«Я - слепень, тревожащий сознание, чтобы не дать ему спать»

Цель этой статьи, вывести  за пределы привычного мышления и  она с этим безусловно, справляется.

Фрагмент из книги «Утро магов»

В 1910 г. в Нью Йорке в маленькой буржуазной квартирке в Бронксе жил человек – не молодой, но и не старый, похожий на скромного тюленя. Его звали Чарлз Гай Форт. У него были крупные и жирные лапы, живот и поясница; у него совсем не было шеи, большой череп наполовину лыс, широкий азиатский нос, железные очки и усы, как у Гурджиева. 

Он никуда не выходил, кроме муниципальной библиотеки, где наводил справки во множестве газет, журналов и ежегодников всех стран и всех эпох. Вокруг его бюро высились груды пустых коробок из-под обуви и кипы журналов и газет: «Америкэн Альманах» за 1883 г., лондонский «Тайме» за 1880-83 гг., «Эньюэл Рекорд оф Сайенс», «Философикал Магазин» за двадцать лет, «Ле Анналь де ля Сосиэте Энтомолоджик де Франс», «Монсл Уотер Ревю», «Обсерватори», «Метеоролоджик Джорнел» и пр.

Он всегда носил зеленый козырек, и когда его жена к завтраку зажигала конфорку, он шел в кухню смотреть, не устроит ли она пожар. Только это и раздражало мадам Форт, урожденную Анну Файлен, которую он выбрал за совершенное отсутствие любознательности и очень любил, и она любила его самым нежным образом. До 34 лет Чарлз Форт, сын бакалейщика из Олбэни, кое как перебивался благодаря жалким способностям журналиста и некоторой ловкости в засушивании бабочек.

Когда его родители умерли и бакалейная лавка была продана, он сумел получить крошечную ренту, позволившую ему наконец целиком отдаться своей страсти – собиранию заметок о невероятных, но достоверных событиях.

Красный дождь над Бланкенбергом 2 ноября 1819 г. Грязевой дождь над Тасманией 14 ноября 1902 г. Хлопья снега величиной с блюдце в Нэшвилле 24 января 1891 г. Дождь лягушек над Бирмингемом 30 июня 1892 г. Аэролиты. Огненные шары. Следы ног сказочного животного в Девоншире. Летающие диски. Следы «кровососных банок» на склонах гор. Сети на небе. Капризы комет. Странные исчезновения. Необъяснимые катастрофы. Надписи на метеоритах. Черный снег. Сияние луны. Зеленые солнца. Кровавые ливни.

Он собрал таким образом двадцать пять тысяч заметок, вложенных в картонные коробки. Факты, то упоминаемые вскользь, то сообщаемые с полным безразличием. Но – тем не менее – факты. Он назвал это своим «Санаторием преувеличенных совпадений». Факты, от которых отказывались, о которых не хотели говорить, – но он слышал, как от его карточек исходит настоящий «молчаливый вопль». Он был охвачен своеобразной нежностью к этим неприкаянным реальностям, изгнанным из области сознания, которым он предоставил приют в своем убогом кабинетике в Бронксе и которые лелеял, записывая на карточки. «Это, так сказать, карапузики, горбатенькие, шутихи – но их шествие у меня будет иметь внушительную основательность событий, которые происходят, и происходили, и будут происходить», – говорил он.

Когда он уставал вести процессию данных, которые Наука сочла за лучшее исключить (осколки летающего айсберга обрушились на Рим или Руан 5 мая 1853 г. Лодки небесных путешественников. Крылатые существа на высоте 8 км в небе над Палермо 30 ноября 1880 г. Светящиеся колеса в море. Дожди из серы и из мяса. Останки великанов в Шотландии, гробы маленьких внеземных существ в скалах Эдинбурга…), когда он уставал, то давал отдых мозгу, играя сам с собой в сверх шахматы на доске собственного изобретения с 2600 клетками.

И вот Чарлз Гай Форт однажды заметил, что этот колоссальный труд является ничем. Бесполезным. Сомнительным. Пустым занятием.  Он начал понимать, что только топтался на месте, на пороге того, что ощупью искал, что он еще не сделал ничего из того, что на самом деле должен был сделать. Это было не исследование, а пародия на него. И он, так боявшийся пожара, бросил в огонь коробки и карточки. Он открыл свою подлинную природу. Этот маньяк странных реальностей был фанатиком общих идей. Что он начал бессознательно делать в течение этих полупотерянных лет?

Свернувшись в клубок в глубине своей пещеры с бабочками и старыми бумагами, он напал на одну из великих сил века – уверенность цивилизованных людей в том, что они знают все о Вселенной, в которой живут.

И почему он, Чарлз Гай Форт, прятался, точно стыдясь? Потому, что даже малейшие намеки на то, что во Вселенной могут существовать огромные области Неизвестного, неприятно беспокоят людей. 

