Давным-давно писано и переписано, что Следственная комиссия с некоторых пор, следуя прямому приказу Николая, не стала копать глубоко. «Глубокая вспашка» наверняка позволила бы отправить на каторгу в несколько раз больше виновных, чем их туда угодило. Слишком многие отделались легким испугом за те же грешки, за которые другие надели каторжные халаты. Найдено и объяснение: Николай, непрочно сидевший на престоле, не хотел широкими репрессиями обострять отношения с дворянством.
Часть 1: https://cont.ws/@gnuss/1288456
Часть 2: https://cont.ws/@gnuss/1288511
Это объяснение истине, в общем, наверняка соответствует. Но фокус тут в том, что все было гораздо сложнее, запутаннее, изощреннее, коварнее. Слишком просто было бы полагать, что вся загадка в том, будто «декабристов было больше, и иные остались невыявленными». Загадки на этом не кончаются.
Очень уж их много. События «дня Фирса» никак не умещаются в примитивное противостояние «Николай – мятежники». И Ключевский, пожалуй, зря назвал декабристов «исторической случайностью, обросшей литературой»…
Опять-таки давным-давно подмечено, описано подробно предельно странное поведение графа Милорадовича – генерал-губернатора столицы, располагавшего шестьюдесятью тысячами штыков и разветвленной агентурной сетью собственной тайной полиции. Граф явно вел какую-то свою игру.
Еще 12 декабря Милорадович получил от Николая список заговорщиков, в том числе находившихся в Петербурге Рылеева и Бестужева. Тогда же было принято решение немедленно их арестовать.
Но Милорадович этого решения не выполнил! Николай писал потом:
«Граф Милорадович должен был верить столь ясным уликам в существовании заговора и в вероятном участии других лиц, хотя об них не упоминалось; он обещал обратить все внимание полиции, но все осталось тщетным и в прежней беспечности».
Схожие свидетельства оставил адъютант Милорадовича Башуцкий:
«…генерал-губернатор беспрерывно получал записки, донесения, известия, по управлению секретной части была замечена особая хлопотливость, все люди Фогеля (начальник тайной полиции графа) были на ногах, карманная записная книжечка графа была исписана собственными именами, но он не говорил ничего, не действовал… в книжке этой, найденной по смерти графа на его столе, были вписаны его рукою почти все имена находившихся здесь заговорщиков».
Милорадович мог расправиться с мятежом еще до его начала… но явно не хотел!
Между прочим, Трубецкой упорно твердил на следствии, что именно Милорадович в некотором роде был «соавтором» мятежа, поскольку до последнего момента скрывал от всех полное и бесповоротное отречение Константина от престола:
«Если б это объявление не было скрыто, а было объявлено всенародно, то не было бы никакого повода к сопротивлению в принятии присяги Николаю и не было бы возмущения в столице».
В самом деле, при таком обороте дел уже не увлечешь солдат сказочками о посаженном в цепи Константине…
Милорадович сам рассказывал известному драматургу Шаховскому, как, получив известие о смерти императора Александра, разговаривал с великим князем Николаем.
Он требовал, чтобы Николай немедленно присягнул Константину. Когда Николай заикнулся, что, по словам его матери, в Государственном совете, в сенате и Успенском соборе лежат запечатанные пакеты с завещанием покойного, Милорадович настоял, чтобы Николай сначала присягнул, а уж потом они будут вскрывать пакеты и знакомиться с последней волей усопшего…
Шаховской резонно заметил: а если Константин все же не отречется? Что-то слишком уж смело поступает граф и много на себя берет…
Милорадович, ухмыляясь, хлопнул себя по карману:
– Имея здесь шестьдесят тысяч штыков, можно быть смелым!
А ведь все знали уже, что Константин отрекся от престола!
С этими воспоминаниями перекликаются свидетельства принца Евгения Вюртембергского. В беседе с ним Милорадович крепко сомневался, что войска удастся привести к присяге Николаю – гвардия, мол, «очень привержена Константину».
Принц удивился:
– Коли уж Константин отрекся, престол естественным образом переходит к Николаю. При чем здесь гвардия?
Милорадович ответил загадочно:
– Ей бы не следовало тут вмешиваться, но она привыкла к тому и сроднилась с такими понятиями…
Этот разговор произошел то ли 8-го, то ли 9 декабря. Получается, уже тогда Милорадович знал, что гвардия вмешается? Откуда?
В доме Милорадовича, оказывается, своим человеком был Якубович. Другой вхожий к графу офицер, полковник Глинка, членом тайного общества не был, но у Рылеева бывал частенько и о замыслах знал…
А если вспомнить, что 14 декабря Якубович и Булатов не выполняли поручения Трубецкого, а действовали в соответствии с указаниями руководителя «заговора внутри заговора» Батенькова, получается совсем интересно. Батеньков как раз был за то, чтобы ничего не захватывать, а попросту с самого начала встать у памятника, провести чистой воды демонстрацию, пойти на переговоры с Николаем, начать торг… Так что Якубович и Булатов не струсили, отказавшись занимать назначенные им объекты, а выполняли другой приказ – человека, которому повиновались по-настоящему…
К этому тесно примыкает история с Ростовцевым. Он выдает Николаю замыслы мятежников, но руководители восстания относятся к этому со странным спокойствием, а Оболенский настаивает, что Ростовцев никого не предавал, мало того, выполнял самые ответственные поручения «штаба»!
А потому не вчера и не сегодня родилась версия, что «сообщение Ростовцева» не было доносом. Что Ростовцев всего лишь выполнял инструкцию руководителей Общества, пытавшихся запугать Николая заранее и обойтись без шумихи с выводом войск…
Не один Милорадович вел себя странно. Унтер-офицер Шервуд, сообщивший Аракчееву о существовании Южного общества еще в последние дни жизни императора Александра, отмечал загадочное поведение генерала. Шервуд, отправив Аракчееву сообщение, добавил в конце, что просит срочно прислать к нему в Харьков доверенного человека, которому можно изложить те подробности, что никак нельзя доверять бумаге…
Аракчеев молчит. И не реагирует десять дней!
