женился на ней? Не хотел брать на себя чужого ребенка?

— Не хотел брать на себя? Мальчишка у нее неплохой получился, покладистый, в деда пошел. Нет, милая, ее ребенок совсем не пугал меня.

— Почему же тогда? — настойчиво спросила она.

— Выходит, не судьба, дорогая. У меня с судьбой, знаешь ли, неплохие отношения сложились. Очевидно, я тогда уже предчувствовал, что непременно тебя встречу.

— Ладно ерничать-то. А если серьезно?

— Ну, потому, что с горя завербовался в армию и младшим лейтенантом ушел на афганскую войну, где и погиб трагически от рук кровожадных душманов, а она не вынесла потери любимого, во всем случившемся винила одну себя и сделала харакири медицинским скальпелем прямо на глазах изумленных посетителей своего врачебного кабинета.

Их считали благополучной парой — рано поженились, семейные отношения молодоженов долго сопровождались веселыми конфетно-букетными декорациями. В те благословенные времена она, дочь отставного генерала с хорошей родословной, решила для себя — сумела и мужа убедить, — что спать им, как и положено в старых дворянских семьях, следует врозь, ночью посещая друг друга лишь для исполнения супружеского долга.

Ему пятьдесят с небольшим, ей — сорок пять, дети выросли и разлетелись, родители жены ушли до срока в мир иной. Супруги оказались вдвоем в огромной квартире. Сняв верхнюю одежду, умывшись и приведя себя в порядок с дороги, они молча разошлись. Затворились каждый в своей спальне, с облегчением растянувшись на шелковистых простынях и таких же подушках, легко скользивших по лаковым изголовьям кроватей в ретростиле.

Она зажгла крошечный ночник, открыла потрепанную книжку Донцовой в качестве безошибочно работающей альтернативы пятнадцати каплям корвалола, и вскоре уснула. А Георгий не спал. Подумал было, не навестить ли благоверную, но, поняв, что ему этого совсем не хочется, разочарованно окрестил себя «законченным скуфом». Глазок включенного в сеть оптоволоконного роутера безучастно смотрел в темноту. Погода заметно испортилась — за окном нагло барабанил дождь. Он долго лежал, ворочался, мысленно прокручивая картинки памяти, записанные в то лето пятнадцать лет назад...

***

Знала Доля привлекательность своих глаз. Нет, нет, да и выудит она рыба, рыбку мужеского полу — из разноцветной толпы прохожих: увидит проплывающий мимо рыб эти ее особенные глаза, белозубую, как бы застенчивую улыбку, летящую походку и высокий бюст, да и прибьется к борту ладной, небольшой яхты... «Хорошо, хорошо, дружок, попусту не распаляйся, мимо плыви. Рыбка ты совсем даже не золотая, вот и плыви дальше». Зачем глазками стреляла, призывно улыбалась, зачем шутливый разговор поддерживала? Опытная охотница — проверяла, работают ли еще силки и снасти, есть ли порох в пороховницах. А надо бы все-таки что-нибудь выудить напоследок. Возраст-то какой? Четверть века разменяла, поезд вот-вот отбудет, пора было и замуж выходить.

Доле нравился Георгий. Очень даже нравился. Высокий, статный, балетная осанка. Объяснил ей, что танцевал когда-то. А еще и с положением. Девчонки как-то видели их в кафе, сказали, что пара... Так и сказали: «Смотритесь, как пара». Со временем он обнаружил на светлом теле возлюбленной несколько расплывшихся от времени небольших шрамов: на одном из предплечий и два потайных — под левой грудью и в паху справа. Никогда не говорила, отчего шрамы, — вообще не любила рассказывать о своих прошлых и настоящих проблемах, — но эта ее особенность была прелестна.