В общем, г-н Чарлз Форт вел себя, как эротоман; будем держать в тайне наши грехи, чтобы общество не рассердилось, узнав, что оно оставляет целинными большую часть земель в области секса. Теперь речь шла о том, чтобы перейти от маниакальности к пророчеству, от наслаждения в одиночестве – к провозглашению принципа. Речь шла о том, чтобы создать настоящее, т. е. революционное произведение.

Научное знание необъективно. Оно, как и цивилизация, представляет собой заговор. 

Большое количество фактов отбрасывается – они противоречат установленным понятиям. Мы живем при режиме инквизиции, где оружием, чаще всего используемым против действительности, не соответствующей общепринятому представлению, является презрение, сопровождаемое смешками.

Поэтому нужно было бы потребовать дополнения к свободам, гарантируемым конституциями, – свободу сомнения в науке. Свободу сомневаться в Эволюции (а что, если труд Дарвина был фикцией?), во вращении Земли, в существовании скорости света, гравитации и т. д. Во всем, кроме фактов. Не отсортированных фактов, а таких, какими они представляются, благородных или нет, чистопородных или выродков, с их кортежами странностей и сосуществованием неприличий. Не отбрасывать ничего из действительности: будущая наука еще откроет неизвестные соотношения между фактами, которые кажутся нам безотносительными.

Наука нуждается в потрясении голодным, хотя и недоверчивым, новым, диким умом. Мир нуждается в энциклопедии исключенных фактов, проклятых реальностей. «Я очень боюсь, что придется выдать нашей цивилизации новые миры, где будут иметь право жить белые лягушки».

За восемь лет скромный тюлень из Бронкса поставил своей целью изучить все искусства и все науки и изобрести еще с полдюжины их.

Охваченный энциклопедической лихорадкой, он накинулся на эту гигантскую работу, состоящую не только в том, чтобы изучить, а и в том, чтобы осознать совокупность всего живущего. «Я изумляюсь, видя, что люди могут удовлетворяться тем, что они романисты, портные, промышленники или подметальщики улиц».

Принципы, формулы, законы, явления были переварены в муниципальной библиотеке Нью Йорка, в Британском музее и благодаря гигантской корреспонденции с самыми крупными библиотеками и книжными магазинами всего мира. Сорок тысяч заметок, распределенных на 1300 разделов, записанных карандашом на крохотных карточках стенографическим письмом собственного изобретения.

Из этого безумного предприятия излучался дар рассматривать каждый предмет с точки зрения высшего ума, узнавшего о его существовании: «Астрономия» Ночной сторож следит за полудюжиной красных фонарей на улице, закрытой для движения. Есть газовые рожки, фонари и освещенные окна в квартале. Чиркают спички, зажигают огни, случился пожар, есть неоновые вывески и автомобильные фары. Но ночной сторож придерживается своей маленькой системы…"

В то же время Форт возобновляет поиски отброшенных фактов, но теперь уже систематично и стараясь проверять каждый из них. Он подчинил свою затею плану, охватывающему астрономию, социологию, психологию, морфологию, химию, магнетизм. Он больше не собирал коллекцию – он пытался получить рисунок розы внешних ветров, сделать буссоль для плавания по океанам иных пространств, разрешить загадку миров, скрытых позади нашего мира.

Ему нужен каждый листок, трепещущий на огромном дереве фантастического: крики, раздававшиеся с неба Неаполя 22 ноября 1832 г., рыбы, падавшие из облаков в Сингапуре в 1861 г., водопад мертвых листьев 10 апреля некоего года в Эндр э Луар; каменные топоры, посыпавшиеся на Суматру вместе с молнией; падение живой материи; космические Тамерланы совершают похищения; обломки блуждающих миров циркулируют над нами… «Мой разум таким образом сильно контрастирует с ортодоксами. Так как у меня нет аристократической пренебрежительности, свойственной нью йоркскому консерватору или эскимосскому шаману, то я должен постараться постигнуть новые миры»…

Всем этим миссис Форт абсолютно не интересовалась. Она даже была настолько безразлична, что не заметила экстравагантности. Он не говорил о своих работах, а если и говорил, то лишь с ближайшими друзьями. Он не стремился видеть их. Он лишь время от времени им писал. «У меня такое впечатление, что я предаюсь новому греху, предназначенному любителям неведомых прежде грехов. Вначале некоторые из моих данных были настолько устрашающими или настолько смешными, что их ненавидели или презирали при чтении. Теперь дело идет лучше: находится немного места и для жалости».