Шервуд писал позже:
«Не будь этого промедления, никогда бы возмущения 14 декабря на Исаакиевской площади не случилось; затеявшие бунт были бы заблаговременно арестованы… не знаю, чему приписать, что такой государственный человек, как граф Аракчеев, которому столько оказано благодеяний императором Александром I и которому он был так предан, пренебрег опасностью, в которой находилась жизнь государя и спокойствие государства…»
А, в самом деле, чему приписать столь странное бездействие? Учитывая, что Шервуд сообщает о планах Пестеля арестовать императора Александра вместе с семейством? Не дождавшись ответа от Аракчеева, Шервуд обратился непосредственно к Александру, но царь действует со странной медлительностью…
Может быть, Александр уже никому не верит?
А вскоре он умрет – и Аракчеев затаится, маяча где-то в отдалении и никак себя не проявляя в событиях 14 декабря.
Зато в «день Фирса» чертовски странно ведет себя и начальник всей гвардейской пехоты генерал Бистром.
Николай I: «Странным казалось тоже поведение покойного Карла Ивановича Бистрома, и должен признаться, что оно совершенно никогда не объяснилось… в минуту бунта Бистрома нигде не можно было сыскать; наконец он пришел с лейб-гвардии Егерским полком, и хотя долг его был – сесть на коня и принять начальство над собранной пехотой, он остался пеший в шинели перед Егерским полком и не отходил ни на шаг от оного под предлогом, как хотел объяснить потом, что полк колебался, и он опасался, чтоб не пристал к прочим заблудшим…
Поведение генерала Бистрома показалось столь странным и мало понятным, что он не был вместе с другими генералами гвардии назначен в генерал-адъютанты, но получил сие звание позднее…»
Это еще не все подробности. Бистром, непонятно для какой цели, долго объезжает в тот день гвардейские полки – якобы для того, чтобы проследить за принесением присяги Николаю но…
Измайловцы давным-давно присягнули, но Бистром торчит у них. Зато надолго задерживает присягу Егерского полка – так, что тамошние командиры начинают откровенно нервничать. А потом, как и описывал Николай, стоит перед своим полком – Егерским он командовал двенадцать лет, солдаты пошли бы за ним куда угодно. И они, что характерно, не хотели поначалу присягать Николаю…
Одним словом, Бистром чего-то выжидал, стоя во главе преданного ему полка. Чего? Распространения мятежа?
Кстати, Оболенский был его адъютантом. И Оболенский, и Ростовцев были соседями генерала по квартире, у них в последние перед восстанием дни устраивались многочисленные офицерские сборища, о которых Бистром не мог не знать…
В своих показаниях и Трубецкой, и другие утверждали, что к мятежу были причастны и достаточно высокие сановники государства: П. И. Сумароков, М. В. Сперанский. Сейчас принято считать, что Трубецкой их «оговорил». А если – нет?
Сильные подозрения существовали на счет адмиралов Сенявина и Мордвинова, людей с репутацией «либералов». Косились на генерала Ермолова…
12 декабря на совещании у Рылеева барон Штейнгель человек в годах, занимавший в свое время серьезные государственные должности предлагал совершить выступление в пользу вдовствующей императрицы Елизаветы Алексеевны, приведя массу неких оставшихся нам неизвестными доводов, которым Рылеев вроде бы не нашел что возразить. Штейнгель вызвался даже составить манифест «в этом смысле».
Что это было – импровизация или попытка претворить в жизнь чьи-то планы?
И наконец, современный историк М. М. Сафонов пишет:
«При дворе у нее (Марии Федоровны, вдовы Павла, матери Александра, Николая, Константина и Михаила.) была своя – немецкая партия. Основу ее составляли родной брат вдовствующей императрицы Александр Вюртембергский, главноуправляющий ведомством путей сообщения, и Е. Ф. Канкрин, также германского происхождения, министр финансов.
Сторонниками Марии Федоровны были председатель Государственного совета П. В. Лопухин и замещающий его на этом посту А. Б. Куракин. Мария Федоровна возглавляла ряд благотворительных учреждений и весьма успешно занималась коммерцией на почве благотворительности. Она была связана с финансовыми вельможно-аристократическими кругами, объединенными интересами Российско-Американской компании, которая стремилась направить русскую экспансию в Северную Америку, в Калифорнию, на Гаити, Сандвичевы (Гавайские) острова.
Для осуществления своих грандиозных планов эти круги нуждались в своем монархе и желали видеть на престоле слабую женщину. Мария Федоровна была самой подходящей кандидатурой для них. В числе сторонников вдовы Павла был военный губернатор Петербурга М. А. Милорадович, которому в те дни, по-видимому, уже мерещилась будущая роль Орлова, Потемкина или Платона Зубова».
Вот этот вариант лично мне представляется крайне правдоподобным, поскольку основан не на романтических «стремлениях к свободе», а на приземленной экономике. К сожалению, за последние два столетия среди историков по всему миру было слишком много «романтиков» и слишком мало тех, кто ставил экономику во главу угла. Самому яркому представителю этого направления М. Н. Покровскому фатальным образом не везло: сначала его отодвинули в тень при Сталине, обвинив в «вульгаризаторстве» истории, а в новой, независимой России, не прочитав толком, записали от невеликого ума в «сталинисты» (правда, в последние годы ему отдал должное в интереснейшей книге «Россия. Периферийная империя» Борис Кагарлицкий).
Честно признаюсь: при всем моем уважении к государю Николаю Павловичу виртуальность, о которой пишет Сафонов, представляется прямо-таки идеальным выходом для России: у руля страны стоят не замшелые аристократы, а финансово-торгово-промышленные круги, распространяющие экспансию в Северную Америку. При слабости тогдашних Северо-Американских Соединенных Штатов и имевшихся уже у России позициях в Новом Свете наша планета могла бы стать совершенно неузнаваемой. Ах, какой сюжет для фантаста! Если какая-нибудь зараза перехватит, морду набью!