Однажды решили прокатиться до Большой Ижоры: на пляж и просто погулять. Подруга вручила Доле ключ от пустовавшей квартиры. После купания в грязноватом заливе он долго принимал душ, она же решила сходить за продуктами. Пока была в магазине, налетели тучи, пошел дождь. Девушка вбежала в крошечную прихожую: велосипедки и короткий топик прилипли к телу, облегая крепкие бедра и грудь, летние туфли на высоком каблуке промокли; с помутившейся головой кинулся он разувать и целовать маленькие мокрые ступни — столь полного и необъяснимого счастья никогда прежде он не испытывал. В доме потемнело; свежий пахучий дождь отчаянно шумел и разбегался все быстрее за открытыми дверьми балкона. Их страшно напугал темный, почти черный голубь — или им с перепугу почудилось, что черный, — вместе с ударом грома влетевший с улицы и зацокавший коготками по полу в ту самую минуту, когда влюбленные начисто забыли обо всем на свете. От неожиданности они вскочили с дивана, голубь торопливо вспорхнул и, растопырив веером хвост, улетел в кромешную стену дождя.

Все начиналось с того, что он пришел к ней на прием. В ухо залетела мушка и застряла там, ухо раздулось… Остатки насекомого доктор вынула, но какие-то его части, видимо, остались. Пришлось несколько раз посещать ее кабинет. Освободить ушную полость от посторонних предметов — работа не для медсестры, этим должен врач заниматься. Доля на приеме — в белом халате, в белой шапочке, рот — под белой повязкой, глаза спрятаны в глубине, пациенту не разглядеть особую красоту ее глаз. Веселый, остроумный — временами он подшучивал над маленькой врачихой: боится де, что вместе с мушкой из уха она вытащит и заберет его сердце. Доля благосклонно улыбалась в ответ на стандартные шутки симпатичного пациента.

Однажды он пришел на процедуры в конце приема, потом предложил подбросить до метро. В машине разглядел и глаза, и стройные ножки, и расстегнутую верхнюю пуговицу на кофточке, и то интересное, что за ней угадывалось. Вышли пройтись по Дворцовой. Он рассказывал о своем бизнесе, показал подвальчик, который в недавнем прошлом арендовал под всякие коммерческие дела. Она заметно волновалась, опускала глаза, говорила тихо, вкрадчиво, деланно бархатным, грудным голосом. Немного стеснялась. Уловила, что в какой-то момент стал на мгновение замирать и ее собеседник, которому, видимо, передалось ее смущение. Кто-то позвонил ему, он отвечал нарочито весело, бодро — слишком даже бодро: «Да вот, задержался у врача, еду-еду, скоро буду».

В следующий раз предложил заскочить к нему домой, показать живопись, ну, не свою, конечно, — купил для дома, он живописью увлекается, так объяснил: «Солидный, серьезный человек — хоть и шутник, а все равно серьезный — почему не зайти?» — Никого из домашних не было — все его семейство обреталось на даче. «Это ленинградский нонконформизм: Брусовани, Бугаев-Африка, Тимур Новиков, — рассказывал он. — Купил по случаю, когда они были совсем молодыми…» — Доля не очень-то во всем этом разбиралась... «Картины, скорее, ширпотреб, явно не классика, и стоят, видимо, недорого... Но уважение вызывают. Особенно квартира — потолки, наверное, три двадцать… Еще и живопись коллекционирует. Плюс иномарка».

Хозяин ощутил легкий трепет гостьи. Во время осмотра очередной картины наклонился и поцеловал в губы. Что делать? Слаб человек. Губы — это и ее слабое место. Не выдерживала она поцелуя — сознание уплывало и ноги слабели. Нет, поначалу она не собиралась позволять ему заходить слишком далеко… На поверку девушка оказалась не столь уж стеснительной и, боже правый… как же хороша была ее грудь! Во время объятий молния комбинезончика докторши постепенно сдавала позиции. «Ну и черт с ним, с комбинезоном, — подумала она, — мешает только... Да нет, нельзя так. Уступить с первого раза, что он обо мне подумает?» — И тем не менее… все, что положено в таких случаях, в конце концов случилось.

Договорились встретиться на следующий день в кафе. Докторша выглядела неважно — глаза зареванные, лицо опухшее — всю ночь рыдала. Почему жизнь столь несправедлива к ней? Как симпатичный человек... так женатик. Образованный, интересный, не то что ее прежний муж — грубиян, наглец, цыганская кровь. Или браток какой-нибудь. У шпаны, правда, тоже достоинства есть: «пацан сказал — пацан сделал», браток не подведет. А этот — приличный, порядочный... Похоже, обеспеченный. Ей вчера было очень хорошо с ним. Но женатик. А она, Доля, замуж хочет. А тут еще... с первого раза влюбилась, словно школьница после первого свидания. Вот и ревела всю ночь.