Его глаза стали уставать. Он начал слепнуть. Он остановился и размышлял много месяцев, питаясь только ситным хлебом и сыром. Зрение вернулось к нему, и он отважился изложить свое личное, антидогматическое мировоззрение, и с большим юмором открыл свое понимание другим. «Порой я замечаю, что сам не думаю о том, во что предпочитаю верить». По мере того, как он продвигался вперед в изучении различных наук, он все больше обнаруживал их недостаточность. Их нужно разрушить до основания, потому что нехорош сам способ мышления. Нужно все начать сначала, введя исключенные факты, на которые он завел циклопическую документацию. Сперва вновь ввести их, затем объяснить их, если возможно.

«Я не собираюсь сотворять себе кумира из абсурда. Я думаю, что во время первых попыток ощупью невозможно узнать, что станет приемлемым после. Если один из пионеров зоологии (которую нужно пересоздать) слышал разговоры о птицах, растущих на деревьях, то он должен сигнализировать, что такие разговоры слышал. Тогда – но только тогда – он должен просеять через сито все данные об этом».

Будем сигнализировать, сигнализировать – и в один прекрасный день обнаружим, что нечто подает нам знак…

* * *

Нужно пересмотреть саму структуру. Чарлз Форт почувствовал, что в нем трепещут многочисленные теории с крыльями Ангела Странности. Он видит Науку, как вполне цивилизованный автомобиль, мчащийся по автостраде. Но с каждой стороны этой чудесной дороги, сверкающей битумом и неоном, тянется дикая местность, полная чудес и тайн. Стоп! Посмотрите на местность по сторонам! Съезжайте с дороги! Делайте зигзаги! Нужно делать крупные, беспорядочные, клоунские жесты, какие делают, пытаясь освободить автомобиль. Неважно, что можно сойти за чудака, – дело срочное.

Убежденный в важности своей миссии и освобожденный от своей документации, он стал собирать на трехстах страницах лучшие из своих взрывных материалов. «Истратьте на меня ствол секвойи, перелистайте мне страницы меловых утесов, умножьте мне все в тысячу раз и замените мою ничтожную нескромность титанической манией величия – только тогда я смогу написать с тем размахом, которого требует мой предмет».

Он написал свою первую работу, «Книгу проклятых», где, как он говорит, «предложено некоторое количество опытов в области структуры сознания». Эта работа вышла в Нью Йорке в 1919 году. Она произвела революцию в интеллектуальных кругах. До первых демонстраций дадаизма и сюрреализма Чарлз Форт ввел в Науку то, что Тзара, Бретон и их последователи ввели в искусство и литературу: блистательный отказ играть в игру, где все мошенничают, яростное заявление о том, что «есть иное». Огромное усилие, быть может, не для того, чтобы осмыслить реальность во всей совокупности, но для того, чтобы помешать осмысливать реальность в фальшивых связях. Существенный разрыв. «Я – слепень, тревожащий сознание, чтобы не дать ему спать».

«Неуместный артефакт»: молоток был сделан 100 миллионов лет назад?

«Книга проклятых»? Золотая жила для плывущих под парусами!", – заявил Джон Уинтерич. «Одно из уродств литературы», – написал Эдвард Пирсон. Для Вена Гехта Форт – «апостол исключения и жрец мистификатор невероятного». Тем не менее, Мартин Гарднер признавал, что «его сарказмы вполне гармонируют с самой ценной критикой Эйнштейна и Рассела». Джон В. Кэмпбелл уверяет, что «в этом произведении есть зародыши по меньшей мере шести новых наук». «Читать Чарлза Форта – это все равно, что мчаться верхом на комете», – признается Мэйнард Шепли, а Теодор Драйзер видит в нем «самую крупную фигуру после Эдгара По».

Энергия Ч. Форта увлекла группу американских писателей, которые решили в его честь продолжить атаку, начатую им против всемогущих жрецов нового бога – Науки – и против всех форм догматизма. С этой целью 26 ноября 1931 г. было основано «Общество Чарлза Форта».

Среди его основателей были Теодор Драйзер, Бут Таркинтон, Бен Гехт, Гарри Леон Уилсон, Джон Купер Поуис, Александр Вулкотт, Бертон Раске, Аарон Зусмэн и Тиффони Тайер.

Ч. Форт умер в 1932 г., незадолго до выхода его четвертой работы «Дикие таланты». Бесчисленные заметки, собранные им в библиотеках всего мира, после перевода международной корреспонденции были завещаны «Обществу». Сегодня они представляют собой основное ядро архивов этого Общества, архивов, растущих с каждым днем, благодаря содействию членов из 49 стран, не считая США, Аляски и Гавайских островов.

