Красный день календаря

Праздники радости

Конечно, мы, «дети застоя», чьи школьные детство и юность пришлись на 70-е годы прошлого столетия, не можем похвастаться таким обилием и разнообразием насыщенных и ярких праздников, шедших друг за дружкой непрерывной цветистой вереницей, что описаны во всех красках Иваном Шмелевым в «Лете Господнем». Но слава Богу, и на нашу долю выпали свои «искорки счастья» в виде красных дней календаря, которые тоже остались светлыми островками в памяти на всю жизнь.

Взять тот же Первомай с его ярко расцвеченными колоннами нарядных и ликующих людей, стекающимися, как лучи солнца, к центральным площадям городов, праздник, знаменующий собою окончательный приход весны и тепла. И следующий за ним День Победы с разноцветными вспышками салютов в вечернем майском небе. А «мамин праздник» 8 марта с предшествующими ему суматохой и приготовлением подарков не только маме, но и учителям. и одноклассницам!.. Ну и, конечно же, незабываемый Новый год с веселой каруселью праздничных утренников, нарядными елками, подарками, Дедами Морозами и Снегурками, во многом вобравший в себя атрибутику давно ушедшего в прошлое Рождества.

Но ведь и о Рождестве, Крещении, Пасхе и Троице мы, пионеры и комсомольцы 70-х, тоже знали. И не только из старых потертых книжек, пылящихся в дальнем углу антресолей, но и от «золотых» наших бабушек, светлая им память! И даже, бывало, по-своему отмечали их при случае, несмотря ни на какие запреты.

​*

Пасмурное ноябрьское утро постепенно проясняется, светлеет. То и дело неуверенно проглядывает на какое-то мгновение и снова гаснет холодное, уже почти зимнее, равнодушно-безжизненное солнце, затянутое плотными кучевыми облаками, набухшими от влаги. «По радио вчера обещали снег», — вздыхает за спиной из своего темного угла бабушка и, скрипнув пружинами кровати, встает и, тяжело вздохнув, идет на кухню — разогревать завтрак. Уже на выходе из комнаты она как бы невзначай прикасается своей мягкой шершавой рукой к его спине, отчего в этом месте, из-под ее руки, у него начинают разбегаться по телу, под фланелевой теплой рубашкой, во все стороны юркие щекотливые мураши, — и идет себе дальше, мягко ступая в своих войлочных домашних чунях по облупившимся местами от времени гладким деревянным половицам с тщательно заделанными и замазанными щелями между ними.

С этими щелями целых два или даже три дня провозился в сентябре пожилой интеллигентный мастер с маминой работы, тихий обстоятельный человек с короткими седыми волосами, зачесанными набок, и внимательным взглядом светлых глаз из-под белесых пушистых бровей, к которым почему-то все время хотелось притронуться, как хочется порой прикоснуться к кошке, провести рукой по ее мягкой, наэлектризованной шерсти. Мастер аккуратно забивал с помощью ножа и стамески эти бездонные черные щели старой ветошью: обрезками простыней, наволочек и пестрыми лоскутами, оставшимися от маминых выкроек. Мама по выходным сама раскраивала по журналам и шила себе наряды, и ему заодно — в основном домашние рубашки и штаны, часто из разномастных кусков материи, отчего вещи выходили яркие, цветастые, похожие на пестрые костюмы цирковых клоунов. От одного взгляда на них повышалось настроение, как в том же цирке или во время праздника… Мастер этот, чем-то похожий на Айболита из старой детской книжки с многочисленными цветными картинками, только без бороды и не в белом халате, а в синем, который он принес с собой в холщовой сумке и надел его поверх выцветшей голубой рубашки перед тем, как приступить к работе, сосредоточенно орудовал стамеской, медленно продвигаясь от половицы к половице. И лишь через два часа, после того как заделал прорешины в прихожей и малом простенке между нею и кухней, он вышел на несколько минут в подъезд на перекур, после чего, перетащив свой ящик с инструментом в комнату и по-хозяйски оглядевшись по сторонам, снова принялся за работу, то и дело приговаривая что-то непонятное себе в усы…

Если не заделать как следует щели, особенно в коридоре и большой комнате, — к зиме под полом по стоякам соберутся полчища тараканов: в квартирах-то куда теплее и сытнее, чем в подвале, который внизу, всего через один стояк от их квартиры. Они с мамой и бабушкой жили на втором этаже. И в большой комнате, сбоку от широкого окна — была дверь на балкон. А с балкона летом можно запросто спрыгнуть на жестяную крышу подвала, которая как будто вырастает из земли, постепенно увеличиваясь по высоте в направлении ко входу в него, образуя таким образом своеобразное подобие горки, крытой светлыми, под цвет асфальта, листами металла, проржавевшими по краям до дыр, и как раз с левого края от их балкона она достигает своей наивысшей точки. Так что с бетонной кромки его, если перелезть через деревянные перила, до конька подвальной крыши остается всего ничего — каких-то полтора метра, что немногим больше его роста. Всего-то! И он уже не единожды, пока бабушка возилась на кухне, проделывал летом этот фокус: спрыгивал на балконную крышу, по ней спускался вниз на тротуар и, победно оглядевшись по сторонам, юркал в подъезд, бойко взлетал на свой второй этаж и как ни в чем не бывало звонил в дверь. Бабушка с той стороны долго и шумно возилась с замками, аккуратно прокручивая сначала верхний, основной замок, а затем уж отодвигая с натужным скрежетом нижнюю щеколду. Увидев за порогом внука, только удивленно поводила черными, подкрашенными хной бровями: дескать, когда же это ты уж успел на улице-то побывать, я и не слыхала даже, как выходил. А позже, когда наконец до нее доходило, что к чему — балконную-то дверь старались не оставлять открытой в отсутствие в комнате людей, мало ли чего, все-таки второй этаж, не четвертый — до самого вечера с ним не разговаривала, уж лучше бы отлупила или оттянула как следует за уши, что ли. Выдерживать же этот многочасовой бабушкин бойкот было ну совершенно невозможно: приходилось чуть ли не на коленках вымаливать у нее прощения, а то и подключать к этому делу маму — что уж поделаешь: семь бед — один ответ.

Но уж давно как закончилось лето, пришли осенние холода, и балконную дверь, как и окна во всех комнатах, бабушка с мамой загодя позатыкали ватой и заклеили по стыкам плотной бумажной лентой, продающейся рулонами в хозяйственных магазинах. На это ушло в аккурат половина субботы и добрая часть воскресенья, из-за чего они с мамой, помнится, так и не успели никуда сходить и ни о чем не поговорили даже толком, не посекретничали, как обычно бывало по выходным… А сегодня большой праздник: день седьмого ноября, красный день календаря — и потому был выходной прямо посередине недели, в четверг. Но мама все равно с раннего утра, он даже не слышал когда, ушла на работу, в свое училище — ей нужно было собирать и готовить своих воспитанников — взрослых уж совсем парней и девчат — к праздничной демонстрации… И тут он вспомнил о том, что праздничные разноцветные колонны с красными знаменами и транспарантами прошествуют совсем рядом от их дома — по большой проезжей улице Сибиряков-Гвардейцев, проходящей за крайними домами, безмолвными стражниками обступившими их тихий двор.