Между прочим, Рылеев как раз и служил в Российско-Американской компании…
Сафонов о хитросплетениях «дня Фирса»:
«…Если Штейнгель и Батенков настаивали на прежнем варианте действий, который предполагал ввести конституцию посредством совершения дворцового переворота в пользу Марии Федоровны, то Рылеев и Трубецкой задумали совершить переворот государственный, предполагавший захват дворца, арест императорской фамилии, проведение радикального социального переворота.
Их план строился на предположении, что противники Николая запустят в ход механизм дворцового переворота, а лидеры тайного общества сумеют овладеть ситуацией и сыграть свою игру. Примечательно, что главной ударной силой восставших должен был стать Гвардейский морской экипаж».
Как видим, версии и гипотезы появляются до сих пор. Но, боюсь, по скудости сохранившихся сведений нам уже не установить со стопроцентной точностью, чего же хотели различные группировки и сколько их было вообще. Одно ясно: события 14 декабря 1825 г. – это то ли матрешка, то ли головоломка со множеством загадочных ходов, уровней и потайных отделений. Современники событий наверняка знали и понимали гораздо больше, чем мы сегодня. Но Николай I, вынужденный к тому серьезнейшими обстоятельствами, запретил, в конце концов, работать вглубь и вширь. И осталась одна-единственная версия: о полутора сотнях «злоумышленников», которые и вывели солдат. А уж потом только одну эту версию изучали скрупулезнейшим образом, вынося оценки согласно требованиям времени, идеологическим пристрастиям и настроениям эпохи.
Люди с другой стороны
Но вот что интересно: при Николае, в первые же годы после разгрома декабристского мятежа, родилась еще одна версия – точнее, мотивы тайного общества…
Офицеры Третьего отделения отчего-то всерьез полагали, что основным мотивом, подвигнувшим декабристов на мятеж, было… желание освободиться от своего кредитора, то есть – императорской фамилии!
Шеф жандармов Леонтий Васильевич Дуббельт (именно так, с двумя «б», его фамилия тогда писалась) так и утверждал в своем докладе (подчеркиваю, строго секретном, отнюдь не предназначавшемся для всеобщего распространения!):
«Самые тщательные наблюдения за всеми либералами, за тем, что они говорят и пишут, привели надзор к убеждению, что одной из главных побудительных причин, породивших отвратительные планы „людей 14 декабря“, было ложное утверждение, что занимавшее деньги дворянство является должником не государства, а императорской фамилии. Дьявольское рассуждение, что, отделавшись от кредитора, отделываются от долгов, заполняло главных заговорщиков, и мысль эта их пережила…»
А ведь это версия, господа! Крайне интересная и серьезная!
В самом деле, к 1825 г. большая часть дворянских имений была заложена в Крестьянском банке. Дворянство российское в большинстве своем жило в кредит. Маркиз де Кюстин, посетивший Россию в 1839 г., писал, что император является «не только первым дворянином своего государства, но и первым кредитором своего дворянства».
Почему бы не поискать в этом направлении? Нужно всего лишь вдумчиво покопаться в архивах. И если обнаружится, что имения «людей 14 декабря» и в самом деле были заложены в казну, все подозрения превратятся в уверенность, и Дуббельт окажется абсолютно прав…
Тьфу ты! Анненков!
Незадолго до «дня Фирса» Анненков заложил несколько принадлежавших ему деревень – естественно, по правилам того времени, вместе с «душами». При аресте у него отобрано шестьдесят восемь тысяч рублей. Но это далеко не вся сумма. В июле 1825 г. за четыреста восемнадцать своих «душ» Анненков получил от Московского опекунского совета восемьдесят три тысячи рублей. Стало быть, прокутил тысяч пятнадцать – зная его привычку к разгульной жизни, нет сомнений, что именно прокутил… Интересный вопрос: нужно ли было ему отдавать эти деньги, если в результате победы заговорщиков перестали бы существовать и учреждения посолиднее Опекунского совета?
Вот вам и мотив – с пылу, с жару! По крайней мере, в отношении одного-единственного «карбонария» можно говорить уверенно: был должен и надеялся, что революция его долги спишет к чертовой матери!
И, коли уж возвращаться к экономике, то какова была ситуация перед 14 декабря?
После падения Наполеона рухнула установленная им «континентальная блокада» Англии, и на международный рынок были выброшены огромные запасы товаров, прежде не находившие сбыта – в том числе и зерно. Западноевропейское зерно. Следовательно, сократился экспорт зерна из России:
1817 г. – 143,2 миллионов пудов.
1820 г. – 38,2 миллионов пудов.
1824 г. – 11,9 миллионов пудов.
Вдобавок цены на Берлинской бирже упали втрое!
Что отсюда проистекает? Из этой скучной экономики?
Да то, что помещики российские, чье благосостояние основывалось главным образом на вывозе зерна, резко обеднели! Да и государство тоже: с 1820 по 1822 гг. государственный доход сократился с 475,5 миллионов рублей ассигнациями до 399,0 миллионов рублей. Дефицит бюджета вырос с 24,3 миллионов рублей до 57,6 миллионов. Осенью 1825 г. министр финансов Канкрин писал Аракчееву:
«Внутреннее положение промышленности от низости цен на хлеб постепенно делается хуже, я, наконец, начинаю терять дух. Денег нет».
И тут появляются декабристы. Бестужев весной 1826 г. пишет из Петропавловской крепости Николаю:
«Мелкопоместные составляют язву России; всегда виноватые и всегда ропщущие и желая жить не по достатку, а по претензиям своим, мучат бедных крестьян своих нещадно… 910 имений в России распродано и в закладе».
