Анна Никитична и Мария Никитична были сестрами. Кровно и родственно. А исторически были последними остатками большой, славной, нерушимой, словно союз республик свободных, семьи. Таких семей в прошлом было немало, а потом они как-то сошли на нет, выцвели, превратившись в однообразные треугольные ячейки общества. Он-она-оно. То есть дитя.
Когда-то сестры были замужем, но не повезло обеим. У одной мужа убили на войне, растянув его смерть почти на год. То есть с войны он вернулся, но уже не жил, а теплился, одну ногу сразу и навсегда завязив там, под Прагой, а затем постепенно перетащив и вторую. А у второй с мужем все обошлось. Был контужен в разгар Отечественной, вернулся, но пал позже, под мирным небом, не устояв перед атакой одной из соратниц по трудовому заводскому досугу. Детей ни у той, ни у другой не было. Как-то не сложилось в свое время, а потом уже было поздно.
Младшая, Анна Никитична, на фронте не была, а моталась с родным заводом по стране. Сначала в эвакуацию, потом оттуда. Намерзлась в бараках и наголодалась так, что и спустя годы продолжала в любую погоду тепло одеваться и ела не до сытости, а до тяжести в животе. Теперь работала чертежницей, по вечерам не пропускала программу «Время», пятого и двадцатого позволяла себе чуть больше, чем обычно, и тогда вдруг начинала любить поговорить и повспоминать прошлое. Которое было тем милее, чем дальше.
Мария Никитична была старшей и иной. Воевала, причем всерьез, прошла Европу, смерть несколько раз с любопытством поглядывала на нее, но все-таки пожалела. О том, что ей досталось, говорил орден Красного Знамени, медали и справки о ранениях, а вот сама она рассказывать об этом не любила, и на вопросы отвечала таким выражением лица, что любопытные смущенно умолкали. Вспоминала она – и то только при сестре – всего лишь один и только один случай. Как оказалась в окруженном немцами осеннем лесу и, зарывшись в ворох прелых листьев, почти сутки лежала с винтовкой, в которой было два патрона, неподалеку от опушки леса. И увидела из этого вороха, как убивали какого-то мальчика. Откуда он взялся, Мария Никитична уже не помнила, но забыть не могла, как бил его здоровенный немец кулаками по голове, а вокруг стояла и гоготала арийская раса в рогатых касках. Мальчик кричал «дядя, не бейте, мне больно», потом упал, немец выстрелил в него раз и другой, толкнул тело сапогом и они ушли.
А Мария Никитична так и не выстрелила. Хотя могла. Было у нее два патрона и она обычно не промахивалась. Но выстрелить значило погибнуть, поэтому она лежала и грызла землю от ярости. Много еще чего потом было в ее жизни, но тот вкус земли на губах несла она с собой все дальше и сделать с ним ничего не могла, хотя прошло уже тридцать с лишним лет. И чем больше утекало времени, тем больше она ненавидела этого немца и все отчаяннее не могла простить сама себя за то, что не выстрелила. Все равно ни мужа, ни детей своих, а так хоть одного чужого может быть и спасла. Взяла бы да стрельнула, тот бы гад упал, остальные побежали к ней, а она успела бы снять сапог, сунуть ствол трехлинейки под подбородок и пальцем ноги нажать на курок, благо, еще патрон был. Глядишь, мальчонка и спасся бы, убежал, уполз и жил сейчас. Ночами он часто снился Марии Никитичне, и вновь она слышала этот крик и грызла землю и плакала, а утром поднималась с кровати, словно из окопа и шла на работу, уходя от войны, которая продолжалась. Анна Никитична переживала, однажды просила сходить к психологу, но Мария Никитична ответила, что если бы психологи могли прекращать войны, то из них следовало бы формировать армии и бросать в бой на верную победу. А поскольку это не так, то путь они помогают тем, у кого в квартире живут барабашки и прочая астральная шушваль.
Может, воспоминания высушили Марию Никитичну, а может, кровь сказалась, текущая от предков-староверов, но была она женщиной тяжелой и совсем не сентиментальной. Носила все темное, роговые очки, плоские туфли без каблука, закручивала довольно пышные для ее возраста волосы в некрасивый колтун и преподавала математику бесстрастно и беспощадно, отчего имела в училище прозвище «каменная баба Маша». За праздничными столами отмалчивалась, а во время мультфильма про варежку или Умку, когда сестра принималась рыдать, выходила ставить чайник или сполоснуть посуду. Со всеми была одинаково вежлива, ровна и уважительна, но грань, которая лежала между нею и остальными, блюла, и все это чувствовали.