От внезапно вспыхнувшей, подобно молнии, этой мысли он вскочил из-за своего новенького, пахнущего лаком, письменного стола и, перетащив стул к окну, мигом взобрался на гладкий белый подоконник, прильнул лбом к прохладному стеклу. Сквозь давно облетевшие и теперь сиротливо сквозящие на ветру своими черными когтистыми ветками тополя он различил в расщелине между «пограничными» домами медленно движущуюся, словно бы топчущуюся на месте, толпу людей с развевающимися красными стягами над головами. Людские колонны время от времени сменялись фантастическими красно-белыми машинами с алыми полотнищами на бортах: «МИР, Труд, Май!» — и со сложными, непонятными конструкциями, водруженными сверху, самой простой и узнаваемой из которых был огромный бледно-голубой земной шар, медленно вращающийся вокруг косой оси, точно как школьный глобус, только в тысячу раз больше. Эти чудо-машины натужно и неуклюже, подобно жукам, двигались средь пестрой толпы в направлении к Башне. «Уже началось!» — содрогнулся он от прошившей его электрической стрелой мысли и, вскочив с корточек на ноги, со всей силы рванул на себя форточку. Через нее с улицы прямо ему в лицо хлынул студеный густой воздух вперемешку с обрывками ритмичной музыки: бом-бом-бом! — и рваными лоскутами задорных голосов дикторов, то женского, то мужского, несущихся из невидимых репродукторов: «Сла-ва-а на-ро-ду тру-же-ни-ку, на-ро-ду по-бе-ди-те-лю…» Эх, если б только можно было выпорхнуть через форточку подобно тому вон серому воробышку, раскачивающемуся напротив окна на ветке тополя, и устремиться что есть духу через двор прямо туда, где музыка, нарядно одетые люди, много-много людей, где праздник, веселье, неизъяснимый восторг в каждом лице, в каждом взгляде… И где среди этой пестрой разноцветной людской реки должна была пройти и его мама вместе со своими подопечными.

Ее училище обычно следовало за передовыми предприятиями района — отдельной большой колонной, в которой сплошь молодежь, в основном голосистые, вечно заливающиеся звонким смехом девчата, от чьих вскриков, улыбок, касаний, запахов бывало шла кругом голова — в те редкие и счастливые моменты, когда мама брала его с собой на работу. Но это было давным-давно, еще до школы… От нахлынувших чувств сердце его натужно забилось в груди подобно загнанной пташке и… неожиданно оборвалось на самом взлете: форточка над его головой с грохотом захлопнулась, взвизгнув напоследок от испуга, и следом глухо проворчала бабушка: «Ты что, хочешь подхватить воспаление легких и слечь на две недели в постель?!» И дальше она продолжала уже спокойнее, с привычными ласковыми распевными нотками: «Пойдем, мой хороший, пора завтракать, уже и чайник подоспел!» И он, едва сдерживая подкативший к горлу комок, поплелся вслед за бабушкой — сначала умываться, а потом и завтракать — в их тесную кухоньку, где так тепло и уютно от натопленной печи, в которой полыхают с веселым треском заготовленные с вечера палые ветки, наполовину прогнившие чурки и дощечки от старых ящиков — все это «добро» они с бабушкой насобирали вчера, уже по сумеркам, по дальним задворкам и у гаражей под школьной оградой. И теперь эти разномастные дровишки так умиротворенно и убаюкивающе гудят и потрескивают за чугунной заслонкой их кухонной печи, примостившейся в углу, справа от окна.

Кухня наполнена разнообразными, будоражащими обоняние запахами: гречневой каши «с дымком», как любит с неподдельным смаком отметить бабушка, поджаристого хлеба и того самого «дымка», то бишь терпкого, словно бы полевого деревенского запаха, доносящегося из печи, в которой неистово, как очумевший первоклассник, вырвавшийся на перемену в просторный школьный коридор, мечется по дровам огонь, все сильней и сильней разгораясь. И жутко замирает сердце от одного только взгляда на топку, на жадно охватившее в ней со всех сторон эти неказистые головешки пламя… Яркое, нетерпеливое, злое в своей звериной ярости, и в то же время ласковое, желанное, притягивающее к себе — как главный атрибут дома, очага, человеческого жилища. Оно постепенно набирает силу, крепнет, отчего делается все беспокойнее, с каждой минутой становясь все азартней, шумней, ярче. Доходит до того, что из-под потрескавшейся местами белой дверцы, видимо, не до конца прикрытой, просыпается на железную подстилку под ней целыми пригоршнями раскаленная белесая зола. Следом — еще и еще. А он завороженно наблюдает, как растет на полу эта серая горка, пока бабушка, вооружившись тряпкой и деревянной скалкой, не приткнула наконец с силой печную дверцу, опустив сверху на нее до упора крючок засова. И огонь тотчас стал глуше, спокойнее — словно зверь, загнанный в клетку. Глядь, а на столе уже аппетитно дымятся только что снятые со сковородки румяные оладьи с темной поджаристой корочкой по краям. А к ним — и сметанка в голубой пиале, и рубиновое варенье из смородины или крыжовника в стеклянной розетке, и дымящийся в кружке чай… А за запотевшим стеклом окна — едва теплится блеклый дрожащий фитилек пасмурного и стылого ноябрьского утра. И, рассеянно глядя в окно, ощущая при этом жаркое дыхание печи, все больше и больше проникаешься извечными теплом, миром и уютом родного дома…

А после завтрака можно завалиться под мягкий клетчатый плед на диване в большой комнате, прихватив с собой увесистый том Диккенса или Марка Твена. Уроки сегодня можно отложить и на «после обеда», все равно ведь мамы часов до четырех не будет. Так что до этого времени все можно успеть: и наиграться в солдатиков, и посмотреть мультики по телевизору, и почитать книжку, и, конечно, приготовить на завтра уроки. А когда наконец вернется домой мама, обязательно с гостинцами — будет настоящий семейный праздник. Мама принесет его в дом вместе с собой с заполненных до краев людьми, флагами, шарами и музыкой вздыбленных площадей и улиц. А мама — она ведь настоящая мастерица устраивать маленькие домашние праздники — с веселыми играми, прятками, неожиданными сюрпризами и угощениями, принесенными с работы: конфетами, печеньем, коржиками и мандаринами. Не говоря уже о том, что одно ее появление на пороге, как всегда, разрумянившейся, веселой и до щеми в груди красивой — уже само по себе праздник, по крайней мере, для него уж точно.

И в этих своих всегдашних, неспешных и приятных, домашних делах и заботах, в играх своих и раздумьях, в уединении с любимой книгой наконец он постепенно забывает о том, что готов был разрыдаться от одной только мысли, что все самое главное сейчас происходит где-то там, за окнами, за дальними домами, на большой городской улице, где тянутся нескончаемой рекой потоки празднично наряженных веселых и счастливых людей, где гремит музыка, звучат задорные песни, где радость и восторг светятся в каждом взгляде… Словом, там настоящий праздник. И все это проплывает мимо, мимо, стремясь куда-то вдаль, к какой-то своей эфемерной и неизменно прекрасной цели. Словно бы сама жизнь проплывает мимо, оставляя его на одиноком пустынном берегу. Совсем одного — в этой сумрачной и неприбранной комнате. Наедине со своими сокровенными мыслями, чувствами, смутными воспоминаниями, мечтами.