Что же, будем и дальше насмехаться над тем мотивом, что предложил в своем докладе Дуббельт?! Лично я не намерен.
Поговорим лучше о жандармах, в которых нас приучили видеть едва ли не монстров, грызущих по ночам человеческие кости…
Это опять-таки набрало разгон отнюдь не при Советской власти. В упоминавшемся не раз Энциклопедическом словаре Павленкова начальнику Третьего отделения Александру Христофоровичу Бенкендорфу, разумеется, досталось на орехи. Вскользь упоминается, что он «в 1806—1814 отличился в войнах с французами» чем боевые подвиги Бенкендорфа отнюдь не исчерпываются, но далее автор статьи припечатывает: «Один из деятелей, имевших очень недоброе значение в жизни Пушкина». С Леонтием Васильевичем Дуббельтом обошлись и вовсе уж бесцеремонно: «Был предметом всеобщего ужаса в виду своей деятельности».
Этот «ужас всеобщий» существовал только в воспаленных мозгах немногочисленных либералов вроде Герцена, которого Греч, не миндальничая, печатно называл «скотом», именно Герцен-Искандер из уютного лондонского далека пускал в оборот перлы вроде: «Бенкендорф образовал целую инквизиционную армию наподобие тайного общества полицейских масонов, которое от Риги до Нерчинска имело своих братьев-шпионов и сыщиков».
Бог ему судья. Как мы помним, даже в 1861 г. численность сотрудников Третьего отделения составляла тридцать два человека. Такая «могучая кучка», даже если бы работала по двадцать пять часов в сутки, не смогла бы создать ничего, даже отдаленно напоминавшего ночные лондонские кошмары Герцена после несвежих устриц. Тем более что сам Герцен, против всякой логики опровергая собственные «страшилки», писал как-то:
«Нельзя быть шпионом, торгашом чужого разврата и честным человеком, но можно быть жандармским офицером, не утратив всего человеческого достоинства».
Бесстрастная статистика свидетельствует, что с 1827 по 1846 гг. в Сибирь было сослано всего четыреста сорок три человека по политическим мотивам, причем подавляющее большинство из них составляли поляки, участники восстания 1830—1831 гг. И одновременно в течение того же периода в Сибирь было сослано триста пятьдесят восемь человек – за ложные доносы! Актер П. П. Каратыгин вспоминает о Бенкендорфе и Дуббельте, что они «презирали доносчиков-любителей, зная очень хорошо, что в руках подлецов донос часто бывает орудием мести».
Многие ли знают, что в рабочей практике Третьего отделения политические дела, собственно говоря, стояли на последнем месте?
Вот точный перечень просьб и жалоб, которыми занималось Третье отделение.
«Просьбы.
а) содействие к получению удовлетворения по документам, не облеченным в законную форму;
б) освобождение от взысканий по безденежным заемным письмам и тому подобным актам;
в) в пересмотр в высших судебных местах дел, решенных в низших инстанциях, остановление исполнения судебных постановлений;
г) отмена распоряжений правительственных мест и лиц; восстановление права апелляции на решения судебных мест;
д) домогательство о разборе тяжебных дел вне порядка и правил, установленных законами;
е) помещение детей на казенный счет в учебные заведения;
ж) причисление незаконных детей к законным вследствие вступления родителей их в брак между собою;
з) назначение денежных пособий, пенсий, аренд и наград; и) рассрочка и сложение казенных взысканий;
й) возвращение прав состояния, облегчение участи состоящих под наказанием, освобождения содержащихся под стражею;
к) с представлением проектов по разным предприятиям и изобретениям.
Жалобы были двух родов: а) на поступки частных лиц и б) на действия присутственных мест и должностных лиц.
Жалобы первого рода:
а) на личные оскорбления;
б) на нарушение супружеских обязанностей с просьбами жен о снабжении их видами (паспортами) для отдельного проживания и обеспечения их существования за счет мужей;
в) на обольщение девиц;
г) на неповиновение детей родителям и на злоупотребление родительской властью;
д) на неблаговидные поступки родственников по делам о наследстве;
е) на злоупотребление опекунов;
ж) по делам о подлоге и несоблюдении форм в составлении духовных завещаний;
Жалобы второго рода преимущественно обращены были:
а) на бездействие и медлительность по денежным взысканиям;
б) пристрастие, медленность и упущения при производстве следствий при рассмотрении дел гражданских и уголовных, при исполнении судебных решений и приговоров;
в) на оставление просьб и жалоб без разрешения со стороны начальствующих лиц.
В некоторых просьбах и жалобах заключались, кроме того, указания на злоупотребление частных лиц по взносам казенных пошлин, по порубке, по поджогу казенных лесов, по питейным откупам, по подрядам и поставкам и т. п.»
Интересно, много ли остается времени у жандармов после того, как они обязаны заниматься любой жалобой, затрагивающей входящие в этот перечень вопросы? Где уж тут выкраивать время, чтобы создавать «армию шпионов от Риги до Камчатки…»
Советский историк тридцатых годов с детской наивностью писал:
«17 лет стоял Бенкендорф во главе Третьего отделения и, как это ни странно, не сумел приобрести не то что нелюбви, а даже ненависти со стороны угнетавшихся Третьим отделением».
Не означает ли это признание, что «угнетавшиеся» существовали только в мозгу почтенного ученого мужа? Реальные современники Бенкендорфа и Дуббельта относились к жандармам, можно сказать, ровно-спокойно, как к неизбежной детали государственного механизма.
А что до «угнетаемых»… Вот два характерных случая, не имеющих никакого отношения к политике.
Крестьяне одной из губерний надоедают властям сообщениями о том, что им-де «известно подземелье, где клад зарыт». В конце концов, доходит до императора. Николай накладывает резолюцию:
«Объявить доносителям, что если вздор показывают, то с ними поступлено будет, как с сумасшедшими: хотят ли на сие решиться, и, если настаивать будут, то послать».