Однажды был выходной. Позавтракали, выпили растворимого кофе, и Анна Никитична собралась пройтись по магазинам, а больше просто прогуляться. Оделась, а когда открыла дверь, он сидел на коврике у квартиры, щурился удивленно и беззвучно разевал розовый ротик. Из пухлого мохнатого кругляша торчали треугольники ушек и остренький хвостик, похожий на чертов палец.
Анна Никитична ахнула, нагнулась к ушастому кругляшу и произнесла сразу все слова и словосочетания, которые обычно говорят в такие минуты. И «Ой, какой…» и «мой маленький, да кто ж тебя бросил», и «он, наверное, есть хочет». На охи и ахи выглянула Мария Никитична и определила:
- Котенок.
- Что же нам теперь с тобой делать, - произнесла Анна Никитична еще одну общую, обкатанную, как пляжный голыш, фразу.
- Накормить и отнести – ответила практичная Мария Никитична.
- Давай его к нам, - предложила Анна Никитична.
- Исключено, - эхом донеслось уже из комнаты.
Анна Никитична сжала губы и, зная, что, когда споришь с сестрой, год идет за три, а возраст их обеих уже не позволял быть расточительными, прикрыла дверь и понеслась по подъезду в надежде отыскать источник происхождения кругляша и уматерить его. Однако все лестничные клетки и их закутки на всех девяти этажах панельной башни были чисты. У соседей кошек не было и стало очевидно, что кругляш подкинули.
Анна Никитична помнила чьи то слова о том, что мы ответственны за тех, кого приручили и, хотя она никого еще не приручала, все равно почувствовала себя ответственной. Она вернулась в квартиру, достала пузырек с резиновой соской, налила молока и пошла кормить тех самых, кого. Приручение отнеслось к ее идее с большим одобрением, сосало жадно и торопливо и к концу процесса влюбило в себя Анну Никитичну окончательно. Оставив подопечного, она пошарила по квартире и, взяв пару коробок из-под обуви, пластырь и ножницы, начала строить дом. В башне был мусоропровод, размещенный в закутках между этажами. Один закуток пустой, другой с приямком. Вот в этом пустом закутке Анна Никитична и соорудила жилье, принесла блюдечко и чашечку для еды и воды, насыпала песку в старую ванночку для проявки фотографий, а когда вернулась к квартире и увидела, что подопечный заснул, осторожно перенесла его вместе с ковриком и накрыла домом. После чего налила в чашечку молока и, сев над домиком, позвала, чтобы удостовериться, что все хорошо:
- Кысик. А, Кысик.
Прирученный молчал, ибо спал, не зная, что только что имечко ему родилось. Родилось и так и осталось. Именно «Кысик» с твердым «ы», словно называла его сухая, суровая Мария Никитична, а не сентиментальная Анна.
А вечером все-таки был скандал. Анна Никитична с сердцем пеняла сестре за то, что не позволила взять Кысика, называла ее сухарем, картонкой, гипотенузой и говорила, что у нее нет души и вся она похожа на свои формулы. Под конец хотела опять сказать красивую, но опять чужую фразу о том, что наступает время, когда кто-то должен будет подать им кружку воды и кусок хлеба, но вовремя вспомнила, что Кысик, что бы там ни было, подать ни того, ни другого не сможет, и смолчала. А Мария Никитична слушала внимательно, кивала и когда Анна Никитична иссякла, сказала только: «Без двух девять. Сейчас твоя программа «Время» будет. А завтра новый коврик на лестницу не забудь купить». Анна Никитична махнула рукой, и, отправившись на площадку посмотреть на Кысика, сильнее, чем обычно, хлопнула дверью.