Но каким-то неизведанным глубинным чувством своим он все же понимает, что расстраиваться — нет, не стоит, и торопиться никуда не нужно: все придет в свое время и своим чередом. Потому что будет у него еще много всяких разных праздников, торжеств и открытий. Ведь впереди еще целая жизнь: яркая, насыщенная, волшебная, неповторимая — его жизнь! Да, он уже понимает — чувствует это всем своим маленьким трепетным существом, готовым, кажется, вместить в себя целый мир: безграничный, как море-океан, извечно манящий своими лазурно-золотыми призрачными далями, и — неизбывно прекрасный.

Раз в январский вечерок

Этот тихий субботний вечер, — с унылым подвыванием ветра и мерным постукиванием обледеневшего карниза за окном, — длился, кажется, бесконечно. Игорь склонился в пятне теплого золотистого света от настольной лампы над задачником по алгебре и своей густо исписанной математическими формулами тетрадкой, в десятый, если не больше, раз разбирая способы решения отдельных, особо сложных, задач и уравнений, которые выучил уже чуть ли не наизусть. Было в самом этом процессе что-то завораживающе-магическое, заставлявшее юношу возвращаться к одним и тем же примерам по нескольку раз, чтоб снова и снова насладиться четкой закономерностью математических действий, строгим подчинением этих бесконечных числовых и буквенных комбинаций определенным правилам, законам, теоремам, подобным волшебным заклинаниям, замысловатым магическим кодам, зная которые, можно открывать любые тайные двери и находить выходы из самых запутанных числовых и буквенных лабиринтов. Игорю доставляло немалое удовольствие, когда он натыкался на какой-то необычный поворот в этих длинных буквенно-цифровых цепочках, заставлявший его на несколько мгновений, а то и минут, глубоко задуматься, что было сродни нырку в белесо-зеленоватую морскую пучину с последующим погружением в ее плотную темную глубь в отчаянной попытке, пока хватает дыхания, распустить сей замысловатый клубок из буковок и цифр, задействовав подходящий ключик в виде формулы или теоремы.

И вот наконец — Эврика! — нужный ключ подобран. Глубокий вздох, какой и впрямь бывает у вырвавшегося на поверхность ныряльщика после затяжного заплыва под водой. Теперь главное — правильно этот ключ использовать, приложив его к нужному месту (отверстию) и прокрутив заданное число раз — а дальше уже все само собою пойдет как по маслу. И, действительно, длинное, заковыристое математическое выражение, состоящее из множества дробей с логарифмами и квадратными корнями, разложенными по всем их полочкам, подобно чайным чашкам на мойке, под рукой юноши начинает быстро разматываться наподобие бабушкиного клубка, вытягиваясь в одну тонкую нить, которая в конце концов и вовсе заканчивается совсем уж простым выражением, например: 3х3, которое в воображении Игоря тотчас превращалось в правильную графическую фигуру, напоминающую хрустальный новогодний фужер для шампанского и называемую параболой.

А еще Игорю отчего-то нравилось до бесконечности повторять в уме или даже полушепотом, старательно проговаривая каждое слово, как заговор или молитву, некоторые особо замысловатые, отчего и впрямь кажущиеся волшебными теоремы или определения. Ну, например: «Производная функции — есть предел отношения приращения функции к приращению аргумента при последнем, стремящемся к нулю». Какая дивная ворожба слов: предел отношений, приращение функции, аргумента… Проговаривая эти чудные, магические слова, Игорь часто задумывался, слепо глядя в одну точку, находящуюся за пределами яркого пятна света от настольной лампы — где-то в темном углу под подоконником. Потом медленно переводил взгляд на окно, за которым царила непроглядная сизая темь. В стекло то и дело бился порывистый ветер — и совсем не видно было ни звезд, ни даже отсвета огней от окон дома напротив.

«Предел отношения приращения функции…, — упрямо талдычит юноша полушепотом. — Предел отношения… приращения функции… к приращению аргумента…» Какие все-таки завораживающие слова! И вдруг начинает осознавать, что давно уже думает не о дельтах, иксах, игреках, проговаривая, как заклинание, это определение, которое и без того отчеканил бы без запинки, разбуди его среди ночи и спроси об этой самой производной — что оно есть такое. А о чем тогда? А задумался он вот именно что о самых простых человеческих «отношениях», которые, как бы это ни казалось кому-то странным, могут возникать между людьми просто так, словно бы из самого воздуха, в котором вдруг зарождается какая-то новая материя, что ли. А для этого, как оказалось, достаточно одного случайного, мимолетного взгляда, слова, беглого касания на «непарадной» школьной лестнице во время большой перемены. И вот тебе на: «отношения»! Еще вчера их и в помине не было, этих чертовых отношений, а сегодня — они есть, как ни крути. И совершенно невозможно от них, назойливых, отвязаться, как ни загружай бедную свою голову формулами и теоремами. Потому что все равно ведь над тобой повисли Дамокловым мечом эти самые «отношения». А порой кажется, что они: отношения эти невозможные, будь они неладны, а заодно мысли и чувства, с ними связанные, — и вовсе разлились в воздухе погожего январского полудня, обернувшись вдруг призрачно мерцающими золотыми звездочками. Или ослепительно переливающимися на солнце, подобно осколкам бриллиантов, снежинками.

Надо же, как, оказывается, бывает, — рассуждал про себя Игорь, все глубже погружаясь в свои мысли (в последнее время это случалось с ним все чаще, и порой в самое неподходящее время, например, посередине урока), — отношения-то могут быть и односторонними. И как бы ни прирастала функция мыслей, эмоций и чувств с одного боку, а с другого, хоть разбейся, все равно ноль внимания. Так что, получается, приращение аргумента и впрямь ведь стремится к нулю, а не к бесконечности. И в один прекрасный момент, стало быть, и вовсе никаких аргументов у него, Игоря, может не остаться? И что же тогда?

Эти мысли, роем кружась и нарастая клубком, подобно январской снежной метелице за темным окном, порой заводили юношу так далеко, что он забывал об учебниках, о времени, об окружающих и вообще часто забывал, казалось, обо всем на свете. От этих самых мыслей Игорь в последнее время стал не в меру задумчивым и рассеянным, часто отвечал невпопад, и не только одноклассникам на переменах, но и учителям во время уроков, отчего уже чувствовал за спиною характерные смешки и перешептывания. Но ничего, ровным счетом ни-че-го не мог с собою поделать. И при этом не было у него вообще никаких аргументов, чтобы хоть что-то объяснить — для начала самому себе, не говоря уже о близких, которые тоже, ясное дело, стали уже о чем-то догадываться: что-то не то, дескать, с нашим Игорьком делается!