Общество публикует ежеквартальный журнал «Сомнения». Этот журнал является, кроме всего прочего, своеобразной декомпрессионной камерой для всех «проклятых» фактов, т. е. тех фактов, которые ортодоксальная наука не может или не хочет воспринять: например, летающих тарелок. В самом деле, сведения и статистика, которыми располагает Общество по этому вопросу, представляют собой самое первое, самое полное и самое обширное собрание. Равным образом журнал «Сомнение» публикует и заметки Чарлза Форта. Мы с Бержье утешились после неприятности, испытанной одним из наших читателей, вообразив его оценивающим из глубин Саргассова. моря на Небесах, где он, несомненно, пребывает, этот вопль молчания, поднимающийся к нему из страны Декарта.

В нашем бывшем коллекционере бабочек вызывало ужас все точно зафиксированное, классифицированное, определенное. Наука изолирует явления и вещи, чтобы наблюдать их. Великая Идея Чарлза Форта состоит в том, что ничто не поддается изоляции. Все изолированное перестает существовать.

Всякое определение вещи в себе – это покушение на действительность. «Среди племен, называемых дикими, принято окружать почтительными заботами слабоумных. Определение вещи в рамках ее самой считают признаком слабости ума. Все ученые начинают свои работы с этого рода определений, и среди наших племен принято окружать ученых почтительными заботами».

Вот Чарлз Форт, любитель необыкновенного, летописец чудес, поглощенный колоссальными размышлениями о размышлении. Он обвиняет сам способ мышления цивилизованного человека. Он вовсе не согласен с двухтактным двигателем, питающим современные рассуждения. Два такта: да и нет, положительное и отрицательное. Современные знания и разум покоятся на этом двухстороннем функционировании: верно-ложно, открыто–закрыто, живое-мертвое, жидкое-твердое и т. д.

Вопреки Декарту, Форт заявляет о необходимости точки зрения на общее, а исходя из этого частное может быть определено в его отношении к общему; каждая вещь будет воспринята как промежуточная между другими.

Он требует нового способа мышления, который в состоянии воспринимать как реальные промежуточные состояния между «да» и «нет», между положительным и отрицательным. То есть рассуждение, поднимающееся над этой двусторонностью. В некотором роде – третий глаз разума. Чтобы выразить видение этого третьего глаза, язык, являющийся предметом такой двусторонности (заговор, организованное ограничение), недостаточен. И Форт должен использовать прилагательные, двуликие, как Янус, в виде эпитетов «реально ирреальный», «нематериально материальный», «растворимо нерастворимый».

Завтракая однажды с Бержье и со мной, один из наших друзей выдумал с начала и до конца некоего важного австрийского профессора по имени Крайслер, сына владельца магдебургской гостиницы с вывеской «Два полушария». Герр проф. Крайслер, с которым он так подробно говорил, якобы посвятил гигантский труд переработке западного языка. Наш друг думал о том, чтобы опубликовать в солидном журнале этюд о Крайслере, точнее, об его «вербализме», – и это была бы очень полезная мистификация. Ведь Крайслер попытался распустить корсет языка, чтобы этот последний наполнился, наконец, тем промежуточным состоянием, которым пренебрегает наш теперешний образ мышления.

Приведем пример. Отставание и опережение. Как мне определить отставание в отличие от опережения, которого я хотел бы достигнуть? Нет такого слова. А вот Крайслер предложил бы слово «отстажение». А определение моего прежнего отставания? «Оперевание». Здесь речь идет только о временной промежуточности. Но погрузимся в психологические состояния.

Любовь и ненависть. Если я люблю трусливо, любя только самого себя в другом, таким образом вовлеченном в ненависть, то разве это любовь? Это только «любовисть». Если я ненавижу своего врага, не теряя, однако, нити, объединяющей меня со всеми живыми существами, выполняя свою задачу врага, но примиряя ненависть с любовью, то это уже не ненависть, это «ненабовь».

Перейдем к основным промежуточностям. Что значит «умереть» и что значит «жить»? Сколько промежуточных состояний мы отказываемся видеть? Есть «умежить», которое не означает" жить", а означает только «не позволять себе умереть». И можно жить полной жизнью, несмотря на необходимость умереть, что значит «жимереть». И наконец, посмотрите на состояния сознания: как наше сознание плавает между сном и бодрствованием. Как часто мое сознание только «бодспит» – думаешь, что оно бодрствует, когда оно позволяет себе спать! Богу угодно, чтобы зная, как проворно оно засыпает, оно пыталось бодрствовать – и это значит «спаствовать».

Наш друг читал Форта, когда придумывал эту гениальную шутку. «Пользуясь выражениями метафизики, – говорит форт, – я считаю, что все, называемое обычно „существованием“, а я называю „промежуточностью“, – это мнимое существование, не реальное и не ирреальное, оно выражает попытку устремления к ирреальному или попытку проникнуть в реальное существование». В современную эпоху такое начинание беспрецедентно. Оно говорит о больших изменениях в способе мышления, которых требуют теперь открытия известных физико-математических реальностей.

На уровне частицы, например, время движется одновременно в обоих направлениях. Весь мир одновременно непрерывен и пунктирен. Уравнения одновременно правильны и неверны.