Они стали встречаться. Где могли встречаться? У Доли родители дома, ребенок. У него — не лучше: жена, двое детей, тесть с тещей... На машине заедут в садик... Ворованные утехи. Украденные радости. Большая затейница эта его Доля! Каждый раз, как ехал на свидание, думал о том, что на сей раз проказница учинит? Чулки на силиконовой резинке, открывающие для ласки нежнейшие части ног, или съедобную гель-смазку? Каким будет заманчивый сюрприз, сулящий новые повороты прелюдии к празднику?

Доля собиралась приобрести подержанную японку. Летним днем он усадил ее за руль своего "Чероки"4 — пусть потренируется в вождении. Заехали в Александровскую, затем катались по узким улицам Разлива. Георгий с удивлением наблюдал за маленькой докторшей, ловко управлявшейся с громоздким рулем и тяжелыми педалями его американца. Дождь, их часто сопровождал дождь, — а как иначе, если живешь в Петербурге? На этот раз дождь только начинался. По улице трусила знакомая фигура высокого смешного старика в круглых очочках: дядя Даня, у которого они с женой и малышами когда-то снимали дачу. Георгий попросил своего симпатичного водителя притормозить. Вышел, перекинулся со стариком парой слов; спутницу не представлял.

— Ну что, дядя Даня, все так же разводишь тюльпаны на продажу?

— Да нет, силы уже не те.

Пока добрались до Зеленогорска, небесная влага иссякла, погода прояснилась. У развала на станции купили арбуз, в магазине — немного еды и бутылку портвейна, то ли «Массандру», то ли даже «Три топора»5, теперь уже не вспомнить. К тому самому Чертову озеру — с темно-фиолетовой в сумерках водой и крутыми лесными берегами — подкатили ближе к ночи. Отдыхающих — ноль, туристы с палатками где-то далеко, на противоположном берегу, что ли. Перекусили на травке у воды. Разрезали арбуз, залили в него вино, с удовольствием ели ложками холодную, пьяную мякоть.

Ей захотелось искупаться. Сняла через голову просторный летний балахон, забелела в сумраке своим небольшим упругим телом и, подняв руки, стала скручивать волосы кичкой на голове — не стыдясь, демонстрировала лесному амфитеатру и естественным его обитателям свои пшеничные подмышки, задорно поднявшиеся груди и темный холмик под животом. Закрепив узел волос, быстро поцеловала Георгия, вскочила, плюхнулась в таинственную, чуть фиолетовую черноту озера и, задрав голову, замолотила ногами.

— Какая теплая, — крикнула она, — иди ко мне!

Георгий тоже разделся донага и вошел в воду. Девушка легла грудью ему на спину — он долго катал ее в темноте. Катал, немея от нахлынувшей волны блаженства. Потом помог вытереться и закутал в полотенце. Обнял за плечи и тихо целовал руки. А за чернотой низкого леса все не гас зеленоватый полусвет, чуть отсвечивающий в воде под дальним берегом. Пронзительно ныли невидимые комары; над водной гладью с треском носились сумасшедшие, больные бессонницей ночные стрекозы. И все время где-то что-то шевелилось, пробиралось, выползало и опять возвращалось на ночь в свои самые укромные норы и прочие лесные убежища. Им обоим казалось: кто-то прятался в тяжелом массиве прибрежной чащи, просвечивающей местами полоской тлеющей зари, — сидел в кустах на корточках… и внимательно слушал. Там действительно что-то шуршало.

— Это не может быть какая-нибудь змея? — испуганно спросила она.

— Вряд ли, раньше я не видел здесь змей, — ответил он. — Думаю, лягушка… или еж. А вот затрещала ветка — слышишь? — теперь кто-то крупный через чащу пробирается. Единорог, наверное.

