«Шельмёнок». Рассказ

Ехали мы с Виталиком, младшим братом, в электричке. Свободных мест было много, мы упали на почти свободную скамейку. У окна сидел мальчуган, но занимал он так мало места, что был не очень и заметен. Он разговаривал по телефону и... чуть не плакал! Жаловался на судьбу и, видимо, гордо отказывался от помощи. Паренёк не старался сделать так, чтобы его не слышали – слишком больная тема, чтобы заботиться о мелочах. 

«Нет, тётя Настя, ничего не нужно... Спасибо. Спасибо большое. Я сам... Ну уволили – и уволили... А потому что уроды, вот за что... Нет, не объяснили... Нет... Нет... Не заплатили. Наоборот, спросили, когда долг верну... Да, требуют! Возвращай кровь из носу, а то счётчик... А куда я теперь пойду, что вы! Меня никто не возьмёт... Нет-нет-нет. Им-то! Нет, я им не нужен... Тётя Настя, не нужно, нет... Да не пойду я к ним!.. А туда тем более!.. Ничего, сказали, до конца месяца живите, потом съезжайте... Нет, тётя Настя, никак; вы знаете, сколько сейчас просят!.. Не нужно... Хлеб пока есть... Проживём...»

Нищий? Да вроде нет. Одет почти прилично, хотя и неряшливо. Волосы не мыты, правда, – это видно. Ну да мало ли чего?.. Он говорил ещё про мать, которая очень больна, но всё равно ходит на работу; ругал отца, бросившего их уже давно и нанёсшего такую рану, которая «никак не проходит»; сетовал, что вся зарплата матери уходит на лекарства; ещё раз напомнил, что их вот-вот выгонят из квартиры, но заверил, что на пару дней у них есть не только хлеб, но и «какая-то, не помню» крупа...

Положив трубку, он мужественно закусил губу и уставился невидящим взглядом в потолок.

Мальчишку было искренне жаль, я искал чем помочь – и не нашёл ничего лучшего: протянул ему деньги. Немного, сколько рука достала, рублей триста наверное. Он тут же отдёрнулся, отскочил, в глазах сверкнул ужас.

— Н-нет, не надо. Пожалуйста, уберите.

— Да брось, малец! возьми, покушаешь что-нибудь. Матери отдашь.

Мальчик отодвинулся и, стараясь укрыться от моей руки, выставил вперёд плечо. Он смотрел на деньги, не в силах отвернуться – так, будто видел что-то пугающее, но что ему непременно нужно запомнить, чтобы потом распознать сразу же и наверняка.

— Гордый, что ли? — усмехнулся Виталик.

— Ну бери, чего ты! Да не бойся же, бери.

Он робко поднял взгляд на меня, точно ища подмоги, – и тотчас сбросил его обратно. Тело его будто само вжалось в самый угол, руки сложились в какую-то загогулину, стремящуюся укрыть всего себя. Он снова поднял глаза – в них блестели слёзы. И мольба! Самая истошная, самая отчаянная мольба о пощаде. Я никогда и не думал, что увижу в глазах ребёнка столько боли. Нижняя губа его дрожала, парень висел над пропастью истерики. Нет, это была не гордость, мальчишку колотил настоящий страх.

Я в недоумении посмотрел на Виталика – тот буравил пацана стальным взглядом, как мне показалось, без намёка на сочувствие.

— Дружище, ты прости меня, – сказал я пареньку как можно дружелюбнее. – Я не хочу тебя обидеть. Мне просто хочется, чтобы ты... – снова ужас в глазах, снова дрожащая губа. – Нет, не чтобы ты... Ну, короче, хочу тебе помочь, вот. Не могу же я мимо твоего горя пройти, понимаешь? Не по-человечески это. Ты для меня возьми, хорошо? Не для себя, ты гордый и нормальный парень, сам со всем справишься. А для меня ты доброе дело можешь сделать?

Мальчик ещё сильнее вжался в стену. Казалось, будто он мелко и судорожно качает головой, но может быть, просто казалось. Всё тело его тряслось в неприятии моей помощи. Он уже не молил. Он словно примерялся к новому горю, знакомился с ним. По щекам его потекли слёзы.

— Ты успокойся, друг. Успокойся. Скажи, чем мне тебе помочь?

Он опустил голову.

— Ты до какой станции едешь?

Молчание.

— Хочешь, сходим там вместе в кафе? Я зарплату получил! Мне обязательно кого-нибудь угостить нужно, – попробовал я пошутить.

Тишина. Дрожь как-будто прекратилась.

— И в гастроном. Ты это... ты прости нас, мы слышали твой разговор...

Широкий выдох. Плечи парня чуть-чуть опустились, напряжение спало. Я даже обрадовался! Во мне нарастал новый запал:

— А тебя как зовут-то, братиш? Меня – Иваном, а друг – Виталик.

Парень не поднял головы. Тело его снова сжалось, скукожилось, по плечам пробежал ток.

— Ну, чего молчишь-то?

— Хочется ему так, — хрипло буркнул Виталик.

Помолчали. Малец украдкой поднял глаза – и тут же отвернулся к окну. В отражении в стекле мне показалось, что лицо его полно обиды. Слёзы он так и не отёр.

— А специальность у тебя какая? – спросил я, не надеясь особо на ответ, но всё же продолжая что-то искать.

Дрожание в плечах усилилось, парень в окне закусил губу.

— ...Но ты деньги возьми всё равно.

Мальчуган усердно замотал головой.

— Слушай, ну давай, я положу на скамейку, и мы отойдём, ладно? А ты уже сам решай...

