1.
— Сыш, Колюня, точней бей.
— Да, стараюсь, Коцик, стараюсь. Лицо Христа нормально ложится, а руки тебе на грудь приходятся, так шо еси баланду давать будут пожиже, то поплывут руки, креста не будет.
— Не ссы, мне жиже давать не будут.
— Ну, как знаешь.
Самопальная машинка — из кассетного плеера, шариковой ручки и шприцевой иголки — вновь затарахтела. Коцик сжал зубы — ему били большое Распятье на груди. Били уже долго, и по опухшей воспаленной коже — было очень больно. Но он терпел. Лампочка ватт на тридцать стала светить еще тусклей, — видимо, общее напряжение упало.
Слухач шепнул:
— Попкарь!
И тут же машинка замолкла — караульный вышел на вечерний обход. Скоро все расслышали шаги по резиновому полу. Лишь они прекратились — жужжанье вновь возобновилось, и Коцик тихо закряхтел от боли.
— Коцик, а, Коцик, а взахер те крестяка?
— Хайло захлопни.
Разговор закончился.
2.
— Всем встать! Выходить по одному. Руки, руки за башней! Чуть шо — валю сразу, церемониться не буду, суки! Пшел, пшел!
Менты с автоматами в бронежилетах, шлемах и кое-кто даже с собакой не были переборчивы в выражениях.
— Шевелись, пи.ар!
Огрызнувшийся тут же получил удар дубинкой по спине и только ухнул. Собаки взорвались лаем.
Так проходил «личный досмотр» или попросту шмон.
— Василич, зеки опять машинку смастерили! О, Кулибины, б.
— Так! Кому били? Отвечайте!
Коцик сделал шаг из строя и снял футболку.
— Эй! Руки! Руки за голову!
— Мне Христа били, начальник.
— А кольщик кто?
Все молчали.
— Ну, бля, у меня сук — ползоны, стучат обо всем — о мокрых, о зеленых, кто крыса, кто петух, а кто кольщик — молчат все… Да и хули тебе тот Бог? Ты ж за мокруху сел, те ниче уже, хоть святую воду пей!
— Да как знать, кум.
Один из молодых слишком изнервничался и выкрикнул дрожащим нервным голосом:
— Колись, кто колол, сука! — и снял с лающей собаки намордник.
— Малец, придержи рексов, сам пока еще щенок, — Коцик сказал, да так уверенно, что даже через маску было видно — малец перепугался. Собака перестала лаять и поджала хвост. Кум тут же очнулся.
— Этого не трогать, — и крикнул в конец коридора: — Третий! Ведите нового!
По коридору подвели невысокого зрелого человечка с усами и бородой, который еле сдерживал слезы и сентиментально обнимал матрац с завёрнутыми в него пожитками.
— Шмотки на пол!
— Да только ж дали, — дрожащим голосом сказал новенький.
— Ты шо, глухой?
И он тут же получил дубиной под колено, взвизгнул и упал.
— Встать! Встать, б.!
Новенький попытался встать, но нога, похоже, была сломана, и он постоянно взвизгивал, кряхтел, стонал от боли, когда пытался опереться на ногу. Коцик вступился:
— Начальник, хай смотрящий подмогнёт, он ведь новый все-таки.
— Ну давай, давай…
Из строя вышел молодой со шрамом на веке, взял нового под руку, как пьяного. Начальник приподнял маску и, выдохнув, сказал:
— Вроде тихо нового встретили…
Один из молодых выбежал из камеры и отдал честь:
— Досмотр окончен, товарищ сержант!
— Закончен? Заводи зэчьё.
3.
— Лепила, дай таблэтку!
— Да ты так не болей! Де тут ваш поломанный?
— Сергеич? Да с вашим сервисом подохнуть можно! У него уже и так срослось все!
Вадим Сергеевич встал и подхромал к доктору.
— Можно? — спросил он у Пычи, перед тем как сесть на его нары.
Тот утвердительно кивнул.