«Да, приращение аргумента явно стремится к нулю!» — задумчиво проговорил Игорь в пустоту, тупо глядя в темное окно, за которым ни шута не было видно. Только унылое завывание ветра, только мерное постукивание какой-то неведомой плошки о подоконник… И тотчас за спиной его тяжко вздохнула бабушка — о чем-то своем, далеком, невысказанном. Игорь порывисто обернулся: бабуля его, притихшая, трогательно маленькая, как девочка, хотя и полноватая для своего роста, в просторном своем темно-синем домашнем платье в мелкий цветочек, со все еще вьющимися и густыми, но сплошь посеребренными сединой черными волосами, прихваченными на затылке гребенкой, сидела позади него с краю дивана и перебирала какие-то свои разноцветные тряпицы, вынутые из пестрого узелка, как будто бы на минутку только присела по надобности своей всегдашней — что-нибудь сложить-перебрать, как божья пташка на ветку, чтоб только, не дай Бог, не помешать ему «заниматься», не находя, видимо, себе места и дела в других комнатах, где привычно — много света, суеты, шума, где, как всегда, на полную громкость включен телевизор с последними известиями и погодой на завтра. А он и не заметил даже, как и когда она вошла и присела на уголок дивана за его спиной, и впрямь ведь словно ангел… У Игоря сжалось сердце: «Бабуль, ты чего?» — «Да ничего, так….Зашла посмотреть. Все занимаешься», — и она взглянула на него пронзительно, ласково, словно из потустороннего мира. От взгляда этого стало тепло, уютно, как в детстве. И отчего-то еще больше защемило в груди.

— Передохнул бы, что ли, хоть немного от этих учебников, сходил бы куда-то. Ну, хоть за хлебом…белым. А то на завтра, на утро, ни кусочка почти белого хлеба к чаю не осталось

— Да, бабуля, конечно, сейчас схожу, — Игорь решительно клацнул выключателем настольной лампы и начал порывисто натягивать на себя носки, шерстяную нижнюю рубашку, свитер — как будто только и ждал этих бабушкиных слов про то, что «нет ни кусочка совсем белого хлеба на утро» или какого другого повода, чтоб оторваться наконец от стола, за которым провел почти весь день, и начать собираться на улицу — в эту синюю непроглядную темь, где так заунывно подвывает ветер и, наверное, метет-метет, взвихривая снежную пыль по краям поблескивающих серебром дорожек. И, похоже, завернул нешуточный морозец…

Выйдя из подъезда, Игорь с наслаждением вдохнул морозного воздуха, как будто весь день ждал этой вот самой минуты, когда вырвется наконец из теплой дурманной атмосферы дома, из этого извечного тепла и уюта, и окажется в морозной ночи (а мороз- то и впрямь приличный, не меньше семнадцати градусов будет!) — в темном неприютном дворе меж двумя безликими девятиэтажками, похожими одна на другую, как братья-близнецы, где ни души, только отсвет от фонаря с торца дома, на который густой мошкарой летел снег… Один на один с темно-сизым, словно бархатным небосводом, низко нависшим над домами. И со своими сумбурными мыслями, которые, как он теперь понял, были совсем-совсем далеко от алгебры с геометрией. А думал он теперь все больше о грядущих жизненных переменах и испытаниях, которые ждали его через каких-нибудь полгода всего. И, главное — наедине со своими сокровенными чувствами, которые, как оказалось, были куда сильнее и беспокойнее всяких самых серьезных мыслей. Теперь-то он осознал это очень ясно. Именно эти смутные, тревожные чувства и не давали ему покоя все последнее время, не позволяя как следует сосредоточиться на алгебре с физикой, постоянно толкали его куда-то прочь из-за стола, из дому — на простор улиц, зовя за собою в какую-то неведомую, тревожно гудящую и неизменно манящую за собою даль.

Куда, зачем? — кто ж мог ответить ему на эти извечные вопросы. И юноша, в очередной раз глубоко вдохнув обжигающего воздуха (а мороз-то, пожалуй, и впрямь покрепче будет, чем обещали по радио!) и выпустив ртом струю пара, от которого тотчас же засеребрился по краям шарф, натянутый под самый подбородок, зашагал наискосок через двор по вытоптанной среди глубокого рассыпчатого снега дорожке, по этим бриллиантовым блесткам, там и сям посверкивающим прямо под ногами, и по привычке завернул за угол соседней девятиэтажки. Словом, направился привычным своим путем. За многоэтажкой этой теперь был пустырь с чудом уцелевшими местами остатками плетней, каких-то убогих сараев за ними и сиротливо торчащими стволами яблонь-дичек и рябинок. И это все, что осталось после прошедших здесь прошлым летом бульдозеров, под самый уж закат его, в самую благодатную, как специально выбранную пору, когда вся эта садовая зелень пышно разрастается и плодоносит, когда повсюду идут уже первые приготовления к зиме и так звонко перекликаются вечерами молодые и задорные женские голоса по окрестным дворам да огородам.

Да, на этом месте до недавнего еще времени была настоящая деревня, вернее, чудом уцелевший островок ее: всего две-три улицы со старыми, но еще вполне прочными избенками и, как водится, с палисадниками спереди да огородами позади них. Словом, чудесный островок старого, уходящего в прошлое уклада, изо всех сил зацепившийся за краешек своей родимой земли, теснимый со всех сторон напирающими современными многоэтажками — к большой проезжей дороге, за которой рукой подать до железнодорожной станции. И по этому заповедному островку Игорь так любил прогуляться, особенно по весне, когда все враз расцветает белым, сиреневым, алым и полнится запахами, звуками, людскими голосами, жизнью… Пройтись, никуда не торопясь, с жадностью вдыхая свежесть очнувшейся от долгого сна влажной земли, первой зелени и первого цвета. Как в сказке, в которой очутился чудом, по щучьему велению, хотя всего и делов-то: пересечь наискосок широкий свой городской двор и завернуть за угол дома напротив. Вот тебе и сказка! И совсем другой мир, другая жизнь, настоящая, без затей, напрямую связанная с землицей, которая кормит и поит, с извечными хлопотами и заботами на ней — словом, та жизнь, которой веками до нас жили наши пращуры.

Удивительными казались Игорю все эти люди, жившие в этих чудом уцелевших бревенчатых избах по старому «дедовскому» укладу, несмотря на подступивший со всех сторон город, взявший их в свои железные объятия. Не иначе инопланетянами, представителями другой вселенной казались они жителям окрестных многоэтажек. Но сколь же прекрасным и дивным представлялся самому Игорю этот мир — с этим его обстоятельным укладом, с каждодневными заботами и нуждами его немногих теперь обитателей, что он порою начинал чувствовать и себя частицей этого заповедного мира, по недоразумению от него оторванной. И так сладко и покойно становилось в такие мгновения на душе. Так хорошо, что не хотелось и покидать этот чудный островок — так бы стоять и стоять где-нибудь в сторонке под яблонькой или рябинкой, привалившись боком к забору, ни о чем не думая — только внимая этой деревенской гармонии, тишине, этим дурманным запахам, отдаленным людским голосам, напрочь позабыв о всех своих мелочных заботах и проблемах. И даже о том, куда и зачем он, собственно, направлялся…