Он что-то буркнул и поднял на меня заплаканное лицо.

— Что? Я не расслышал?

— Не надо, – промычал он чуть отчётливее.

— Чего не надо? Денег не надо? Или уходить?

— Ничего не надо, – страдальчески выдавил он и уперев руки в колени, сокрушил на них голову.

Что-то в этом жесте показалось мне слишком... не знаю, правильным, что ли. Чуть не театральным.

— Вот оно что! – язвительно бросил Виталий. – Ну, как я и думал.

Он резко встал, отодвинул меня и склонился над парнем.

— Ты кто такой? – зарычал Виталик. – Чего тут расселся, а? Давай вали отсюда, мешок. Людям тесно, не видишь, что ли? Давай-давай, харэ место занимать!

Я дёрнул Виталю за плечо – он улыбнулся мне, кивнул, дескать, всё в порядке, не боись, – и продолжил экзекуцию:

— Ты тут ещё, э? Сидит тут падаль гнилая... Ты для чего родился-то вообще, непуть?

Парень, к моему удивлению, расправил плечи, утёр машинально лицо и посмотрел на Виталю прямо, уверенно, чуть не... – блин, правда, что ли? – чуть, мне показалось, не с улыбкой!

Тот распалялся:

— Дерьмо ты, пацан, и больше никто. Сам же знаешь, да? Да, спрашиваю? Харэ молчать, урюк!

— Да, знаю, – спокойно и самодовольно ответил малец.

— Ничего тебе в жизни не светит. Лишний ты тут, понимаешь? Понима-аешь, это-то ты очень хорошо уяснил. Это тебе даже нравится, так? Урррод больной!.. – он небольно двинул «больного» в плечо.

В глазах парня... Да так не бывает, конечно! Это уж я чушь какую-то плету! – Почудилось мне, будто там благодарность просквозила!.. Улыбался он уже в открытую.

— Тебе бы подохнуть прямо сейчас, да? Только бы как-нибудь красиво, правда? Чтобы заметили, чтобы восхитились!.. И можно почивать. Лучше всего через подвиг, конечно. Эх, вот беда только, подвиг не подворачивается никак! А ты жди. Жди! Глядишь, и выждешь чего. В жизни, говорят, всегда есть место подвигу. Вот и жди.

— Эй, ты чего? – дёрнул я Виталю; тот отмахнулся.

— Смотри, как удачно у тебя всё, пацан: отец бросил, мать не зарабатывает ни хера, мучается, с работы тебя выгнали... Красота! Да?

— Уж куда лучше! – подхватил шельмёнок смеясь.

— Вот! Благодари судьбу, гадёныш. Как она тебя красочно обидела, м... Песня просто! Вот и живи со своей обидой, наслаждайся. Приятнее-то всё равно ничего у тебя не будет. Мать схоронишь, а потом и сам потихоньку приляжешь. Правда, если подвиг не подвернётся, до-олго ещё валяться придётся. Но это не беда, сволочёнок, не беда. С возрастом годы быстрее летят. Ничего, придёт твоё время. Главное – обида твоя с тобой останется. С ней вдвоём слаще. А больше тебе никто и не нужен, сам же знаешь! Это твоя любовь на всю жизнь. Она не бросит, не предаст, поддержит всегда...

В вагоне зашевелились. Кто-то подсел поближе – поглядеть на концерт.

— ...Обида почище любой бабы будет! Ни капризов, ни месячных, не просит ничего, не беременеет. Ух, как тебе повезло-то, дерьмец. Был бы я дерьмецом – обзавидовался бы! Всё, устроился в жизни. Будьте-нате! И хотеть больше нечего. Подвиг бы ещё – чтобы сдохнуть покраше, ну, да и без подвига не беда. Главное, комфортно же, да?

Шельмёнок сиял! «Зрители», пусть их было и не много, казалось, не жалели.

Виталика было не удержать:

— И вот ещё что, главное тебе скажу, шельма...

— Виталя! Бегом! Щщас уедем а то!

Электричка стояла. За окном была наша станция. Виталик выхватил у меня бутылку воды, сделал глоток и сунул её за пазуху пареньку. «На память. На обиженных воду возят. Бывай! Не предавай обиду свою. С ней веселее же, чё!..» – кричал он уже на бегу.

Мы отдышались.

— Ну ты дал...

— Я? А чё я? Я в него как в зеркало глянул просто. Если мы с тобой так дальше продолжим обидой своей упиваться, вот такое и ждёт впереди.

Он махнул в сторону отъезжающей электрички. Ребёнок смотрел на нас, светясь... непонятно отчего.

Ребёнок. Почему он помнится мне ребёнком? Парню было крепко за двадцать. Вклинилось в память это по-детски упорное лицо, до исступления упорное в своей беспомощности. Видимо, там, в этой добровольной отверженности от мира, и состояло его прибежище. И пропитание. И спасение. «Человек самодостаточен, — думал я. — Распробует свой особенный вкус, ни на чей не похожий, да ещё и под соусом из обиды – ничем уже не перебьёшь. Ничего ему больше не нужно. Так этим шлаком и будет питаться, пока не ткнут в морду, что в тарелке у него шлак. Не особый какой-нибудь, нет! – самый банальный шлак, обычный, как у всех. А обида – соус изысканный, сладкий. Под ним любой яд деликатесом кажется... Э-э-эх...»

— Ты деньги там оставил?! – вскричал вдруг Виталик.

— Слушай-ка... Да, там. У него на скамейке.

Мы рассмеялись.

— Молодчина! — он хлопнул меня по плечам. — Это вот прямо как надо концовка. Ухх, хорошо!..
.