«То, что называется Быть, – это движение; всякое движение – это не выражение равновесия, а попытка уравновешивания, где равновесие не достигнуто. И простой факт существования выражается в промежуточности между равновесием и его отсутствием». Написанное в 1919 г., это приближается к современным размышлениям такого физика и биолога, как Жан Менетрис, относительно инверсии энтропии.

«Все явления в нашем промежуточном состоянии или мнимом состоянии представляют попытку организации, гармонизации, индивидуализации – это есть попытка достичь реальности. Но всякая попытка терпит неудачу из-за ее продолжительности или из-за внешних сил, из-за исключительных фактов, связанных с исключенными». Это предвосхищает одну из самых абстрактных операций квантовой механики – нормализацию функции, операцию, состоящую в установлении функции, описывающей объект так, чтобы было возможно отыскать этот объект во Вселенной.

«Я понимаю все вещи как занимающие определенные ступени, серии этапов между реальностью и ирреальностью». Вот почему для Форта не важно, пользоваться ли тем или иным фактом, чтобы начать описывать их совокупность. И почему нужно выбирать факт, успокаивающий разум, а не будоражащий его? Зачем исключать? Ведь чтобы рассчитать круг, можно начинать с любой точки. Он сигнализирует, например, о существовании летающих предметов.

Вот группа фактов, исходя из которых можно начать понимать все. Но, говорит он тотчас же, «буря подснежников может послужить для этого ничуть не хуже».

«Я не реалист. Я не идеалист. Я – интермедиалист». Если дойти до корней понимания, до самой основы мышления, то как заставить понять себя? Видимой эксцентричностью, которая служит поистине ударным языком центростремительного гения: он тем дальше идет в поисках своих образов, чем более уверен в том, что приведет их к определенной глубокой точке своего размышления.

Родственный нам Чарлз Форт в известной степени действует по методу Рабле. Он поднимает шум юмором и образами, способными разбудить мертвых.

«Я коллекционирую заметки обо всех предметах, обладающих известным разнообразием: таковы, например, отклонения от концентричности в лунном кратере Коперника, неожиданное появление рыжих британцев, стационарные метеоры или неожиданный рост волос на лысой голове мужчины. Однако самый большой интерес проявляется не к фактам, а к отношениям между фактами. Я долго размышлял над теми, так сказать, отношениями, которые называют совпадениями. А что, если совпадений нет?»

«Появилась новая звезда – до какой степени она отличается от некоторых капель неизвестного происхождения, обнаруженных на кусте хлопчатника в Оклахоме?»

 «У меня сейчас появился исключительно блестящий образец бабочки – сфинкс – „мертвая голова“. Она издает звук вроде мышиного писка. 

О бабочке Калима, напоминающей сухой лист, говорят, что она подражает мертвому листу. Но разве сфинкс "мертвая голова" подражает скелету?»

«

Если не существует положительных различий, невозможно определить что бы то ни было как положительно отличное от другого. Что такое дом? Сарай – это тоже дом, при условии, что в нем живут. Но если факт проживания представляет собой сущность дома больше, чем архитектурный стиль, тогда гнездо птицы – дом.

То, что в доме проживает человек, не является критерием, потому что и собака имеет свой дом; материал – тоже, поскольку у эскимосов дома из снега. И такие положительно отличные друг от друга вещи, как Белый Дом в Вашингтоне и раковина рака отшельника, оказываются смежными».

"Белые коралловые острова в темно-синем море. Видимость их различия, видимость индивидуальности, или положительное различие, разделяющее их, – это только проекция одного и того же океанического дна. Различие между землей и морем не является положительным. Во всякой воде есть немного земли, во всякой земле есть вода. Так что все видимости обманчивы, потому что исходят из одного и того же признака. В ножке стола нет ничего положительного, она только проекция чего-то.

И никто из нас – не личность, ибо физически мы смежны с тем, что нас окружает, а психически нам не удается ничего другого, кроме выражения наших отношений со всем окружающим.

Моя позиция такова: все, что кажется обладающим индивидуальностью, – это только острова, проекции подводного континента, не имеющие реальных контуров".

«Я назову красотой все, что кажется полным. Неполнота или увечность совершенно безобразны. 

Венера Милосская – ребенок найдет ее безобразной. Если чистая мысль позволит себе представить ее полной, то она станет прекрасной. Рука, понимаемая как рука, может казаться красивой. Оторванная на поле битвы, она не такова. Но все, что нас окружает, – это часть чего то, что само является частью другого мира, и нет ничего прекрасного, только видимости промежуточны между красотой и безобразием. Только Вселенная полна, только Вселенная прекрасна».