— Да, — покивал головой врач, — перелом со смещением. До конца жизни теперь хромать, если не операцию… Ну, главное, жив!
Коцик хмыкнул и поглядел на лампу, которая светила уже так неярко, что на неё можно было смотреть долго.
— Сыш, лепила, — прохрипел Коцик, прокашлялся и продолжил уже нормальным голосом, — сыш, скажи Бахе, хай лампочку в нашу хату намутит, а то зенкам херово.
Дверь за доктором звучно закрылась. Но вскоре снова защелкала замками, и на пороге очутился сержант в форме с пакетом в руке.
— Заключенный Пономарев!
— Я! — отозвался Вадим Сергеевич.
— Передачка. Распишитесь.
— Спасибо.
Сержант отдал пакет и думал уже уходить, но развернулся и произнес:
— А усы с бородой… нах сбрей!
— Ну как, товарищ начальник, у меня ж сын малой совсем, без бороды-то не узнает…
— У нас комиссия, не положено с бородой. Шоб, б., никаких тут усов! Не положено! — гавкнул и хлопнул дверью.
Вадим Сергеевич охнул на шконку и заглянул в пакет. Извлёк письмо, начал читать, и то улыбался, то хмурился… Опустив письмо, он несколько секунд посидел, потом одернулся, засунул руку в пакет.
— С Пасхой вас, мужики… Христос воскрес! — сказал он и достал три голые как черный хлеб пасочки и семь некрашеных яиц.
— Воистину воскрес, — вразнобой отозвались сокамерники.
4.
Рано утром щелкнул замок.
— Э, Коцик, те на попечение батюшка!
И в камеру толчком пропихнули человека, у которого даже личных вещей не было. Он споткнулся о порог и чудом не упал.
— И шо, ты в натуре поп?
— Да…
— Ну, милости прошу… И за шо тя?
— Да человека одного, милиционера, отпевать не захотел — он у нас в деревне грозой был, всегда напивался и зло творил… Однажды одну девицу опорочил, да застрелил… а отец девицы его и зарезал. Привезли того ирода ко мне — отпевай, говорят. А я — ни за что! Ну, говорят, держись, не хочешь по-хорошему, мы тебе такие карусели… Ну что, приехали тот же день, грозились убить, церковь сжечь, бумажки в лицо совали … Я по слабости подписал — вот так тут и оказался…
— Как лоха тя, поп, повязали. Про.бал ты свободу. Ну шо, меня Коциком кличут.
— Отец Алексий.
5.
Они вломились среди ночи.
— Алё, шелупонь, вы чё, охерели? Кому, б., сказано было, что комиссия, едала побрить! Нас начальство поимеет за вас! Ща, на., мы быстро проведем воспитательную, мать её, беседу!
Коцик сел на нарах по-турецки. В дверях стояли шестеро — двое в форме и с автоматами, остальные в черных спецовках, с дубинами и в шлемах.
— Понеслась! …шь зэчьё! Не жалеть!
Четверо в черном сорвались и начали дубасить лежавших, стаскивать на пол и месить ногами. Камера заполнилась стонами, сжатыми криками и вонью — из-за побоев многие не могли сдержаться. Кровь под светом тусклой лампочки казалась разлитыми чернилами. Когда менты добрались до отца Алексия, Коцик указал на него пальцем и отрицательно покачал головой. Не тронули.
6.
Днем из камеры вынесли двоих, под серыми простынями. Безликого Сашку — белобрысого мальчугана, который почти ни с кем не общался, — говорят, менты его током пытали. И Вадима Сергеевича, который не снёс побоев. Коцик сидел на его шконке и смотрел в пол. Пыча навязчиво ходил взад-вперед.
Отец Алексий читал:
— Ныне отпущаеши раба Твоего…
— Поп, ты уже за…л! У нас тут двое копыта кинули, а ты муйню свою гундишь!
— По глаголу Твоему… Владыко…
— Я, б., с тобой базарю! Сюда смотри!
— Пыча, а ну заткнулся быстро! Харэ тасы мотать, лезь на свою пальму и не вопи, а то голова болит, — отрезал Коцик.