— Какой еще единорог? — осторожно спросила она.

«Парадигма, метафора, единорог — уровень “восемь”, милая, как это растолковать, если ты на втором?», — незлобиво подумал Георгий.

— Небольшая такая лошадка. Белая, а еще и с длинным рогом во лбу, — терпеливо объяснял он подруге. — Представь себе: выходит из лесу такой единорог и пристально на нас смотрит. Да не бойся ты, единорог только счастливым людям является.

В сумраке загадочно светились белки ее глаз, разгоравшихся от непонятных слов Георгия ведьминым блеском. Волосы развязались, легкий ветерок от воды поднимал их наподобие языков белого пламени вокруг головы. Вновь прижимал он к губам ее руки, терял голову и плавился от желания, целуя холодные плечи и грудь. А потом все само собой… Обычное продолжение в машине. Ночь сгустилась. Оказалось, что совсем рядом туристы шастали. Да и неудобно в машине, ни тебе раздеться, ни прилечь. В общем, не получилось «от души». Впрочем, как всегда — получилось, как получилось.

И тем не менее… Обоим понравилась поездка к мрачноватому озеру. И все же докторша временами возмущалась. Вообще-то, непонятно. Что он думает, она проститутка какая-нибудь? Что с ней можно везде и всегда... Решила было, что теперь им следует расстаться — сказала: «Навсегда». Но не расстались. Не сумела настоять — приняла, видимо, второстепенность своей роли в его жизни. Надеялась, что со временем все изменится.

Ближе к концу лета он отвез Долю с сыном в аэропорт — уехали на две недели в Хургаду. Странное дело. Умной ее не назовешь — простая девчонка, «без затей», хоть и с высшим. Замуж хочет. И не скрывает этого. Что у нее в голове? Ветер и шоколад. У каждой заправки остановит — заедем, ты еще не покупал мне сегодня шоколадку… Я должна научить тебя, чтобы ты сам делал подарки. Дай шоколадку, дай шоколадку! На, возьми, мне не жалко, но ты ведь не ребенок. Что говорить, с головой у нее не ах. Бессмысленно пытаться что-то объяснить. Для нее с объяснений как раз и начинаются загадки. Раздевая ее, не раз с досадой отмечал он, что талия теперешней его пассии широковата будет... Не то что у Натальи Степановны, хоть жена и старше докторши лет на пять. Живот у Доли подтянутый, но в какую-то мелкую морщинку, что ли, — после родов, наверное. Грудь неплохая… у сосков кожа тоже сморщена, да и сами они — не ягодки спелые.

Почему его так тянет к этой девушке? Химия какая-то. Голос медовый... Может, потому что горячая штучка? Едут в машине, затор, traffic jam — автомобили катят вплотную друг к другу. Окна «Чероки» — большие, снаружи видно все, что происходит в салоне. Он за рулем. Доля расстегивает ему молнию на брюках — смеется, заливается. Соседние машины притормаживают... Особенно кавказцам интересно. Глазеют, пальцем показывают, клаксонят, выкрикивают что-то духоподъемное, — а ей хоть бы что!

С тех пор как он стал встречаться с докторшей, с женой у него ничего не было. Что Наталья думает об этом? Георгий старался мысленно обходить проблему. Сколько это могло тянуться? Вечно продолжаться такое не могло, и когда его благоверная решила взять ситуацию в свои руки, ему пришлось позорно ретироваться. Нес околесицу: вымотался на работе, он теперь «никакой», и женщина ему сейчас вообще не нужна. По возвращении из Египта докторша позвонила ему, сказала, что соскучилась, привезла гостинцев: на подарки тоже была выдумщицей.