Доносителям объявляют резолюцию. Они настаивают. С ними посылают жандармского офицера. Не находят ни клада, ни подземелья. Крестьяне ноют,
«что судили по преданию и приметам, сами в погребе не были, а поверили другим, и что, впрочем, подземных сокровищ без разрыв-травы открыть нельзя».
Царское слово нарушать негоже, и следует новая резолюция Николая:
«Так как было им обещано, что с ними поступлено будет, как с лишенными ума, то послать их на год в ближний смирительный дом».
Кто-то скажет: «Угнетение!» а лично я скажу: «Но ведь честью предупреждали, чтобы отвязались, пока не поздно, и не дурили голову занятым людям…»
Случай второй. Отставной гвардейский офицер князь Трубецкой увез в неизвестном направлении законную жену сына коммерции советника Жадимировского. Беглецов после долгих поисков отловили жандармы, беглянку вернули мужу, а князя загнали в рядовые на шесть лет.
Кто-то скажет: «Угнетение!», а я скажу: «Блядовать нужно не так демонстративно…»
Как-то совсем уже забылось, что Дуббельт сам проходил по делу декабристов… Греч: «Одним из первых крикунов-либералов» в Южной армии был знаменитый впоследствии начальник Штаба жандармов Леонтий Васильевич Дуббельт. Когда арестовали участников мятежа, все спрашивали: «Что же не берут Дуббельта?»
Оттого, что Дуббельт, надо полагать, не запачкался. Вовремя понял, где следует остановиться, и вместо либеральных воплей занялся реальным делом. Снова Греч:
«…Дубельт…вел себя, как честный и благородный человек, если не сделал много добра, то отвратил много зла и старался помочь и пособить всякому».
А не угодно ли отрывок из воспоминаний одного очень известного человека, относящийся ко времени задолго до 1825 г.?
«В числе сотоварищей моих по флигель-адъютантству был Александр Христофорович Бенкендорф, и с этого времени мы были сперва довольно знакомы, а впоследствии – в тесной дружбе. Бенкендорф тогда воротился из Парижа при посольстве и, как человек мыслящий и впечатлительный, увидел, какую пользу оказывала жандармерия во Франции.
Он полагал, что на честных началах, при избрании лиц честных, смышленых, введение этой отрасли соглядатаев может быть полезно и царю, и отечеству, приготовил проект о составлении этого управления и пригласил нас, многих своих товарищей, вступить в эту когорту, как он называл, добромыслящих, и меня в их числе; проект был представлен, но не утвержден. Эту мысль Ал. Хр. осуществил при восшествии на престол Николая».
Знаете, кто этот мемуарист? Декабрист Волконский! Который в свое время был с Бенкендорфом в «тесной дружбе», даже после своего осуждения высоко ценил моральные качества старого приятеля… При другом раскладе – разреши Александр Бенкендорфу учредить «когорту» – Волконский, чего доброго, мог вместо каторжного халата надеть голубой мундир…
Между прочим, с Волконским Бенкендорф в 12-м году воевал в одном партизанском отряде.
И, наконец, самое время привести полную военную биографию Бенкендорфа, взятую из «Военной энциклопедии», вышедшей в одно время со словарем Павленкова… Строго по тексту.
«Род. в 1783 г. В 1803 г., командированный в Грузию, к князю Цицианову, участвовал во взятии крепости Ганжи и делах с лезгинами. В войну 1806—1807 участвовал в сражении под Прейсиш-Эйлау, а затем принял участие в войне с Турцией и в сражении под Рущуком 22 июня 1811 г. во главе Чугуевского уланского полка бросился на неприятеля, обошедшего наш фланг, и опрокинул его; за этот подвиг был награжден орденом св. Георгия 4-й степени.
В войне 1812—1814 гг. проявил выдающиеся качества боевого кавалерийского генерала. Командуя авангардом в отряде Винценгероде, участвовал в сражении при Велиже, а затем с 80 казаками установил связь главных наших сил с корпусом Витгенштейна и произвел смелое и искусное движение на Волоколамск, напав на неприятеля и взяв в плен более 8 тысяч человек; по обратном занятии Москвы, будучи назначен комендантом ея, он захватил 3 тысячи французов в плен и отбил 30 орудий. При преследовании французской армии до Немана состоял в отряде генерал-адъютанта Кутузова и взял в плен более 6 тысяч человек и 3 генералов.
В 1813 г. получил в командование отдельный летучий отряд, с которым в Темпельберге разбил неприятельскую партию и взял в плен 48 офицеров и 750 нижних чинов, за что был награжден орденом св. Георгия 3-й степени. Принудив капитулировать город Фюрстенвальде, переправился через Эльбу у Гасельберга, взял Вербен и занял Люнебург.
За трехдневное прикрытие своим отрядом корпуса графа Воронцова получил золотую с бриллиантами шпагу. В битве под Лейпцигом командовал левым крылом корпуса Винценгероде, а после нея был отправлен с отдельным отрядом в Голландию, где быстро очистил от неприятеля Утрехт и Амстердам и взял ряд крепостей и более ста орудий. По освобождении от неприятеля Голландии перешел в Бельгию, занял Лювен и Мехельн. В сражении под Краоном командовал всею кавалерией, а при Сен-Дизье – левым крылом».
Каково? Когда Бенкендорф закончил войну в Париже, ему было всего тридцать. Вот вам классический, без всяких кавычек, герой двенадцатого года! Генерал двенадцатого года… Ни один из воевавших декабристов даже отдаленно похожим послужным списком похвастаться не может.
Дуббельт, кстати, тоже боевой офицер, пусть и не такой заслуженный. Теперь понятно, кто противостоял декабристам? И какой была репутация настоящих, а не рожденных фантазиями Герцена офицеров Третьего отделения?
Потом все переменилось, конечно. Когда закопошились разночинцы, когда столбовые дворяне совместно с люмпенами двинули в народовольцы, когда «всякий интеллигентный человек» просто обязан был презирать жандармов… Когда Российская империя покатилась под откос.