— Не, ну, Коцик, ну шо это ваще за тема? Вот шо он делает, б.?
— Он молится. И тебе советую. Товарищей отпевает…
— Так шо, отот шкет белобрысый ему кореш? Так тот крыса! Помнишь, он у нас с общака сигареты тиснул? А кто крысе кореш? А еще, б., поп тоже с бородой, а мокранули тока Сергеича! Золотой мужик был — и ни за хер собачий! Х..и ты за Сергеича не вступился?
— Заткнись, сделал шо мог… Заткнись и лезь на пальму!
Пыча заткнулся и молча полез на верхнюю шконку.
— …избави нас от лукавого. Ныне и присно, и во веки веков…
7.
— И тогда Иисус тремя хлебами и двумя рыбами накормил всех нуждающихся.
— И шо? Не западло ему было отета шариться? В чем ему тема была закружена?
— Он личной выгоды не искал, умер, чтоб мы спаслись.
— Не, ну он колдовал? Колдовал! На крест полез? Полез! Шо вот ему с этого было, а? Вот на. он отэта всё?
— Вот вы, Павел…
— Пыча!
— Вот вы, Пыча, не верите в Христа, а он в вас верил. Во всех нас. В людей верил. Верил он, что доброе начало сильней… Верил, что коль раскаялся человек, то совесть его, душа его в Царствие Небесное попадет.
— Не, поп, ты горбатого не тули! Я почту грабил, пенсию у пенсюков отнимал, и шо? Я тоже, по-твоему, на небеса могу?
— Если покаяться искренне — раскаявшийся разбойник ценней десяти праведников…
— Так шо, я б..довал, грабил, а ты молился, постился, и шо, оба в рай? Это справедливо, шо ли?
— Перед Богом все равны.
— Ну ты, сука, языкатый!
Тут с верхней нары отозвался Семен, который сел за кражи.
— Отец Алексий… А вы бы могли крестить меня? Матушка моя с отцом всё водку пили, денег на крещение не было. А потом завертелось — малолетка, колония, зона… Да не хочу я так — некрещеным. Жизни другой хочу… Я все, шо есть, отдам… Отблагодарю…
— Семен, я покрестить бы и рад, да у нас ни свечей, ни купели, ни икон…
— Есть икона у нас, отец, — сказал Коцик и задрал футболку, обнажив Распятье, — а купель со свечами — я замучу́.
8.
По всей камере стояли свечки. На полу — таз с теплой водой. Коцик располагался лицом к купели, по пояс раздетый, — открыв Христа. Семен стоял на коленях перед отцом Алексием. Голова его была покрыта вафельным полотенцем.
Батюшка начал:
— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа! Семен, вторь за мной. Отрекаюсь от жизни прежней…
— Отрекаюсь…
— От искушений лукавого!
— От искушений…
— Берешь ли ты Христа аки пастыря своего?
Щелкнули замки, отодвинулась щеколда.
— Беру.
— Отныне имя твое Симеон. Повторяй за мной. Верую во Единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым…
Дверь открылась. На пороге стояла охрана, наряд с собаками и комиссия в штатском. Но на них даже не обернулись. Коцик, вторя отцу Алексию, запрокинул голову, развел руки по сторонам, отчего Крест стал ровным. Сокамерники, даже Пыча, пав на колени, крестились и вторили батюшке.
— Распятого же за ны при Понтийстем Пилате, и страдавша, и погребенна. И воскресшаго в третий день по Писанием, и восшедшаго на небеса, и седяща одесную Отца…
Комиссия, молча замерев, смотрела в камеру, где лампочка совсем погасла, но и в мерцании свечей можно было разглядеть, как отблески слёз покаяния стекали на лицах молящихся зеков. Некоторые члены комиссии тоже стали креститься.
— …Исповедую едино Крещение во оставление грехов. Чаю воскресения мертвых и жизни будущаго века. Аминь.
1 августа 2014 г.
Оценили 0 человек
0 кармы