Кандидатская диссертация

В октябре 2003 года мне позвонил мой научный руководитель, доктор наук профессор Бараков и сказал, что я раздолбай.

Весной 2004 года у меня были все шансы выйти на защиту. Мешало этому одно обстоятельство. Диссертация моя была не дописана. «И если она не ляжет на стол через неделю, о защите можно забыть ещё года на три, то есть навечно», — сказав это, доктор наук профессор Бараков повесил трубку. И я остался наедине с самим собой и невесёлыми мыслями. Если коротко, через три недели я закончил черновик.

Последнюю неделю совсем не спал. К этому добавился милый такой грипп…

Помню, приехал в Вологду. Нашёл профессора в коридоре университета. Бараков молча взял у меня диссертацию и пошёл дальше по коридору. А я послонялся ещё по Вологде. Сел в поезд. Ждать, пока неспешная проводница разнесёт бельё, сделалось нестерпимо. Я залез на верхнюю полку и заснул. Проснулся в Обозерской. Няндому к тому времени я давно проспал. Вагон был полупустой. На место моё никто не претендовал. Я перевернулся на другой бок и проспал до Архангельска. То, что я проспал станцию, оказалось добрым знамением. Через неделю мне позвонил взволнованный Бараков и сказал, что диссертация моя состоялась и можно готовить её к защите.

Защита диссертации даже на последнем этапе дело нескорое. И вот, встретив новый, 2004 год, я отправился в путь. Потянулись кабинеты, процедуры, документы. И через два месяца грянула защита. На защиту свою я опоздал, потому что долго не мог поймать такси. На улице Горького, где располагалось моё общежитие, было бешеное движение. И машины останавливались там редко и неохотно. Помню, взлетел на второй этаж. Пять минут седьмого уже. Защита на шесть была назначена. Все крутят головами, спрашивают, где диссертант. А я вот он я. Профессор доктор наук Бараков увидел меня и вздохнул. Может, молодость вспомнил. А может, надеялся, что я всё-таки не приду.

Вот закончил я своё короткое выступление. Присутствующему диссертационному совету предложили задать вопросы. Встал хипповатый дядечка в джинсовом костюме, профессор из Новгорода, и втопил мне этих вопросов пять штук. Я поймал на себе взгляд профессора доктора Баракова. «Аргентина-Ямайка — 5:0», — можно было прочитать в нём. Возникла неловкая пауза. Потом я затянул: «Со всеми этими замечаниями можно и нужно согласиться… — Но что-то случилось со мной. И я закончил предложение так: — А можно и не согласиться». — И стал отвечать на вопросы. Потом всё как-то быстро закрутилось. И вот уже голосуют. Все за! Ни одного чёрного шара не закатили. Профессор доктор наук Бараков подходит, крепко жмёт руку. И честно признаётся: «Не ожидал». Да ничего страшного, я и сам не ожидал.

После защиты был фуршет. Сидели прямо в здании университета, был там в столовой выгорожен уютный банкетный зальчик. Профессура пила водку. Ящик шампанского я потом оставил в общежитии на улице имени Горького. Доктор наук профессор Бараков красивым и сильным голосом пел песни на стихи Рубцова. Рядом со мной за столом оказался лингвист Чуглов. Чуглов был очень умным мужчиной под шестьдесят. Почему-то он не стал писать докторскую диссертацию, хотя по своему складу был самым что ни на есть доктором. И жутко строгим преподавателем. Одна из двух троек в моём верхнем дипломе прилетела как раз от него.

этого и наш начался разговор:

— Не обижаешься? — спросил Чуглов.

— Нет, — честно ответил я.

Ибо тройка та была по общему языкознанию и совершенно по делу.

Чуглов пытливо посмотрел на меня, как будто хотел ещё что-то сказать. Я выдержал его взгляд.

— Ты думаешь, сегодня произошло что-то важное? — не без ехидства поинтересовался он.

— Да! Я шёл к этому…

Но Чуглов остановил меня жестом.

— Не надо! Послушай...

Он замолчал и продолжил лишь через минуту.

— Это событие все присутствующие завтра забудут. Оно имеет ценность… Важно… Для тебя. И для твоих близких. Я имею в виду самых близких людей. А может быть, даже одного самого близкого человека.

Я почему-то вспомнил, что у Чуглова несколько лет назад умерла жена, и он был совершенно один. Фуршет покатился сам собой. Профессора пили рюмочки. А в определённый момент, не сговариваясь, начали уходить. И вскоре в банкетке остался лишь я. Тут я вспомнил про время и взглянул на часы. Пять вечера. Нужно было позвонить по межгороду. А до этого отвезти в общежитие оставшиеся продукты и ящик шампанского. В суете сует прошло ещё без малого часа два, а то и три.