Вскоре о Кысике узнал весь подъезд. Анна Никитична несколько дней ходила в героях, рассказывая в десятый раз, как она нашла его, как искала его маму, как кормила и делала домик. Но постепенно Кысик из питомца лично Анны Никитичны сделался общинным достоянием и она стала даже чувствовать уколы ревности, когда видела, как Кысик спешит навстречу соседке, держащей бутылку молока или ложку сметаны. Но спешил он так смешно, так неуклюже, так непосредственно урчал, плюхаясь мордочкой в блюдце или пиалушку, так отчаянно был счастлив, когда, весь в сметане, начинал приводить себя в порядок, что Анна Никитична оттаивала и умилялась вместе со всеми.
Не улыбался только Арнольд Романович. Жил он где-то на верхних этажах и был внешне очень приличным и аккуратным. Но при более близком знакомстве начинала проглядывать в нем какая-то излучающая противность. При всей своей чистоте, галстуках, брюках, надушенности, отменной вежливости он почему-то все равно казался человеком, который подолгу не моется и взгляд его немного выпуклых, рачьих глаз был клейким и длинным, как язык у хамелеона. Разговаривая, он все время хихикал, сладко улыбался, потирал пухлые ручки, но даже самые обычные слова, которые он произносил, казались скабрезными и непристойными и, однажды, услышав от него в разговоре слово «кастрюля», Анна Никитична потом долго не могла повторить его при посторонних. Увидев Кысика, он брезгливо сморщился, потянул носом воздух и, буркнув что-то, пронесся мимо.
Окруженный заботой и вниманием, Кысик быстро рос и вскоре превратился в брызжущего здоровьем и оптимизмом маленького котика, который радостно встречал гостей у себя в закутке. Увидев пришельца, он выскакивал из домика и начинал маршировать взад и вперед на выпрямленных лапках, выгибая спинку и сильно клонясь в сторону дружественных ног, чтобы потереться об них бочком. Пока ел, не забывал признательно и громко мурчать, затем деловито копался в корытце с песком, а потом сразу отходил ко сну, не отказывая никому в неприхотливом желании почесать его. Для детей Кысик бесплатно работал живым уголком, а для взрослых служил средством релаксации. Первой благодатные свойства Кысика открыла Анна Никитична, которая обнаружила, что он чувствует, когда у нее что-то болит или плохое настроение и изо всех своих маленьких сил стремится утешить, для чего марширует живее, мурчит громче, трется сильнее, лезет целоваться и лижется. Несколько десятков минут с Кысиком возвращали Анну Никитичну в прежнее расположение духа, и хоть болеть и не переставало, но все равно как-то становилось легче. Следом за Анной Никитичной к цельбоносному Кысику потянулись и другие, и постепенно в закутке вокруг него образовался вечерний клуб, где, одевшись по-домашнему, соседи со всех этажей встречались после работы, делились новостями и рецептами. У кошачьего домика появились стульчики, в углу встал фикус, непонятно как, но украденный с почты, на стены прилепились репродукции из «Огонька», на подоконнике завелись чашки для чая - Кысик стремительно преображал подъезд. Он стал такой естественной частью дома, что, когда однажды кто-то пожелал взять повзрослевшего Кысика к себе, это вызвало бурю народного гнева и было расценено как попытка присвоения народного достояния.
Подолгу сидя около Кысика и наблюдая за ним, Анна Никитична чувствовала, что все больше хочет понять, почему Кысик ведет себя так, а не иначе, что именно он чувствует, когда играет, что видит, когда во сне вдруг начинает мелко трястись и издавать странные звуки. Она начала читать книги, не пропускала передачи «В мире животных» в надежде, что там покажут Кысикову родню и очень сердилась из-за того, что все время показывали каких-то слонов, бегемотов и опоссумов вместо того, что нужно. Однако, погружаясь в глубины котиной психологии, Анна Никитична не могла не почувствовать, что начинает иначе относиться и к людям. Ей стали понятны мотивы многих самых обычных поступков, сделалась ближе чужая боль и радость, она стала как-то особенно остро ощущать человеческое одиночество именно потому, что, когда все расходились, Кысик все равно оставался в своем домике один. Люди становились ей ближе, и сама она делалась мягче, добрее, уже не раздражалась так, как раньше, терпела, когда надо было ответить на обиду или нечуткость. Все реже теперь она смотрела юмористические передачи и все чаще фильмы о том, чего раньше не понимала, фильмы глубокие и сильные, о человеческих трагедиях и счастье, подвигах и обычной, настоящей жизни. И если раньше Кысик преображал подъезд, то теперь он менял саму Анну Никитичну, открывал в ней качества и свойства, о которых она даже не догадывалась. Перемены в Анне Никитичне стали замечать, у нее появились подруги и дела и, наконец, это не прошло мимо даже Марии Никитичны, которая поняла все по-своему и коротко резюмировала:
- Стареешь, мать.