Договорились встретиться в ближайшие дни. Было очень жаль девушку. Но именно тогда Георгий понял, что когда-нибудь все равно придется делать выбор. И он этот выбор сделал. У него жена и двое детей, а это поважнее интрижки на стороне. Есть еще ее родители — как-никак, тоже его семья, генеральская, между прочим. Да и надоело. Забота все-таки. Он ведь помогал Доле. Деньги подкидывал. Фирму помог зарегистрировать, чтобы сохранить ей кабинет и частную практику. Объяснился, сказал, что любит, но придется отказаться от близости. Только пусть не сомневается: будет поддерживать ее во всем, как раньше. И действительно, занимался ее делами, как обещал. Помог с контрактом на оборудование для кабинета. А еще с его докторшей постоянно что-то случалось. То автомобиль поздно вечером станет, и ни с места. То блатные по старым делам наедут. Приходилось решать проблемы, братков разводить... Вещи на дачу закинуть попросила — ну кто, кроме него, ей поможет? Впрочем, никакого баловства, ни-ни. «Деловые контакты» — и ничего более. Да и те, он уверен, со временем на нет сойдут.

Однажды, когда Георгий отвозил Долю куда-то по ее просьбе, она, прильнув к нему, принялась торопливо обнимать и целовать. Такое и раньше случалось — еще когда они вместе были. Но теперь ведь совсем другое дело! Возможно, надеялась, что все еще вернется, что их теперешние, поставленные на паузу отношения, — лишь временное недоразумение? Он ведь такой, этот «ее Георгий», — человек настроения и быстрых решений. Может взять и передумать. И он действительно в тот момент почувствовал себя растерянным и смущенным — наверное потому, что не привык отказывать близким женщинам. Тем более что докторша все еще ему нравилась.

— Нет, нет, милая. Мы так не договаривались. Между нами ничего больше не может быть.

Она опустилась на колени, обхватила маленькими своими ручками его ногу, прижалась щекой: «Не уходи, Егорка, ну пожалуйста, не бросай меня!» — Как же ему были неприятны все эти сцены! И жену жалко, и Долю... Какая же все-таки он сволочь! Это произошло в середине осени того самого года.

Георгий очнулся в своей комнате, открыл глаза. Так же загадочно и могильно смотрел — то ли на него, то ли в анонимную темноту — глазок оптоволоконного роутера. Со времени их с женой возвращения домой погода не изменилась — на улице по-прежнему упрямо децибелил дождь. Где-то там, далеко за кормой их безотказного мерседеса, между Скандинавией и Зеленогорском, тихо дремало печальное Чертово озеро. Целых пятнадцать лет тому назад было все это — негаснущая заря, перелески, комары, стрекозы, темная вода, купание голышом и их любовное томление. Да, да — ведь был еще единорог. Сказочное животное, появления которого они ждали при каждой поездке на озеро, ан белая лошадка счастья так и не вышла из лесной темноты. Все было очень странно в то странное лето.

Потом они долго не виделись. Созванивались пару раз по каким-то делам. От общих знакомых он узнал, что его глазастая докторша долго болела. «Не понимаю, я хотела его просто обнять, — говорила она друзьям, — а он меня оттолкнул, будто я ему совсем чужой человек». — Тогда у нее случилась истерика, потом сердечный приступ. Говорили, что она была не в себе остаток осени и ползимы, сильно исхудала, одни глаза остались. Работала мало, восстанавливалась с трудом.

У Георгия с Натальей все спокойно. Совет да любовь, никаких проблем и недоразумений, будто и не было грозы, что недавно с ревом пронеслась над крышей их дома. Он ведь сам понял, что нужно расстаться с Долей — это его собственное решение. Даже будь он один, без семьи, все равно не женился б на ней: знал это абсолютно точно. Мог бы повторить свое «не женился б» тысячу раз — от зубов отскакивало, как «Отче наш».

Наступил май следующего года, в конце мая пришли первые по-настоящему жаркие деньки. С ним случился, наверное, рецидив перегрева. Тогда-то и приснилась Георгию «его Доротея»: в глубоком омуте, на самом дне Чертова озера. Глаза ее горели, светлые волосы языками пламени поднимались вокруг головы, раскачивались в воде — словно тянулись из темноты к свету. Она звала его, своего возлюбленного: «Егорка, Егорушка, ну иди же ко мне! Знаю, как тебе плохо, как ты замерз… обниму тебя, согрею. Только я одна и могу тебя отогреть…». — Георгий нырнул в теплую торфянистую воду и, загребая руками, устремился вниз, набирая глубину: «Жди меня, дорогая, только не уходи, иду, иду к тебе». — Сердце бешено колотилось, весь в поту, он проснулся и долго не мог отдышаться. Вспоминалось, как хорошо ему было в объятиях глазастой докторши… Думал о том, что их ночные поездки к Чертовому озеру были лучшим из всего, когда-либо происходившего в его скучной и абсолютно беспроблемной жизни — ничего подобного с ним больше уже не произойдет. Эта малышка была единственной, кто его по-настоящему любил. Что он натворил! Черт, черт, черт… И все-таки ему надо попробовать — сделать хотя бы одну попытку!