Искрящаяся бриллиантовыми россыпями тропинка, извиваясь, петляла меж сугробов, из которых торчали местами колья и уцелевшие секции от дощатых заборов, ведя к шумной дороге, на свет фонарей и вокзальных прожекторов. Но до этого света нужно было еще добраться, полагаясь на эту самую тропинку, неизвестно кем и для какой надобности протоптанную здесь, на месте бывшей деревеньки, в одночасье по чьему-то велению-распоряжению превратившейся в бестолковый пустырь. Уже по осени жители соседних высотных домов начали потихоньку, в темное в основном время суток, сносить сюда мусор, старую бытовую технику и всякий другой хлам. И носили бы, верно, и дальше, если б строители не оградили территорию будущей стройки мощным бетонным забором. Впрочем, и строители отчего-то не шибко спешили развертывать здесь свои работы — обнесли площадку плитами, да и забросили это дело, хотя до первых заморозков, а тем более до зимы, было еще далеко. Зато бульдозеры перед этим поработали здесь куда как дружно и споро, не оставив от домишек и камня на камне, как будто спешили согнать с места последних здешних обитателей до холодов, чтоб, не дай Бог, не остались те на зиму в родных своих, дедовых хатах еще на полгода, до весны, когда вновь дивным невестиным цветом зацветут здешние сады и подойдет время вскапывать огороды, сажать картошку. Привычка-то она пуще неволи… А в результате теперь — ни домов, ни строительного котлована, с которым, видно, тоже решили повременить до весны, чтоб за зиму и следа не осталось от бывшей этой маленькой деревеньки.

На земле-то может, и не останется, а из сердец людских попробуй-ка ее выскрести. Долго еще, до самого почти снега приходили сюда, вместе и поодиночке, вчерашние здешние жители, все высматривали чего-то, обходя свои бывшие владения, копались в земле, вроде что искали — ценное, родное, теперь уж навсегда утраченное. А в конце сентября даже разожгли на пустыре огромный костер, наподобие пионерского, снося в него уцелевшие доски от заборов, высохшие ветки от деревьев и какой-то еще разношерстный, неизвестно откуда взявшийся хлам. Потом в сумерках долго еще негромко судачили у огня, как будто о чем-то договариваясь на будущее, при этом задумчиво вглядывались в рыжее пламя, в котором догорали остатки их прошлой жизни со всеми ее радостями и горестями.

С тех пор никто из бывших обитателей здесь уже не появлялся. По крайней мере, Игорь больше никого не встречал уж после того памятного, прощального костра. Хотя почти каждый день проходил здесь привычным своим путем, теперь уж по пустырю и пепелищу, в направлении жд-станции, к хлебному киоску. Только мальчишки из окрестных домов часто гоняли по этому пустырю, прячась друг от дружки за буграми и деревьями, голосами изображая: «Тра-та-та!» — перестрелку из деревянных и пластмассовых своих ружей и автоматов. Пока не выпал первый снег, укрыв своим серебристым покрывалом этот неприглядный пустырь, с черными кострищами да сиротливо торчащими из-под снега там и сям кольями.

И не скажешь, что каких-то полгода всего назад здесь вовсю кипела полнокровная деревенская жизнь, отовсюду слышались детские и женские звонкие голоса, заливистый лай собак, хриплые крики петухов, по вечерам из окон лилась музыка, доносились разнообразные, дразнящие запахи готовящейся еды, а еще — сырой земли, навоза, прелой листвы. Словом, всюду царил дух настоящего человеческого жилья, очага… Игорю и теперь мерещились огоньки окон меж сугробов — в тех местах, где раньше стояли избы. Уже на последнем изгибе тропинки, перед выходом на перекресток — там строители как специально оставили широкую щель между бетонными плитами забора, — Игорь привалился боком к уцелевшему черному столбу от бывшего плетня и глубоко вздохнул, устремив взор в темно-сизое небо, на котором лишь едва угадывались смутные искринки звезд. А огромная стылая луна, которую он засек еще из окна своей комнаты, когда собирался на улицу, поразившись ее размерам, теперь скрылась где-то за высотками, а может, и за тучами. Вдали, слева и справа, таинственно и тепло светились окна многоэтажных домов, а здесь — только ветер, уныло подвывая, взвихривал снежную пыль по верху сугробов. И ни души вокруг: тоскливо и жутковато. Но и уходить в то же время не хотелось — так бы стоять и стоять, глядя в сизое бездонье неба, думая о чем-то своем, сокровенном, а то и вовсе ни о чем не думая. Однако надо идти, а то закроется скоро хлебный киоск и тогда что же — возвращаться домой ни с чем?

Игорь и впрямь едва поспел — подошел к хлебозаводу за несколько всего минут до закрытия киоска. Благо, что покупателей в это время уже не было. Стукнул сжатыми пальцами в окошко и попросил «кирпичик» белого. И с минуту еще поразмыслив, пока переводил дух, глядя на разнообразную выпечку в тускло освещенной витрине, решительно протянул в окошко смятый рубль и заказал продавщице, кроме хлеба, еще пачку бело-коричневых пузатых пряников. А получив все это, аккуратно, стараясь не упустить ни монетки, сгреб заиндевевшими пальцами мелочь с жестяной тарелки, ссыпал ее в карман пальто, затем аккуратно положил «кирпич» в целлофане в холщовую бабушкину сумку и стал судорожно натягивать перчатки на непослушные пальцы. Обратно возвращался уже не через пустырь, а в обход его — вдоль бетонного забора, резко обрывавшегося прямо перед девятиэтажным домом, братом-близнецом его собственного. Обогнув соседний дом с торца, припустил наискосок по тропинке через весь огромный двор в направлении к своему, второму с того края подъезду. На восьмом этаже, в узком окошке его «маленькой» комнаты, зажатом между таким же узким кухонным и широким окном комнаты большой — «залы», светился приветливо оранжевый огонек его настольной лампы. Видно, бабушка так и сидит там с краю дивана, перекладывая с места на место свои разноцветные тряпицы.

Оказавшись в тепле тесной прихожей, Игорь поспешно освободился от сумки с хлебом, передав ее в руки вышедшей ему навстречу бабули, а сам, незаметно сунув за пазуху пакет с пряниками, повернулся к входной двери и решительно распахнул ее, не дожидаясь пока в проеме большой комнаты «нарисуется» мать. Ему отчего-то нестерпимо захотелось вырваться из этого чадного домашнего тепла на морозный бодрящий воздух и зашагать быстрым пружинистым шагом между домами наобум, как говорят — куда глаза глядят.

— Пройдусь еще маленько, — бросил он бабушке через плечо, пряча от нее взгляд. — Я недолго! — и с силой притворил за собой дверь.