Однажды Анна Никитична пришла к Кысику и застала его в очень тревожном расположении духа. Высунувшись из домика, он взглянул на нее, тут же спрятался и отказывался выходить до тех пор, пока Анна Никитична не сходила за припасенным на праздник печеночным паштетом. Однако ел он непривычно торопливо, явно боялся чего-то и все время оглядывался по сторонам. Взволнованная Анна Никитична решила что Кысик заболел, принесла градусник, чтобы померить ему температуру, но никак не могла понять, куда его Кысику сунуть и так и не померила. Через пару дней Кысик пришел в себя, однако затем приступы непонятного страха стали повторяться у него регулярно. Анна Никитична потеряла покой, ища объяснения, и злилась на сестру за то, что та, по обыкновению, никакого участия в Кысике не принимала и в поиске ответов на больной вопрос не участвовала. Вскоре тревога объяла соседей, пригласили ветеринара, который выяснил, что Кысик здоров как бык, что только прибавило смятения.
Неизвестно, сколько бы это еще продолжалось, если бы однажды Анна Никитична, тихо выйдя из квартиры (просто дверь не заперли, а Анна Никитична была в тапках) не увидела Арнольда Романовича, который, по обыкновению, спускался со своего этажа пешком (врачи прописали движения), как раз миновал их площадку и приблизился к закутку Кысика. Увидев Арнольда Романовича, Кысик бросился куда-то за фикус и первый раз в жизни Анна Никитична услышала его шипение. Арнольд Романович остановился, метнул взглядом по площадке, явно ища чего-нибудь, чтобы запустить в Кысика, и, не найдя, потрусил со своим портфелем вниз, не заметив Анну Никитичну.
Анна Никитична, пылая, кинулась к сестре, которая только подбавила перцу, спокойно объяснив, что не все обязаны любить животных и вообще мало ли как человек в детстве или юности мог быть травмирован котами. Зато соседи оказались более участливы и полностью разделили гнев Анны Никитичны, а кое-кто даже вспомнил, что краем глаза видел, как Кысика Арнольд Романович пытался бить или даже бил, а когда его застали, сладко улыбался и объяснял, что всего лишь играл, вспоминая детство.
Теперь Анна Никитична все время думала уже об Арнольде Романовиче, вспоминала его взгляд, в котором явно прочла ненависть, именно ненависть к Кысику, и напряженно пыталась понять, почему, за что этот взрослый, очень благополучный человек ненавидит его. Маленькое, смешное существо, которое просто живет, потому что родилось на свет, по определению не может никому вредить и все его поступки совершенно честны и нет в них никаких косвенных смыслов и подтекстов. И она поняла, что именно за это жизнелюбие и непосредственность Арнольд Романович и ненавидит Кысика, за теплоту крохотного сердечка, на которую потянулись взрослые, серьезные люди. Ненавидит его потому, что у Кысика есть то, чего нет у самого Арнольда Романовича и не будет никогда – способности объединять вокруг себя людей и видеть в них только хорошее.
Поняв это, Анна Никитична страшно разволновалась и поняла, что Кысика надо спасать, потому что этот липкий, похожий на холодец человек, не оставит его в покое. И объяснять бессмысленно и бороться непонятно как. Ведь не пойдешь же объяснять взрослому, что ненавидеть и бить Кысика нехорошо, не по-людски. Анна Никитична стала искать варианты, то, что раньше казалось немыслимым – отдать Кысика, унести его отсюда - теперь виделось ей единственным выходом. Но как объяснить соседям? Она даже попробовала поговорить кое с кем, но ее утешали, что без Кысика уже нельзя, что это добрый дух подъезда, что защитим, да и вообще, Арнольд Романович поймет в конце концов, что так нельзя.