Глубокая мысль Форта – в единстве всех вещей и всех явлений. Однако цивилизованная мысль конца XIX века всюду видит сравнения, и наш способ рассуждения, двусторонний, предусматривает только действительность. И вот безумец мудрец из Бронкса восстает против исключающей науки своего времени и против самого способа нашего мышления. Ему кажется необходимой другая форма мышления – мышления в некотором роде мистического, разбуженного присутствием Всеобщности.

Исходя из этого, он предсказывает другие методы познания. Чтобы подготовить нас к ним, он действует посредством взрывов, сокрушая наши привычки мыслить. «Я пошлю вас стучаться в двери, открывающиеся в Иное».

Тем не менее, Форт – не идеалист. Он выступает против нашей малой реальности: мы не признаем реального, когда оно фантастично. Форт не проповедует новой религии. Наоборот, он стремится воздвигнуть барьер вокруг своей доктрины, чтобы помешать слабым умам проникнуть в нее. Он убежден в том, что «все – во всем», что Вселенная содержится в песчинке.

Но эта метафизическая убежденность может сверкать только на самом высшем уровне размышления. Она не может опуститься до уровня первоначального оккультизма, не становясь смешной. Она не может допустить лихорадки мышления аналогиями, столь дорогой странным эзотеристам, которые непрерывно объясняют вам одно посредством другого, Библию – посредством чисел, последнюю войну – посредством Великой пирамиды, революцию – игрой в трик трак, мое будущее – звездами; они повсюду видят знаки всего.

«Вероятно, есть связь между розой и гиппопотамом, но несмотря на это, молодому человеку никогда не придет в голову мысль преподнести своей невесте букет гиппопотамов». Марк Твен, осуждая этот же порок мышления, шутливо заявил, что можно объяснить «Весенняя песнь» скрижалями закона, потому что Моисей и Мендельсон – одно и то же: достаточно заменить Моисея Мендельсоном.

И Чарлз Форт возвращается к этому же условию с помощью такой карикатуры: «Можно уподобить слона с подсолнечником – у обоих длинные стебли. Нельзя отличить верблюда от земляного ореха, если учитывать только горбы». Таков старик, основательный и просветленный знаниями. Мы увидели теперь, как его мысль принимает космический размах.

А что если бы сама Земля как таковая не была реальной? Что, если бы она была только чем-то промежуточным в Космосе? Может быть, Земля вовсе не независима, и жизнь на Земле, быть может, отнюдь не независима от других, жизней, других существований в космических пространствах…

Сорок тысяч заметок о дождях всякого рода, выпадавших то здесь, то там, уже давно наталкивали Чарлза Форта на то, чтобы опубликовать гипотезу: большая их часть – внеземного происхождения. «Я предлагаю допустить мысль о том, что вне нашего мира есть другие континенты, откуда падают предметы, – так же, как обломки из Америки доплывают до самой Европы».

Скажем сразу: Форт вовсе не наивный человек. Он не верит чему угодно. Он только восстает против привычки отрицать априори. Он не указывает пальцем на истины, он дает толчок для того, чтобы разрушить научное здание своего времени, состоящее из истин таких частных, что они похожи на ошибки. Он смеется? Но почему человеческое усилие к овладению знанием не может порой сопровождаться смехом, который тоже человечен? Он выдумывает? Он мечтает? Он экстраполирует? Космический Рабле? Он с этим согласен. «Эта книга – вымысел, как „Путешествия Гулливера“, „Происхождение видов“ и, кроме того, Библия».

Черные дожди и черные снега, хлопья снега, черные, как смоль. Железная окалина падает с неба в Шотландское море. Ее находят в таких больших количествах, что она могла бы представлять собой окалину со всех металлургических заводов мира. Я думаю об острове, расположенном по соседству с маршрутом транспортных торговых судов. Море может прибивать к нему много раз в год обломки и мусор от проходящих мимо судов. Но почему не отбросы и не обломки межзвездных кораблей? Дожди из органических веществ, желатинообразные, сопровождаемые сильным гнилостным запахом.

«Допустимо ли, что в бесконечном космическом пространстве плавают обширные слои – липкие и желатинообразные?» Идет ли здесь речь о грузах продовольствия, оставленных в небе Великими Путешественниками из других миров? «У меня такое чувство, что над нашими головами есть стационарный слой, в котором земные гравитационные и метеорологические силы сравнительно инертны, и он получает извне продукты, аналогичные нашим».

Дожди из живых животных: рыб, лягушек, черепах. Прибыли ли они извне? В таком случае человеческие существа тоже, быть может, прибыли в давно прошедшие времена извне… По крайней мере, если речь идет не о животных, сорванных с Земли ураганами, смерчами и выброшенных в район космоса, где не играет роли гравитация, род холодильника, где добыча от этих похищений сохраняется бесконечно. Унесенные с Земли и прошедшие через ту дверь, которая открывается в Иное, собранные в Саргассовом сверх море на небесах.