В «Обзоре общественного мнения», составленном в 1829 г. в Третьем отделении, содержится примечательный абзац:
«Молодежь, то есть дворянчики от 17 до 32 лет, составляет в массе самую гангренозную часть империи. Среди этих сумасбродов мы видим зародыши якобинства, революционный и реформаторский дух, выливающийся в разные формы и чаще всего прикрывающийся маркой русского патриотизма.
Тенденции, незаметно внедряемые старшинами в них, иногда даже собственными отцами, превращают этих молодых людей в настоящих карбонариев. Все это несчастие происходит от дурного воспитания.
Экзальтированная молодежь, не имеющая никакого представления ни о положении в России, ни об общем ее состоянии, мечтает о возможности русской конституции, уничтожении рангов, достичь коих у них не хватает терпения, и о свободе, которой они совершенно не понимают, но которую полагают в отсутствии подчинения».
К превеликому прискорбию для будущих поколений, авторы этого документа вряд ли подозревали, что составили не обзор умонастроений в тогдашнем обществе, а долгосрочный политический прогноз. «Революционный и реформаторский дух» со временем только креп, распространяясь до невероятных пределов, а из «зародышей якобинства» вылупились чудовища, перед которыми монстры из голливудских ужастиков меркнут. Потому что наши монстры по внешнему облику совершенно не отличались от обычных людей, и зубы у них были не длиннее, чем надлежит, но в головах у них бродили идеи, вызвавшие грандиозные жертвы…
Мне как-то попались воспоминания светской дамы – не из Рюриковичей, но и не захудалой. Она подробно повествовала, как в семье одного ее знакомого генерала-армейца приключилось «несчастье». Его дочка, умница, красавица, не без образования, вдруг всерьез собралась, глупышка, замуж за жандармского офицера… Пассаж! Отговаривали всем семейством, от папы-генерала и мамы-генеральши до многочисленной родни – сытой, высокопоставленной, либеральной. И нашу даму привлекли для укрепления рядов. Мотив был прост: жандармский офицер – это нечто настолько низменное и постыдное, что девушке из приличной семьи никак невозможно связать с ним свою судьбу.
Отговорили, в конце концов, всем скопом… Свадьба сорвалась.
Вот такие настроения царили в нашем высшем обществе – всего-то за пару лет до Первой мировой. А мы потом сваливаем всю вину за Октябрь на «кучку большевиков».
Я не помню фамилий, и не тянет уточнять, но лично мне очень хочется верить, что в семнадцатом году именно этого генерала «восставший пролетариат» поставил к стенке, а его генеральшу вдоволь попользовали революционные матросики.
ВМЕСТО ЭПИЛОГА: БЕШЕНАЯ КАРУСЕЛЬ
Теперь самое время задаться вопросом: а что ждало бы Россию в случае успеха мятежа 14 декабря? Быть может, процветание и благоденствие?
Давайте свернем с магистрального пути, чуть-чуть переместимся во времени и пространстве и рассмотрим сначала судьбу венгерской революции 1848—1849 гг., подавленную войсками Николая I, которого за это иные недоумки именовали «жандармом Европы».
Если кто-то решит, что революция эта была светлым, демократическим, направленным на благо народное предприятием, которое варварски разрушили николаевские войска, крупно ошибется.
В первую очередь это была задумка венгерских магнатов, которые о всеобщем благе и не задумывались. Все наоборот. Максимум, чего им хотелось, – это построить уютное, независимое, суверенное государство для себя. Дворянство, по замыслу «творцов революции», должно было процветать и далее, освободившись от некоторых обременительных ограничений, вытекавших из подчинения Вене. А народ обязан был, оставаясь безземельным, гнуть спину на магнатов. Разве что налоги, которые раньше приходилось отправлять в Вену, теперь можно было бы оставлять в своем кармане.
Из шестимиллионного населения Венгрии, так уж исторически сложилось, каждый двадцатый был дворянином. Правда, ко времени революции из ста тридцати шести тысяч дворянских семейств сто тысяч практически разорились и утратили поместья – но они-то как раз и рассчитывали вновь разбогатеть в новой, независимой Венгрии. «Вожжи и далее должны оставаться в руках дворянства», – с простодушным цинизмом заявил, выступая в сейме, будущий глава революционного правительства Лайош Кошут.
А крестьяне… Из сорока четырех миллионов хольдов плодородной земли лишь тринадцать миллионов были в руках крестьян. Крепостных крестьян. Шестьсот двадцать четыре тысячи семейств обрабатывали эту землю, неся на себе все тяготы крепостного права – барщину, «десятину», «девятину» и прочее.
Кроме них в Венгрии существовало девятьсот десять тысяч батрацких семей (в те времена было принять считать не по головам, а по семьям), в сезон работавших в крупных поместьях. Они тоже, кстати, никакими особыми правами не пользовались – батрака, ушедшего от помещика до окончания срока договора, могли на законном основании бить палками и заключать в тюрьму (Л. Корзимича, «Венгерский хозяин», 1846).
Упоминавшаяся «десятина», кстати, – это десятая часть урожая, которую крепостной должен был отдавать сельскому священнику или певчему. «Девятина» – девятая часть урожая, уходившая помещику. А кроме этого – сто четыре дня барщины в год, отработки вместо перевозок и королевского оброка, погрузка дров, рубка дров, участие в барской охоте, работы на пользу общины, работы для деревни – и так далее, и тому подобное…
Изменила ли что-нибудь революция?
Немногое. Крепостных освободили без земли. Теперь они были свободными, но еще более нищими.
Сталин писал когда-то: «Что касается крестьян, то их участие в национальном движении зависит, прежде всего, от характера репрессий. Если репрессии затрагивают интересы „земли“, то широкие массы крестьян немедленно становятся под знамя национального движения».