Привычным путем, дворами, мимо приземистых подслеповатых пятиэтажек Игорь в две-три минуты выскочил к школьному забору, за которым белела в свете фонарей, со всех сторон ее обступивших, — его новенькая, сложенная, как из игрушечных кубиков, из светлых голубоватых панелей, современная школа в три этажа. Обширный школьный двор с огромным стадионом, да еще и с некоторым подобием парка со стороны парадного входа, отхватил значительную часть междомового пространства. Но Игорь с легкостью, на одном дыхании, преодолел привычную эту стометровку вдоль школьной ограды, стараясь быстрой ходьбой заглушить в себе назойливые мысли, ну, например, о том, зачем ему понадобилось тайком от бабушки сунуть за пазуху эту увесистую, полукилограммовую, пачку с пряниками, которая теперь так давила ему на грудь, мешая вдохнуть в полную силу бодрящего, искрящегося в тусклом свете фонарей студеного воздуха. Запыхавшись от быстрой ходьбы, Игорь приостановился на излете школьной ограды и, нетерпеливо рвя на груди пальто, расстегнул две верхние пуговицы, после чего и впрямь начал жадно хватать воздух ртом, как после кросса.

И все это не от ходьбы, конечно, а от переполнявших его чувств, от волнения, в причинах которого он сам себе не хотел признаться, но которое все возрастало по мере приближения к знакомой пятиэтажке. В две минуты он оказался у цели. И что же дальше? Заветное окошко в первом этаже пятиэтажки, обращенной тыльной своей частью к школьной ограде, было темно — и даже не просматривался в глубине его отблеск света из коридора. «Значит, чаевничают на кухне», — заключил юноша и решительно двинулся по тропинке к левому торцу дома. И уже на углу, за полшага всего до хорошо освещенного тротуара, расположенного с лицевой, с подъездами, стороны его, он резко остановился и привалился боком, словно в изнеможении, как будто только что преодолел не меньше десяти километров, к холодной кирпичной ее стене у бурой водосточной трубы. Откуда-то сверху ему на голову, на лоб и брови тотчас просыпались пушистые снежинки, запорошив весь козырек его серой кроличьей шапки и даже ресницы — и сразу же начали таять, растекаясь тонкими струйками, подобно слезам, по лбу и щекам, достигнув через некоторое время и губ. Игорь провел языком по верхней губе, еще мгновение назад казавшейся ему пересохшей, а теперь влажной от снега, и почувствовал соленый вкус, и впрямь как от слез.

Глаза у него и вправду оказались «на мокром месте». Но все же не от слез, нет, а от снега, нежданно-негаданно откуда-то обвалившегося ему прямо на голову. Точно так же «обвалилась» на него однажды эта вот непонятная тяга — почти каждый вечер, забросив уроки, книги и домашние дела, идти наобум по темным проулкам — сначала к школьной ограде, а потом и вот к этому ничем не примечательному, такому же как и все остальные вокруг пятиэтажному дому за школьной оградой. Ноги будто сами выносили Игоря к нему, причем то с одной стороны, то с другой, то с третьей, то с четвертой… А чаще всего — с той, что вела сверху, от большой проезжей улицы Станиславского, на которой были и Дом пионеров, куда он три года подряд ходил в фотокружок, и библиотека имени Пушкина, которую он часто посещал последнее время, готовясь к урокам по истории и литературе. Словом, все пути-дорожки рано или поздно приводили его к этому вот дому и к заветному окошку в первом этаже, приветливо светящемуся справа от входа в средний подъезд.

Игорь осторожно высунулся из-за угла и тотчас сквозь блестящие капельки, свисавшие с ресниц, его ослепило преломившимся в них, как в линзах, светом от фонаря, торчавшего аккурат с угла дома, на газоне напротив. А затаить дыхание его заставил другой свет, намного более сильный, чем от простого уличного фонаря. Свет этот исходил от того самого — среднего подъезда, откуда сейчас доносились девичьи звонкие голоса с переливами смеха, среди которых он безошибочно, как безупречно настроенный на нужную волну транзисторный приемник, различил тот особый, единственный голосок, который полоснул его в очередной раз прямо по сердцу. Боясь шелохнуться, как разведчик в засаде, словно бы его могли услышать на расстоянии пятнадцати метров, Игорь убрал голову и плотно прижался спиной к дому. Через пару мгновений из-за угла донесся глухой стук захлопнувшейся подъездной двери, и голоса разом смолкли. Очередная порция искрящихся колючих снежинок просыпалась ему на шапку, а оттуда — на лоб и веки. Юноша порывисто вдохнул во всю грудь обжигающего воздуха, с вожделением слизнул драгоценную влагу с верхней губы — во рту у него снова пересохло, как при высокой температуре, — и прикрыл в исступлении глаза. Голова его, а вслед за нею, казалось, и все его натянутое, как струна, существо наполнилось звенящей пустотой, сквозь которую он различил лишь унылое подвывание ветра то ли в водосточных трубах, то ли в собственной голове: «А что дальше-то — что?»

Надо идти домой — вот что! И напиться там чаю погорячей, чтоб часом не простудиться на таком-то морозе. И тут Игорь вспомнил про пряники, которые зачем-то прихватил с собой: и впрямь для чего, спрашивается, зачем? Сунул руку за пазуху, вытащил пачку и зубами надорвал угол нагретого на теле целлофанового пакета. Хруст этого ломкого, замерзшего целлофана резко прозвенел в ночи, рвано разрезав устоявшуюся тишину, несколькими минутами ранее поглотившую и растворившую в себе задорную девичью разноголосицу, в которой он безошибочно определил, как выделил бы его из тысячи других, тот единственный голосок, который так мучил его в последние полгода, колокольчиком разливаясь в его душе, подчас в самое неподходящее время, и зовя его за собой — в какие-то далекие, смутные, счастливые дали, где все-все по-другому — не так, как в обычной, повседневной жизни с ее извечными нуждами и заботами.

Этот резкий хруст заставил Игоря замереть, затаив дыхание, и прекратить неудачную попытку выцарапать из ломкого пакета румянобокий сахарный пряник. Он стоял, плотно прижавшись к стене, как застигнутый врасплох преследователями преступник, с замиранием сердца слушал чудодейственную трель незримого колокольчика, звучавшую в голове, а может, и в сердце, столь похожую на звон веселой апрельской капели, — и все глубже погружался в какое-то необыкновенное, подвешенное состояние, словно бы в невесомость, забыв о времени и о том, как и для чего здесь оказался. И неизвестно, сколько бы еще это продлилось, если бы в какое-то мгновение он не различил мягкий хруст снега под чьим-то приближающимся шагом. Игорь еще больше вжался в стену, затаив дыхание, и почувствовал, как горячие капли пота выступили у него на лбу и висках под шапкой… Шаги на мгновение затихли, кто-то остановился в паре метров от него, отчего юноша еще больше напрягся, почувствовав внутри унылый гудящий звук, какой издает чрезмерно натянутая гитарная струна при касании медной монетой. Из-за угла раздался металлический скрежет. Игорь, не сознавая, что делает, повернул голову вправо и осторожно выглянул из своего укрытия — и тотчас левый глаз его наткнулся на внимательный, застывший в немом недоумении знакомый женский взгляд.

— Игорь, ты? — тихо, изумленно таращась на него темными своими глазищами, проговорила девушка. — А ты чего это здесь…делаешь?