… Тот вечер был дождливым и ветреным. Низко летели тучи, брызгали дождем, стонали и гнулись деревья и старый зонт Марии Никитичны все время выворачивался наизнанку, становясь похожим на огромную поганку на тонкой ножке. Как-то тревожно было вокруг, словно шла она не в городе, а по дремучему лесу. Отворила дверь, разделась, раскрыла на темной кухне мокрый зонт и, взяв сумку, направилась в комнату, где свет горел. Анна Никитична сидела на диване с таким лицом, что прошедшая фронт Мария Никитична поняла все сразу.
- Кто?
- Кысик – безжизненным голосом сказала Анна Никитична.
Мария Никитична остановилась в дверях и слишком аккуратно поставила сумку на стул.
- Как случилось?
- Арнольд Романович… его…
- За что?
- Чтоб не жил. Он так сказал.
Сухая и тяжелая Мария Никитична вдруг представила себе беззащитного Кысика, который, увидев Арнольда Романовича, побежал спасаться, почувствовала, как отчаянно колотилось от страха крошечное сердечко. Как Арнольд Романович схватил Кысика и ударил его один раз, потом другой, как Кысик пискнул и обмяк, так и не успев поверить в то, что все это возможно. И вспомнила «дядя, мне больно, не бейте»…
- А где он живет?
- На девятом. Квартира сто тридцать. Он… он…
Тут Анна Никитична заплакала и стала сбивчиво рассказывать, как она нашла Кысика и понесла его хоронить, как волновались, галдели соседи и кричали, что Арнольда Романовича надо судить, стучали к нему и звонили, а он даже дверь не открыл. И что завтра она обязательно пойдет к управдому, в милицию… А Мария Никитична слушала и молчала. А когда Анна Никитична кончила рассказывать и всхлипывать, резко оттолкнулась от дверной притолоки и потерла лоб.
- Голова что-то болит. Пойду, выпью таблетку. А потом выйду на воздух и вернусь не сразу. Сто тридцать, ты говоришь?
- Что?
- Ничего, это я так. Ты ложись.
Потом Мария Никитична вышла на кухню и прикрыла за собой дверь. На кухне была аптечка со скрипучими дверцами, однако скрипа Анна Никитична не услышала. Только открылся ящик кухонного шкафа, где лежали ложки, ножи и вилки, что-то звякнуло, и ящик закрылся. А потом в дверях показалась Мария Никитична и глянула на сестру так, что у Анны Никитичны вздрогнуло сердце. «Может, скорую вызвать», - хотела она предложить, но Мария Никитична уже шагнула в коридор и осторожно притворила за собой входную дверь.
Проснулась Анна Никитична от звонков и стука. Стучали и звонили так, как никто никогда не стучал и не звонил, и она вскочила со страшным сердцебиением. Пока накидывала на себя халат и запахивалась, дверь в квартиру уже кто-то открыл и там, в коридоре, начался разговор. Анна Никитична выскочила из комнаты и у нее подкосились ноги. В дверном проеме стояли милиционеры и управдом, за ними бледная соседка, а перед всеми одетая, причесанная и очень спокойная Мария Никитична во всех своих орденах и медалях, словно был день Победы.
- А нож где? - спросил как раз в этот момент один из милиционеров.
- Там. На кухне.
- Зачем же вы это сделали?
- Чтоб не жил – спокойно ответила Мария Никитична и, увидев сестру, сказала, словно извиняясь, очень просто и как-то по-домашнему.
- Анечка, забирают меня. Бог даст, вернусь когда-нибудь. А нет, то знай, что отпустил меня тот немец. Тогда не смогла, а теперь вот не струсила. За мальчонку и за Кысика враз. Полегче им там теперь вдвоем будет, так ведь? И у меня больше не болит. Кончилась война моя. Наконец-то кончилась.
Улыбнулась и вышла следом за милиционерами.
--------------------------------------------------------------------------------
Автор
Борис Григорьевич Якеменко (род. 12 августа 1966, Люберцы, Московская область) — российский общественный деятель, историк, политолог. Кандидат исторических наук, член Общественной палаты РФ (избран от общероссийских общественных объединений), член Комиссии Общественной палаты по сохранению культурного и духовного наследия (2007—2012), член Межкомиссионной рабочей группы по международной деятельности Общественной палаты. Руководитель Православного корпуса движения «Наши» (2005—2010).
Оценили 13 человек
29 кармы