В полном соответствии с этой формулировкой венгерские крестьяне развернули прямо-таки общенациональное движение – за землю и против революционного правительства. В комитатах Бекеш и Чанад батраки захватили графские пастбища, ворвались в архивы и сожгли древние грамоты магнатов на право владения землями. За два месяца по всей стране вспыхнули двадцать четыре подобных бунта. Крестьяне Мезебереня, высказав здравую мысль: «Если нас заставляют проливать кровь ради родины, то пусть и господское добро станет нашим», захватили помещичьи земли.
Против них послали войска – войска нового, революционного правительства. Зачинщиков казнили, а восемьдесят два «активиста» оказались в тюрьме.
В Орошхазе без особых судейских формальностей повесили тамошних зачинщиков. Тут как раз началась война с опомнившейся Веной, но крестьяне, чистокровные мадьяры, идти на нее не хотели! Сохранилась масса их посланий «революционному парламенту».
«Беднота говорит: зачем пойдут наши сыновья в солдаты, ведь у нас нет ничего? Что им защищать? Поля помещиков? Так пусть помещичьи сынки и идут в солдаты!»
Из Береня: «Пусть идут в солдаты те, кому принадлежит земля». Из Шиклоша: «Кому принадлежит наша родина, что можем считать своим мы, народ Венгрии, какие блага получаем мы? Об этом вы избегаете говорить… Мы прежде должны защищать родину, а потом вы вознаградите нас, как вам будет угодно… Многие из нас ведь думают, что не лучше ли было бы перейти на строну хорватов… Жестокие помещики бездушно отталкивают нас от себя, когда мы обращаемся к ним с просьбой хотя бы вернуть нам те земли, которые отняты у нас незаконно, а ежели мы пытаемся прибегнуть к силе, то сразу находятся сотни и сотни солдат…»
Такая вот была революция, такие реформы. До сих пор мы говорили исключительно о мадьярах. Положение национальных меньшинств было еще хуже.
Сербы, румыны, словаки, хорваты не требовали для себя каких-то особенных привилегий – всего лишь разрешения на местное самоуправление и права уравнять их языки с венгерским. Всего лишь!
Революционное правительство им в этом отказало. Во время неудачных переговоров о языковом равноправии сербов сам Кошут открыто заявил: «Пусть решит меч!»
И против меньшинств выступили те же революционные войска. Одновременно изменили земельную реформу – теперь бывшим крепостным все же давали землю, но с выкупом. Это уже не могло ничего спасти…
Создавался классический «двойной стандарт» – когда венгры хотели освободиться от австрийского правления, это считалось священной борьбой за свободу. Когда венгерские национальные меньшинства хотели всего лишь автономии – это объявлялось контрреволюцией…
Хорватские части развернули наступление на Будапешт (впрочем, тогда это были два города – Буда и Пешт). Отряды румынского лидера Янку, неожиданно подвергшись нападению венгерских войск, тоже повернули оружие против мадьяр. К сожалению, начали они с того, что окружили и почти полностью уничтожили так называемый «Вольный отряд Ракоци» под командованием одного из лидеров «левых» Пала Вашвари, которого и в Будапеште всерьез мечтали повесить. Отряд этот воевал не под трехцветным «революционным», а под красным знаменем…
Одним словом, для «революционного правительства» в Буде почти весь окружающий мир был врагами – собственные крестьяне, румыны, сербы, хорваты, словаки, то крыло в революционном движении, которое мы сегодня назвали бы «левыми» и «социалистами». Шандора Петефи, друга и единомышленника Вашвари, лишили офицерского звания, держали в тюрьме, чудом не повесили…
Именно в этот гадюшник, по какому-то недоразумению именовавшийся «революционной Венгрией», вошли войска Николая I. По сути, он, подавив венгерскую «революцию», спас всю Европу. В те годы бунтовали практически повсюду – Испания, германские государства, Франция, Италия… Европе оставалось совсем немного до того, чтобы превратиться в ад кромешный – и Николай ее уберег от этого ужаса. За что и был наречен «жандармом Европы» – субъектами вроде Маркса с Энгельсом.
Должно быть, в мозгах у Лайоша Кошута к тому времени все перепуталось. Он, узнав о вторжении российских войск, воскликнул: «Какая узкая и противославянская политика – поддерживать Австрию!» Забыв о собственных противославянских репрессиях. Вот и получилось, что Николай I даже не Австрию спасал, а предотвратил геноцид славянских народов, на что у нас как-то не принято обращать внимание.
Что любопытно, среди тех, кто всерьез боролся за венгерскую революцию, насчитывается непропорционально большое число инородцев. Сам Кошут – словацкого происхождения. Поэт революции Шандор Петефи – никакой не Шандор и не Петефи, а натуральнейший славянин. Только в двадцать лет (1843) он начал писаться по-мадьярски, а до этого звался Александр Петрович.
Лучшие боевые генералы венгерской армии – поляки Бем и Дембинский. Видович и Дамьянич – то ли сербы, то ли хорваты, во всяком случае уж никак не мадьяры. Аулих и Мессенгауэр – австрийцы.
Именно «инородцы», кстати, и погибли в большинстве своем. Чистокровный мадьяр генерал Гергей, назначенный главнокомандующим, а после диктатором, быстренько вступил в переговоры с австрийцами и Николаем, выторговав себе помилование. В 1867 г., после амнистии, он преспокойной вернулся в Венгрию, а бывшие витии и баре революции Клапка и Перцель смирнехонько заседали в имперском парламенте.