«Предметы, поднятые ураганами, могут быть занесены в зону, где они во взвешенном состоянии находятся над Землей, долго плавают друг возле друга и наконец падают…», «У нас есть данные, делайте из них то, что вам нравится…», «Откуда идут смерчи, из чего они состоят?», «Саргассово сверх море: обломки, осадки, старинные грузы от межпланетных кораблекрушений, предметы, выброшенные в то, что называют Космосом, конвульсиями соседних планет, останки времен Александров, Цезарей, Наполеонов с Марса, Юпитера и Нептуна.

Предметы, поднятые нашими циклонами: амбары и лошади, слоны, мухи, птеродактили и моа, листья недавних деревьев или доисторических папоротников, все, стремящееся разложиться, превратившись в грязь или однородную пыль, красную, черную или желтую, сокровища для палеонтологов или археологов, веками собираемые ураганами Египта, Греции, Ассирии…» «Камни падают вместе с молнией. Крестьяне думали о метеоритах, но Наука исключила метеориты. Крестьяне думали о камнях из молнии, но Наука исключила камни из молнии. Бесполезно подчеркивать, что крестьяне ходят по земле, тогда как ученые запираются в своих лабораториях и конференц залах».

Камни из молнии обтесаны. На камнях – пометки, знаки. А что, если другие миры пытаются таким образом или как то иначе общаться с нами или, по крайней мере, с некоторыми из нас? «С какой нибудь сектой, может быть – тайным обществом, или некоторыми очень эзотерическими жителями этой Земли?». Есть тысячи и тысячи свидетельств таких попыток общения. «Мой длительный опыт наблюдения за умолчаниями и безразличием науки заставляет меня думать – даже прежде чем я подхожу к этому предмету, – что астрономы видели эти миры, что метеорологи, ученые, наблюдатели специалисты неоднократно замечали их. Но что Система исключила все эти данные».

Напомним еще раз, что это написано около 1910 г. Сегодня русские и американцы создают лаборатории для изучения сигналов, которые могут быть направлены к нам из других миров.

А может быть, нас посещали в отдаленном прошлом? А что, если палеонтология ошибается? Что, если большие скелеты, открытые учеными исследователями XIX века, были собраны произвольно? Если это останки гигантских существ, случайных посетителей нашей планеты? В конечном счете, кто заставляет вас верить в дочеловеческую фауну, о которой говорят нам палеонтологи, знающие о ней не больше нашего?

«Как бы я ни был оптимистичен и доверчив по природе, но всякий раз, когда я посещаю Американский музей естественной истории, в оделе „Ископаемые“ берет верх мой цинизм. Гигантские скелеты, реконструированные так, чтобы сделать динозавров „правдоподобными“. Этажом ниже есть реконструкция „доде“. Это настоящий вымысел и представлен как таковой. Но он построен с такой любовью, с таким горячим желанием убедить…»

"Почему, если нас посещали прежде, то больше не посещают? Я вижу простой и сразу же приемлемый ответ: Стали бы вы обучать, цивилизовывать, если бы могли, свиней, гусей и коров? Может ли нам прийти в голову установить дипломатические отношения с курицей, которая функционирует лишь для того, чтобы удовлетворять нас своим абсолютно законченным смыслом – яйцом? Я думаю, что мы – недвижимое имущество, аксессуары, скот.

Думаю, что мы принадлежим кому-нибудь. Что когда-то Земля была какой-то ничейной землей, которую другие миры исследовали, колонизировали и из за которой поссорились друг с другом.

Теперь кто-то владеет Землей единолично и удалил с нее всех колонистов. Ничто не казалось нам явившимся извне так же открыто, как Христофор Колумб, высадившийся на Сан Сальвадоре, или как Гудзон, поднявшийся вверх по реке, названной его именем. Но что касается случаев, когда еще недавно на нашу планету проникали обманным путем какие-то путешественники эмиссары, прибывшие, быть может, из другого мира и очень старавшиеся избегать встреч с нами – на этот счет у нас есть убедительные доказательства.

Начиная этот труд, я должен буду в свою очередь пренебречь некоторыми аспектами действительности. Я плохо вижу, например, как рассмотреть в одной книге все возможные пути использования человечества другими формами существования или даже оправдать лестную иллюзию, будто мы полезны для чего нибудь. Свиньи, гуси и коровы должны прежде всего обнаружить, что ими владеют, а лишь потом озаботиться, узнав, почему ими владеют.

Может быть, нас можно использовать, может быть, состоялось соглашение между многочисленными сторонами: кто-то силой добился законного права на нас после того, как заплатил каким то эквивалентом мелких стеклянных товаров, которые у него потребовал наш предыдущий, более примитивный владелец. 