Словно бы очнувшись от забытья, он отрицательно мотнул головой и почувствовал сильную неловкость, словно бы его застали на чем-то нехорошем… Будто на месте преступления застали, как это, собственно, и было на самом деле. Они еще какое-то мгновение, показавшееся Игорю бесконечным, глядели в упор друг на друга: чернявая девица в мохнатой серой шапке с подвязанными под подбородком ушами, на голову ниже него, с открытым, буровящим насквозь взглядом темных, чуть раскосых глаз, и застигнутый врасплох юноша, неизвестно с какой целью затаившийся за углом дома. И попробуй теперь объясни ей, как и что, и для чего он в самом деле здесь затаился… Хотя чего, собственно, объяснять, это же Марина, сестра его одноклассницы Леночки Насоновой, чей звонкий голос еще не угас в его сердце. Ей-то как раз ничего не нужно было объяснять: уж кто, кто, а Марина, будучи на два года старше них, уж точно была в курсе, по крайней мере, его, Игоря, невеселых дел. Потому, видимо, из ее глаз так и рвались наружу характерные веселые огоньки. Этого невозможно было не заметить. Хотя, если взглянуть правде в лицо, наверное, уже весь мир был в курсе его «беды», не говоря уж об одноклассниках: шила ведь в мешке не утаишь, как говорила бабушка.

— Ну, чего застыл, как истукан? — толкнула его по-свойски в бок девушка. — Давай, бери скребок и пошли!

Игорь с готовностью вцепился в приставленный к стене широкий, рассчитанный на двоих, скребок для снега с мощной деревянной рамой держателя и металлическим полотном внизу, не без усилия водрузил его на правое плечо, мысленно подивившись довольно внушительному весу этого «инструмента», и покорно поплелся вслед за нею.

Распахнув перед ним дверь подъезда, Марина вдруг резко схватила Игоря за отворот пальто, внимательно и ясно взглянула прямо ему в глаза, как будто пытаясь заглянуть в самое сердце, и, не дав ему опомниться, спросила:

— Скажи, а ты что, получается, все это время стоял и наблюдал за нами из-за угла?

— Я…из-за угла. Не-ее-ет! — горячая краска тотчас хлынула к лицу юноши, залив щеки и уши… Игорь как-то сразу все понял: ну конечно, они с сестрой, видимо, помогали Леночкиной матери расчищать тротуары от снега, которого вон сколько навалило за прошедшие сутки — и взводу солдат не справиться, не то что хрупкой пожилой женщине (о том, что мать Леночки кроме основной работы подрабатывает по вечерам в ЖЭКе, Игорь узнал совсем недавно из школьных пересудов). И он тут так некстати нарисовался — что называется, к шапочному разбору, да еще со своими дурацкими пряниками.

— Я только что подошел, правда! — выговорил обескураженный Игорь, стараясь прямо глядеть девушке в лицо, хотя и готов был провалиться в это мгновение сквозь землю. Но все же выдержал ее прямой, пытливый взгляд, понимая, как это важно сейчас. И когда почувствовал, как смягчились ее глаза, зачем-то порывисто сунул руку за пазуху, вытащил оттуда пакет с пряниками и протянул ей:

— Вот, потрогай, еще теплые, перед самым закрытием на хлебозаводе купил.

«Ведь она же должна знать, когда закрывается киоск от хлебозавода, — судорожно хватался за спасительную мысль Игорь. — А прошло с того времени не больше получаса, значит, он ну никак не мог за ними долго наблюдать». Рассуждая таким образом, юноша мысленно сам для себя вывел что-то вроде алиби — главное, чтоб в него поверила эта проницательная взрослая девушка Марина. Почему-то это казалось ему очень-очень важным. Словно бы от этого зависела его будущая судьба. Да что там, будто вся его жизнь решалась в это самое мгновение. Марина неожиданно улыбнулась — широко, открыто и, как показалось Игорю, не только губами, но и глазами, и вообще каждой клеточкой лица, будто в темном подъезде резко включили яркий свет, как в каком-то огромном, приготовленном к торжеству зале:

— Ну, чего ты, не журись! Пряники — это хорошо, тем более если только с хлебозавода. Давай, ставь скребок до кучи и пойдем с нами вечерять!

От этой ослепительной улыбки старшей девушки и от ее ободряющих душевных слов у Игоря по всему нутру волной разлилось благостное тепло, как будто он уже сделал несколько глотков горячего душистого чаю, о котором подумал сразу же, как только услышал не до конца ему понятное слово «вечерять». В самом деле — то ли это имелись в виду посиделки в вечерний час с разговорами ни о чем, и в то же время обо всем на свете, как это водится среди девчат, к чему он по самому звучанию этого слова больше всего склонялся, то ли полноценный ужин, от чего он в любом случае бы отказался. Где-то это слово ему попадалось уже, в какой-то книжке, у Гоголя, что ли. Да, скорее всего, у Гоголя. Ну да, все правильно, ведь эта Марина, кажется, приехала сюда как раз с Украины.

Игорь неловко подхватил скребок, вдруг ощутив всю его тяжесть и громоздкость в узком проходе подъезда, и, чуть протянув его с противным скрежетом по каменному полу, потащил его на весу вниз по боковой лестнице, ведущей к подвальной двери, у которой были составлены внавалку три лопаты и еще один такой же скребок. Досадуя от собственной неловкости, Игорь пристроил наконец этот чертов скребок к куче и вернулся назад, на площадку у входной двери, где ожидала его Марина. И, боясь поднять на нее глаза, остановился в нерешительности, внезапно почувствовав, что от нее исходит какое-то необъяснимое тепло, столь явное в стылом подъезде с заиндевевшей по краям входной дверью, что он даже зажмурился, как от нечаянного прикосновения. И в этот самый миг наверху, на площадке первого этажа, раздался резкий щелчок открываемого замка, а следом колокольчиком прозвучал в полумраке голос, который он различил бы среди тысячи других: «Марин, ну, ты скоро там?»

— Да иду я, иду, — отозвалась девушка у Игоря над головой (она уже успела подняться на несколько ступенек вверх), и голос ее прозвучал так близко, что он невольно отшатнулся. Но она крепко схватила его правую руку своей теплой ладошкой и с силой потянула его за собой, вверх по ступенькам — на косую полоску света из приоткрытой двери, за которой была та, ради которой, чего уж скрывать от самого себя, он и «нарезал» вечерами круги по окрестным дворам, все сужая их, пока не оказывался в конце концов у этого вот дома, под заветными окнами, судорожно ища предлога, чтоб зайти в подъезд и позвонить в дверь, и, по обыкновению не найдя его, жался еще какое-то время под светящимся окном, а потом отправлялся ни с чем восвояси. А теперь вот, надо же, какая несказанная удача, хотя и неловкость, конечно, в то же самое время — случай выпал как будто сам собой, как по щучьему веленью, не иначе. И ведь как неудобно! — что и глаз оторвать от пола нет никаких сил, но и деваться уж некуда — Марина властно тянула его за собой, на этот золотистый теплый конус света, от которого слепило глаза. И Игорь шел на этот свет, как приговоренный, уж не в силах сопротивляться, противостоять настырной женской воле — напротив, он полностью покорился ей в эти несколько минут, пребывая под постоянным фокусом темных выразительных девичьих глаз, вконец сраженный и этими глазами, и неожиданными участием и вниманием со стороны постороннего совершенно человека, тем более девушки, и потоком слов, обрушенных на него в эти несколько минут, а еще столь внезапным поворотом событий, благодаря которому все так неожиданно разрешилось… Вернее, должно было вот-вот разрешиться: через несколько мгновений он окажется в этом волшебном конусе света, в тепле и уюте — там, где еще одна девушка, одноклассница, предмет его тайных мучений, мыслей, чувств… Разве ж не к этому он подспудно стремился, вышагивая наобум темными проулками и дворами и в конце концов оказавшись у торца знакомого этого дома. «В два конца ведет дорога, но себе не лги: нам в обратный путь нельзя», — всплыли из глубин памяти слова бардовской песни… И только сейчас он почувствовал, как сильно озябли его ноги в зимних полуботинках на меху, — сколько ж он простоял там, на углу дома, в самом-то деле? Ну, не час же?