Георгий позвонил докторше, собрал ее любимые полевые цветы и явился на прием показать «внезапно разболевшееся ухо». Доля — в белом халате, в белой шапочке, рот — под белой повязкой, глаза спрятаны в глубине — быстро осмотрела пациента, но выслушивать его пространные объяснения отказалась, была жесткой и непреклонной.

— Все, это все. С ушами у вас нет проблем. Если заболит — те же капли, что и раньше: три раза в день в течение недели. Я вам больше ничего не должна. Цветы заберите, а ваши чувства меня не интересуют. Почему? Время расставляет все по местам. У меня слишком много дел: родители преклонного возраста, Стасику осенью в школу... И хорошо бы, Георгий Романович, если б вы меня больше не беспокоили, — сухо завершила она свою отповедь. Это было очень похоже на то, что когда-то он сам ей сказал. Года не прошло — песочные часы перевернулись. Георгий спросил, любит ли еще она его?

— Наверное, да, точно не знаю. Но теперь это неважно, — раздалось в ответ.

***

Утро выдалось ясным, будто и не было дождливой ночи. Наталья приготовила завтрак. Георгий отказался: молча пил кофе. Принес из бара бутылку «Арарата», наливал в рюмку коньяк и добавлял в чашку.

Жена сказала:

— Что это вы так разнервничались, уважаемый Георгий Романович? Пятую рюмочку поди разменяли. Грустите, небось, вспоминая свою Троякову, чайную девицу с лилипутскими восковыми ступнями?

— Вы, как всегда, необыкновенно проницательны, любезнейшая Наталья Степановна, — ответил он, неприязненно усмехаясь. — «Чайная девица» — это прямо в точку будет! Sed semel insanivimus omnes6.

— Mamа́n говорила, что, противу известной поговорке, «джентльменами не становятся, а рождаются». Или наоборот, не рождаются. Так что ни латынь, ни Вагановка в юные годы тебе, мой друг, уже не помогут. И тем не менее… расшифруй мне все-таки это твое «sed semel…», как там дальше?

Георгий сделал вид, будто не услышал вопрос. В памяти опять всплыл последний разговор с глазастой врачихой. А что если бы она тогда все-таки дала ему надежду? Вот уж действительно: «Все мы однажды бываем безумны».

— Ну и? Почему ты молчишь? — настаивала жена.

Как объяснить, в чем состояло его безумие? Не станет же он признаваться, что роман «самого крутого замеса» с докторшей имел место вовсе не «до», а именно «во время»: в самый разгар их безоблачно-счастливой семейной жизни.

— Уровень «восемь», милая, — недовольно проворчал он, — как можно растолковать что-то, если ты на втором?

— Юпитер сердится? Не зря все-таки mamа́n с papа́ долгое время не одобряли моего замужества, а сватьев, твоих стариков, вообще избегали до последних своих дней. Спросишь, в чем причина? Дело в том, дорогой, что не из всех Георгиев святые получаются. Кто-то уважаемым Егором становится, кто-то — брутальным Гогой, а ты был и останешься Жорой, грубияном с Лиговки. Впрочем, как и все вы, маргиналы из коммуналок, — небрежно бросила она, отвернувшись к залитому солнцем окну.

Примечания:

1 Автомобильная дорога Санкт-Петербург — Выборг.

2 Гостиница в СПб.

3 Варианты произнесения английского имени Дороти

4 Jeep Cherokee — внедорожник американской компании Chrysler.

5 Портвейн 777.

6 Однажды мы все бываем безумны.

Саша КРУГОСВЕТОВ