Наконец, всё было в нашей с физиком Шугаевым комнате. Накормлен будущий историк Вася, молчаливый плечистый парень из Ферапонтово, подсобивший мне в качестве грузчика и напрочь отказавшийся от денег: «Что я, не понимаю что ли?» — Тут я неожиданно почувствовал, что вот-вот засну прямо за столом. И снова вспомнил про межгород. Посмотрел на часы. Помню, было уже восемь тридцать. Ближайшая станция связи находилась на вокзале. И я поехал на вокзал. Было тепло, черно, дул южный ветер, под ногами хлюпала снежная каша, и шёл дождь, сильный дождь. Объявили какой-то поезд. То ли прибытие, то ли отправление. Я подошёл к девушке на пульте, заказал десять минут с Каргополем. Я ещё не знал, что в Каргополе неделю назад появились первые мобильные телефоны. Да у меня тогда ещё и не было мобильника. Быстро набрал код, номер.

рубку взяли с первого гудка:

— Алло, — тревожно сказал женский голос по ту сторону мембраны.

— Привет, мама.

— Сынок, как там твои дела, я вся извелась, — затрещала, заговорила трубка.

Я начал издалека.

— Дорогая мама! — так начал я свой пылкий монолог. — Во-первых, поздравляю тебя с Днём Рождения! Шестьдесят пять — это совсем юный возраст.

— Хватит, Сашка, — рявкнула трубка. — Говори уже.

Я помолчал.

— Во-вторых, спешу тебе сообщить, что я звоню так поздно не потому, что я свинья, а потому, что только-только освободился. Честно.

— Да никто же на тебя не ругается, — затараторила трубка. — Ты мне скажешь или нет…

— В-третьих... Твой младший сын…

Трубка всхлипнула.

— Тот самый, который доставил тебе столько хлопот, и ещё доставит, не сомневайся…

Трубка всхлипнула два раза.

— Несмотря на все свои старания…

Трубка в ужасе замолчала.

— Защитил кандидатскую диссертацию! — заорал я что было мочи.

В соседних кабинках вылупились на меня. Я торжествующе уставился на них и отвлёкся.

— Спасибо сынок, — вдруг услышал я в трубке непривычно тихий мамин голос. — Это самый лучший подарок в моей жизни.

Потом минуты закончились, и связь оборвалась. Я сидел в троллейбусе, ехал в общежитие через бандитское Прокатово. До возвращения домой было ещё далеко. Нужно было оформить документы, отвезти их в Москву, сдать дела в Вологде. Но я был спокоен. На душе было хорошо. И не столько даже из-за диссертации, сколько из-за мамы. Великим учёным я не стал. И вообще не сделался учёным. И уже не раз у меня осторожно спрашивали, стоило ли уродоваться... В таких случаях я от греха подальше молчу. Но вспоминаю свою защиту. Пять вопросов, на которые я дал пять ответов. Чуглова, который поставил мне тройку по общему языкознанию. Ящик шампанского, из-за которого Серёгу Шугаева, моего соседа по комнате, выгнали из общежития. И доктора наук профессора Баракова, который сидел за столом и пел:

В горнице моей светло.
Это от ночной звезды.
Матушка возьмёт ведро.
Молча принесёт воды…

Вовка, которого я увидел через окно

Вечера встречи, после того как нам перевалило за сорок, стали начинаться на кладбище.

Сегодня я пошутил, что, когда нам перевалит за семьдесят, на кладбище они будут и заканчиваться. Но почему-то никто не засмеялся. Слава Богу, все из нашей группы живы, хотя уже не все здоровы, но многие из тех, кто нездоров, сами в этом и виноваты. Учёба наша упала на девяностые… Или наоборот. Не знаю. Тогда было принято бухать, бухать и бухать. Потом это стало не модно… В двухтысячные, например, все сплошь «тусили». В десятые «тусить» тоже стало моветоном. И все принялись «чатиться». На вечерах встречи, кстати, это всё очень в глаза бросается. Дети социализма, те бегают по зданию в свои девяносто и радуются от этого бега. Что-то говорят, но такие банальные вещи! Хотя они и не слышат уже многое, что говорят — не то что другие, но и они сами; так что скорее важен бодрый тон, ироническая направленность, несокрушимый оптимизм, так сказать.