Марина, посторонившись, подтолкнула Игоря в дом, на свет, от которого он зажмурился, оказавшись в узком коридорчике, зашла следом и с силой притворила за собою дверь. Он поднял глаза — и не обнаружил перед собой ту, на чей голос они шли и от которой, как ему казалось, исходил этот сноп золотистого света. На самом же деле свет падал из-под белого шарообразного плафона, расположенного аккурат на уровне большого овального зеркала, над которым на стене висели круглые массивные часы, формой своей больше напоминавшие барометр — их стрелки показывали без десяти минут десять. И тут Игоря прошибло мыслью, что алиби у него было довольно слабым: почти что час прошел уже с закрытия дежурного киоска у хлебозавода, а пешего хода оттуда — от силы минут десять, ну пятнадцать, с учетом его захода домой.

— Ну давай, скидывай пальто, замерз, небось, стоять на морозе, вон столбик на градуснике уже к минус двадцати подбирается, — слегка подтолкнула его сбоку Марина, скинув на тумбочку черную свою шубку искусственного меха и оставшись в длинном голубом свитере, плотно облегавшем ее оформившееся уже сполна женское тело и достававшем внизу едва не до колен, обтянутых черными колготками. А сама она так трогательно раскраснелась с мороза — вся она была наполнена свежестью, здоровьем и каким-то внутренним неизъяснимым ликованием. От нее невозможно было оторвать глаз. И Игорь снова явственно ощутил, будто от девушки исходит чудесный тонкий запах: особый, женский, томительный — так пахнут цветы, завернутые в прозрачную пленку, только что внесенные с мороза в тепло квартиры. И все это было сейчас так близко от него, что невольно хотелось протянуть руку и дотронуться, провести ею сверху вниз по голубой материи свитера. Но вместо этого Игорь, отвернувшись к вешалке, с мучительным усилием стянул с себя пальто, пристроил его с краю, а шапку, свернув вдвое, засунул в рукав. И в этот самый момент его правую щеку словно бы обожгло, и без того, верно, красную с мороза, а в тесной прихожей тотчас сделалось как будто светлее:

— Марина, — услышал он знакомый голос, растерянный и в то же время сердитый. — Что же ты так долго, мама вот-вот уже должна вернуться и тогда…

Леночка осеклась на полуслове, так и не договорив, что же будет тогда, потому что увидела Игоря, застывшего у входной двери с дурацким этим пакетом пряников, зажатым, словно клещами, его красными с мороза пальцами. Ох, как же он хорошо знал этот сердитый, чуть недоуменный, а сейчас еще и слегка обескураженный взгляд — не просто отличницы и при этом одной из самых красивых девочек в классе, о которой многие парни втайне вздыхали, о чем ей, конечно же, было хорошо известно, но еще и комсомольского секретаря. По сути — «комсомольской богини», как в песне Окуджавы.

Не раз во время уроков, когда все старательно строчили примеры и задачки в свои тетради, спеша до звонка разделаться с самостоятельной работой, он тихонько оборачивался на нее со своей первой у двери парты и несколько мгновений любовался ее золотистыми, слегка вьющимися локонами, рассыпавшимися по плечам. А еще — трогательным, чуть вздернутым носиком, пухлыми губками, а главное, этим вот ее характерным, не то сердитым, не то удивленным взглядом. Да, взглядом, который, увы, ничем хорошим ему, Игорю, не сулил ни в школе, ни тем более здесь, у нее дома. Как говорится, незваный гость хуже татарина. Игорь мысленно осекся, поскольку у Леночки Насоновой в их сборном классе помимо него набралось бы за пару лет и впрямь с дюжину воздыхателей, тайных и явных, среди которых в последнее время числился и красавчик Дамир Мустафин, татарин по национальности, что в многоцветии их поистине интернационального коллектива, конечно, не было чем-то особенным. Да и гостем в этом доме Дамир до последнего времени был более чем желанным, вопреки дурацкой пословице, так некстати пришедшей сейчас на ум. И судя по выражению лица Леночки, куда более желанным, чем Игорь, которого в данный момент здесь уж точно не ждали.

А ведь когда еще совсем недавно, до новогодних каникул, они с Дамиром под каким-либо подобающим предлогом заглядывали сюда вместе по пути из Сада Кирова, с катка или из библиотеки, часто еще с одним их одноклассником Юркой Бурковым, она, Лена, как правило, встречала их приветливой улыбкой, хотя и удивленной, конечно, и отчасти смущенной, особенно когда свояченица ее Марина из коридора на всю квартиру объявляла своим звонким голосом: «Лена-а, выходи встречать своих трех богатырей!» — при этом игриво взглядывая то на одного «богатыря», то на другого. Конечно, в первую очередь на Дамира, от которого и впрямь трудно было порой отвести взгляд. Особенно когда во время отчетных концертов школьной самодеятельности он изображал на сцене что-нибудь этакое типа пантомимы, то извиваясь как змея и выделывая немыслимые гимнастические кульбиты, то в одиночку изображая танец с саблями Хачатуряна, либо просто читал с напускным пафосом какое-нибудь стихотворение о войне.

За любой свой номер Дамир неизменно срывал бурные аплодисменты, что неудивительно, поскольку давно уж к нему прилепилось прозвище «артист» и все одноклассники считали, что он и впрямь готовит себя к служению Мельпомене. Но это было не так — однажды во время одной из их совместных прогулок Дамир признался Игорю с Юркой, что собирается поступать в военное училище, да еще и на летчика. А сцена это, дескать, все так, шутки ради, для общего, так сказать, развития. Друзья немало удивились тогда такому неожиданному открытию. Но печальнее всего было то, что после этого Дамирова «тайного» признания их общая богиня Леночка, которая до этого ни одного из друзей особо не выделяла, вдруг зримо «сдалась»: по всему было видно, что из всей их «святой троицы», как за глаза, а иной раз и прямо в лицо называли их в классе, она стала отдавать явное предпочтение Дамиру. Почувствовав это, Игорь тотчас же откололся от компании, уж не в силах больше выдерживать их — Леночки с Дамиром — многозначительных переглядываний, и с головой погрузился в учебники, ведь «на носу» уж, через каких-нибудь полгода всего, были выпускные экзамены. 

Сергей ЕВСЕЕВ