Шандор Петефи пропал без вести после битвы под Шегешваром. Вероятнее всего, закопан неузнанным в общей могиле. Этот благородный славянский парень был настоящим поэтом…Скользкий снег хрустит, сани вдаль бегут.А в санях к венцу милую везут.А идет к венцу не добром она,волею чужою замуж отдана.Если б я сейчас превратился в снег,я бы удержал этих санок бег – я бы их в сугроб вывернул сейчас,обнял бы ее я в последний раз.Обнял бы ее и к груди прижал,этот нежный рот вновь поцеловал,чтоб любовь ее растопила снег,чтоб растаял я и пропал навек…
Через много лет, в 1917 г., задолго до Октября, Сталин в одной из статей в «Правде» напишет жестокие и верные слова: «Революция не умеет ни жалеть, ни хоронить своих мертвецов».
Венгерский опыт, думается мне, наглядно нам показывает, какое будущее ждало бы Россию в случае успеха декабристского мятежа. Известно, что приключается, когда революции вспыхивают явно преждевременно.
Даже если допустить, что декабристы действовали не сами по себе, а были ширмой для более серьезных и высокопоставленных людей – все равно Россию ждали страшные потрясения, перед которыми пугачевщина показалась бы скандальчиком в младшей группе детского сада. В 1917 г. в России, если присмотреться, никакой «революции» не произошло, ни Февральской, ни Октябрьской. Всего-навсего рванул перегретый паровой котел, и то, что творилось примерно год, где-то до осени восемнадцатого, правильнее именовать Всеобщей Смутой. Потом только большевики навели относительный порядок, и грандиозная заваруха приняла более упорядоченную форму «борьбы белых с красными»…
А ведь в 1825 г. все те противоречия, что привели к всеобщему кровавому хаосу 1917—1918 гг., были еще жгучее, острее, мучительнее!
Вспомните солдат Черниговского полка. Первое, что они сделали, осознав, что началась смута, – кинулись убивать жену полкового командира вместе с малыми детушками. Мало того – когда командиры повели их в неизвестность, солдатушки-бравы-ребятушки порывались громить еврейские местечки, и Муравьев их с превеликим трудом удержал… Представляете, что могло начаться по всей России, когда пронеслась бы весть, что царя в Питере больше нет, а есть непонятно кто?!
Горбачевский в своих мемуарах рассказывает примечательную историю, показывающую отношение «простонародья» к «барам».
В числе нижних чинов Черниговского полка, приговоренных к наказанию шпицрутенами за бунт, были два рядовых, еще прежде разжалованные из офицеров за другие прегрешения…
«Мщение и негодование возродилось в сердцах солдат, они радовались случаю отомстить своими руками за притеснения и несправедливости, испытанные более или менее каждым из них от дворян. Не разбирая, на кого падет их мщение, они ожидали минуты с нетерпением; ни просьбы генерала Вреде, ни его угрозы, ни просьбы офицеров – ничто не могло остановить ярости бешеных солдат; удары сыпались градом; они не били сих несчастных, но рвали кусками мясо с каким-то наслаждением; Грохольского и Ракузу вынесли из линии почти мертвыми».
И вы всерьез полагаете, что обуреваемые такими эмоциями солдаты и мужики, степенно собираясь за чайком, обсуждали бы чинно и благородно «Манифест» Трубецкого и общим голосованием принимали бы поправки к конституции Пестеля?
Более реалистичен другой вариант. Война всех против всех – крепостных против бар, деревни против города, одних армейских группировок против других. Поляки немедленно взбунтовались бы и по старой польской привычке предъявили претензии не только на Киев, но и на прилегающие к Черному морю земли. А ведь в Башкирии были живы еще старики, помнившие восстание Салавата Юлаева! А многочисленные казахские и ногайские роды российской короне подчинялись чисто номинально и вполне могли добавить огоньку ко всеобщему пожару!
Я не собираюсь подробно разрабатывать виртуальность, которая могла бы возникнуть в результате успеха мятежа «дня Фирса». Всю работу проделали до меня: замечательный историк Натан Эйдельман (как документалист в книге «Апостол Сергей») и мой хороший друг, талантливый писатель Лев Вершинин в романе «Хроники неправильного завтра». Вот краткое изложение.
Революционная армия очень быстро раскалывается на несколько непримиримых лагерей, которые начинают войну по всем правилам. Параллельно в стране действуют верные уцелевшим членам императорской фамилии войска, польские повстанцы и массы крестьян, поднявшиеся на «бессмысленный и беспощадный» русский бунт. Как минимум несколько лет в стране тянется повсеместная гражданская война без тылов и фронтов.
Как не раз случалось в истории многих государств при подобном обороте дел, соседи начинают интервенцию. В лучшем случае отыщется в конце концов сильная личность вроде генерала Боливара, генерала Франко, Пилсудского, Наполеона Бонапарта – и жесточайшими мерами восстановит порядок. Но к тому времени страна будет залита кровью, разграблена и выжжена.
Точно так же и Западная Европа в случае невмешательства Николая в мадьярские дела рисковала превратиться в кипящий котел, на десятилетия стать ареной войн, войнушек и вялотекущих мятежей. Получилась бы вторая Латинская Америка. И глупо думать, что Россию это обошло бы…
Комендант Петропавловской крепости Сукин, не столь уж выдающийся мыслитель, простой служака, тем не менее оказался, на мой взгляд, мудрее многих образованных философов. Он как-то сказал Якушкину:
«Вы затеяли пустое. Россия обширный край, который может управляться только самодержавным царем. Если бы даже и удалось 14-е, то за ним последовало бы столько беспорядков, что едва ли через 10 лет все пришло бы в порядок».
А Пушкин в разговоре с великим князем Михаилом Павловичем подверг сомнению высочайший манифест, утверждавший случайность событий 14 декабря и их европейское происхождение. И сделал страшное предсказание, не зная, что оказался пророком…
«Кто были на площади 14 декабря? Одни дворяне. Сколько же их будет при первом новом возмущении? Не знаю, а кажется, много».
Через несколько десятков лет его слова получат полное подтверждение.
Но это уже другая история…
О Николае Первом: https://cont.ws/@gnuss/1236022
ИСТОЧНИК: https://www.litmir.me/br/?b=89...
Оценили 11 человек
30 кармы