А вот тусовщики. Они встали напротив окна с видом на реку и стоят. Потом будут рассказывать, как клёво потусили. А эта парочка со смартфонами чатится. Может, даже друг с другом. Мне всё интересно. Как они любовью занимаются, реально или виртуально? А это мы. Нас легко узнать. Мы бухаем. Не то что мы — всё время бухаем. Некоторые из нас даже в завязке. Вот, например, Сашка. Сашка закодировался месяц назад. И на вечер встречи жена его не отпустила. И нам по телефону так и сказала: закодировался. Боюсь… И сам боится. И не придёт. Сашка повторил примерно то же самое, только не столь напористо, а скорее, подавлено. Тогда мы стали с ним разговаривать по телефону. Все. По очереди, разумеется. С Сашкой. Он был хороший парень. Весёлый. Компанейский. Надо поддержать то, что от него осталось. (Каково-то ему было, когда он повесил трубку и почувствовал начало вечера, который для него уже закончен. А тут жена праведная, дети галдят…)

Поддержав Сашку, идём на кладбище. К Вовке. Вовка не учился в нашей группе. И в колледже нашем Вовка тоже не учился. Он и не пытался к нам поступить. У Вовки были совсем другие интересы. Он бухал. Не так, как мы, а по-настоящему. Но Вовка стал таким не сразу. После школы поступил в Рижское авиационное. Вылетел с первого курса. За пьянку, разумеется. Ушёл в армию. После работал электриком, сантехником, дворником, сторожем, кольщиком дров, таскальщиком досок, собирателем бутылок — и беспробудно пил. Это если вкратце.

Но, разумеется, мы шли на кладбище к Вовке не потому, что он беспробудно пил. Мы все, если так разобраться, в девяностые беспробудно пили. Кроме этого ведь было и ещё что-то. Учителями-то мы как-то стали. И не хуже тусовщиков или чательщиков. В девяностые и преподы наши квасили. Но мы же их благодарим не за то, что они квасили. Квасить было как отягощение при отжимании или подтягивании. Чтобы мышцы души, сердца и разума сильнее задействовать. И мышцы у нас, поверьте, в норме. А Вовка был хороший парень. Поэтому мы идём его навестить. И беспробудный пьяница. Но очень добрый. Вовке можно было сказать: «Вовка, проводи меня домой». — И Вовка шёл провожать, незлобиво пошучивая над тобой, над собой… Даже если ты жил в одном конце города, а Вовка в другом.

Он и в конце, когда опух и сделался полумёртвым, пробовал шутить. Над тем, какой же он дурак, и как смешно выглядит, и как загубил свою жизнь. А потом умер. Похмелиться не успел. Сердечко и лопнуло. Вовкину могилу мы искали часа три. Замёрзли все, устали. Настроение подпортилось. И могилу Вовкину мы так и не нашли. Положили цветочки к памятнику военному курсанту, убитому при столкновении с фашистами близ нашего городка. Не пропадать же. Да и курсантика этого мы любили, хотя и не знали совсем. В годы учёбы мы ухаживали за его могилой. Не всё время, конечно, а по праздникам. Это, конечно, напрягало, но курсант был ни при чём. Мы это понимали. И когда приходили красить столик со скамейкой, прибираться около могилы или выпить по стакану портвейна белой летней ночью, всегда говорили: «Здорово, братан, как дела?» — И сигаретку втыкали в землю около могилы. Вдруг он курил? И полстакана портвейна ему наливали. Курсант был свой. Мы бы ему цветы и так положили, но забыли про него. А тут не могли найти Вовкину могилу — и вспомнили. Тут ещё Светка, дери её, рассказала, как Вовку хоронили. Она одна была на похоронах из наших:

— И вообще из нормальных людей. Кроме родственников, — подумав, добавляет Светка.

Родственников у Вовки было — мама, дядька да брат. Правда, брат бухал.

— Даже слова никакого не сказали, — всхлипывает Светка. — Зарыли и всё.

После концерта пытались веселиться, сели в нашем бывшем кабинете истории и политологии — и напились. Вспомнили про кладбище. Решили. Что идея была изначально дурацкая, и стали искать правды — от кого же она пришла. Оказалось, от меня. Выпимшая общественность потребовала объяснений. Тогда я встал и сказал. Может быть, слишком резко встал. Или сказал… Тоже слишком резко.

— Дело было на втором курсе. На втором курсе дело было. Я ведь городской. Но в общаге часто зависал. Мы там бухали, если помните.

На этом месте общежитские из нашей группы хмыкнули и захлопали.