И эта передача известна на протяжении многих веков некоторым из нас, баранам вожакам тайного культа или тайного ордена, члены которого, как рабы первого класса, управляют нами в силу полученных инструкций и переводят стрелки, направляя нас к нашим таинственным обязанностям.

Когда-то, задолго до того, как установилось это законное владение, обитатели толпы миров приземлялись, прыгали по земле, летали, плавали под парусом или по течению, толкаемые, притягиваемые к нашим берегам поодиночке или группами, посещая нас при случае или периодически – для отдыха, обмена или разведки, а может быть, и для пополнения своих гаремов. Они основали у нас свои колонии, потом погибали или должны были вернуться обратно".

Мы не одни, Земля не одна, «мы все – насекомые и мыши, и только различные выражения большого всемирного сыра», брожение и запах которого мы очень сильно чувствуем. Есть другие миры позади нашего, другие жизни позади того, что мы называем жизнью. Уничтожить сравнения, исключения, чтобы открыть гипотезы фантастического Единства.

И тем хуже, если мы ошибаемся, когда чертим, например, карту Америки, на которой Гудзон ведет прямо в Сибирь; самое существенное в этот момент возрождения духа и методов сознания – чтобы мы твердо знали, что карты нужно перечеркнуть, что мир не таков, каким мы его считали, и что мы сами, в силу нашего собственного сознания, должны стать не теми, какими мы были.

Другие миры сообщаются с Землей. Этому есть доказательства. Те, которые, как нам кажется, мы видим – может быть, не лучшие. Но они есть. Знаки, напоминающие следы кровососных банок на горных склонах – это доказательства? Неизвестно. Но они будят мысль, заставляя искать лучше.

"Эти знаки кажутся мне символизирующими межпланетную связь. Но не средство сообщения между жителями Земли. У меня сложилось впечатление, что внешняя сила начертила символы на скалах Земли, – и очень издалека. Я не думаю, чтобы знаки («банки») были письменными сообщениями между различными жителями Земли, потому что кажется немыслимым, чтобы жители Китая, Шотландии Америки приняли все разом одну и ту же систему.

Знаки «банок» – это серии отпечатков на одной и той же скале, неизбежно вызывающие мысль о банках. Иногда они выглядят как окружность, иногда – полукруг. Их находят положительно повсюду – в Англии, Франции, Америке, на Кавказе и в Палестине, повсюду – за исключением, быть может, Крайнего Севера. В Китае ими усеяны утесы. На одном утесе неподалеку от озера Комо есть целый лабиринт этих знаков. В Италии, Испании, Индии их находят в невероятных количествах. Предположим, что сила, которую мы будем считать аналогичной электрической силе, может издалека оставлять знаки на скалах, подобно тому, как могут за сотни километров оставлять знаки телеграфисты… но я – человек двух мыслей.

Затерявшиеся исследователи, прибывшие неведомо откуда. Кто-то откуда то пытался связаться с нами, и неистовство посланий ливнем полилось на Землю в надежде на то, что некоторые из них отметят скалы вблизи заблудившихся исследователей. Или где-то на Земле есть скалистая поверхность совершенно особого рода – некий приемник или отвесный и конический холм, на котором веками записываются послания из другого мира. Но иногда эти послания отклоняются и метят склоны, расположенные за тысячи километров от источника. Быть может, силы, скрытые в истории Земли, оставили на скалах Палестины, Англии, Индии и Китая архивы, которые будут когда то расшифрованы, или инструкции, направленные эзотерическим орденом франкмасонов или иезуитов космоса и, может быть, не попавшие по назначению".

Никакой образ не будет слишком безумным, никакая гипотеза – слишком открытой: это тараны, чтобы взломать крепость. Есть летающие снаряды и есть исследователи космоса. А что если они мимоходом, для изучения, прихватывают отсюда несколько живых организмов? «Я думаю, что нас ловят, как рыб. Быть может, нас высоко ценят гурманы высших сфер? Я восхищен при мысли, что в конце концов могу быть полезным хоть для чего нибудь. Я уверен, что немало сетей тянут по всей нашей атмосфере, и они узнаются по смерчам и ураганам. Я думаю, что нас ловят, как рыб, но упоминаю об этом лишь мимоходом…» – Вот достигнуты глубины невероятного, – бормочет со спокойным удовлетворением наш отец Чарлз Форт.

Он снимает свой зеленый козырек, протирает свои большие утомленные глаза, разглаживает свои тюленьи усы и идет на кухню посмотреть на свою добрую супругу Анну, которая варит на обед красные бобы и не рискует дать волю огню в хибаре с картонными коробками, с карточками, в музее совпадений, в хранилище невероятного, в салоне небесных художников, в кабинете упавших предметов, в этой библиотеке других миров, соборе Святого Иного, сверкающем в сказочном костюме безумия, который носит Мудрость.