Я продолжил:

— На первом курсе это было в некотором смысле бравадой. Бухать в общаге. Потом стало нормой. То есть я к тому, что летом, в конце второго курса, уже не понтовался.

— Это ты к чему? — спросила, тяжело подняв голову от стола, наша староста.

Я игнорировал запоздалое замечание и продолжил:

— И вот я сидел за столом в тринадцатой комнате. Были две девки, Лариска и Ленка, и Серёга. Серёга, помнишь?

Серёга кивнул. И я продолжил:

— У нас была бутылка водки, две бутылки тридцать третьего портвейна, кусок венегерского шпика, хлеба чёрного буханка. Лариска потом ещё переблевалась, да?

Тут я вспомнил, что Лариска теперь совсем спилась и, следовательно, подтвердить мои слова может, только если привести её сюда, но она, во-первых, вряд ли помнит, а во-вторых, пропала без вести полгода назад.

И продолжил:

— Решили начать с портвейна.

Серёга кивнул и поднял вверх указательный палец.

Я продолжил:

— Девки упали на хвост, то есть мы сами с Серёгой всё покупали. Поэтому они подсуетились и поставили на стол не чашки, а бокалы. Дешёвые, пластмассовые, но такие… Ничего. Я разлил по бокалам тридцать третий портвейн. Он был отвратительный. Из опилков его, кажется делали. Его же запретили потом?

Все кивнули. Я продолжил:

— Потом стали чокаться. Серёга сидел с Ленкой слева от меня, Лариска сидела справа от меня. Я сидел по центру. Прямо напротив окна. Забыл сказать, комната находилась на втором этаже. И вот когда я со всеми чокнулся и собрался выпить, я увидел Вовку. Вовка стоял на автобусной остановке. Остановка находилась прямо под окнами тринадцатой комнаты на противоположной стороне тротуара. Вовка собрался ехать за речку. Автобус мимо общаги ходил только за речку.

— Работал там, — подсказал Серёга. — Потому и ехал туда. На смену, в ночь.

Я продолжил:

— И Вовка тоже увидел меня. Дело было летом. Экзамены были сданы, зачёты. Девки собирались уезжать домой. По этому поводу мы и бухали. Отвальная, так сказать. И занавески с окон они уже сдали в прачку. Поэтому на окнах не было занавесок. И нас было видно с улицы, но люди не смотрели на нас, потому что привыкли, что окна общежития всё время плотно закрыты занавесками. А Вовка поднял голову и посмотрел. Не знаю почему. Наверное, он был чуткий человек и почувствовал мой взгляд. Я так думаю. Никто меня не перебивал. Все о чём-то задумались.

Я продолжил:

— Ничего особенного не произошло. Вовка засмеялся. Хотя я не слышал, что он смеётся, далеко было. Но ему и неважно было. Слышал я или не слышал. Ему неважно было также, слышали или нет это другие люди на остановке (они-то на него посмотрели как на полоумного). Но я знал, как смеётся Вовка. И хотя я не слышал, как он засмеялся, но я легко представил себе его смех. Потому что его смех зазвучал у меня в голове, в ушах. И сейчас звучит. А у вас? Физорг всхлипнула. Бывший, разумеется, физорг. Светка. Она у нас чемпион области по биатлону, но на слезу самая слабая.

А я продолжил:

— И я засмеялся. Лариска с Ленкой и Серёга на меня странно посмотрели, но мне было неважно, что они обо мне подумали. Мы встретились глазами с Вовкой. Моим другом, мать вашу. Он засмеялся мне, я засмеялся ему. И всё. Потом Лариска и Ленка всё поняли, и Серёга понял. Понял, Серёга?

Серёга кивнул. Я продолжил:

— Они бросились к стеклу смотреть Вовку, но Вовка уже сел в автобус. Как раз подъехал автобус. И Вовку они не увидели.

Серёга пьяно замотал головой. Я продолжил:

— Потом мы с Вовкой ещё миллион раз встречались. Вспомнили и про этот эпизод, посмеялись над штукой. Но всё это не то, не то. Мы и выпивали с ним после этого. Да и вы тоже с ним выпивали.

Все кивнули. Я продолжил:

— Но никогда больше в моих с ним отношениях, и не только с ним — вообще, не повторилось это странное, таинственное состояние, когда явное становится случайным, а случайное явным, истинным. Хотя если подумать, то в нашей грёбаной жизни всегда и всё было именно так.

Все ждали продолжения. Но сказать мне больше было нечего, я встал из-за стола и вышел прочь. 

Александр КИРОВ