Пушка.

Итак, всё это происходит на просторах Здания. Что такое Здание? Здание это Здание. Как ещё по другому описать эту конструкцию? Вы можете представить здание, -  бетонные перекрытия, этажи, коридоры и окна, - вобравшее в себя всё пространство, скажем, до орбиты Урана?  Хорошо. Но вы же сами  оправдываете это безумие тем,что оно будет построено в далёком будущем. Наверное, в уже даже придумали где набрать столько материи, способной стать строительным материалом  такой гигантской структуры, превышающей своими размерами даже сплошные дайсоновские сферы, и почему она не разваливается, не проваливается в себя из-за своей невообразимой массы, не дробится кометами и метеорами... Всё это, конечно, очень хорошо, но к Зданию малоприменимо.  Здание существовало всегда. В прямом смысле. Во всех смыслах. Оно заполонило собой всё прошлое и  всё будущее. Возможно,что даже  закольцевало их и теперь наша теперь уже вечно статичная, закованная в бетонные одежды, вселенная не будет пульсировать в вечных смертях остывания и Больших Взрывов. Никто не помнит, как и зачем оно было построено. Оно просто было. И будет. В этих смыслах, Здание существовало всегда. Никто не понимает и, скорее всего, не поймёт никогда как оно устроено. Даже состав и структура самого загадочного изобетона, из армированных  железом плит которого оно устроено, остаются загадкой. Никто  не уверен в размерах Здания, возможно оно бесконечно. А может, всего лишь, заняло место нашей Солнечной Системы. Впрочем,  это врядли имеет значение- в мире, где  самым быстрым транспортом является атомный поезд и рельсы, по которым он с грохотом проносится, проложены не везде, даже расстояние до Луны, что меньше кончика ногтя по космическим меркам, показалось бы вам невероятно огромным. 

Этот мир невозможно понять,этот мир невозможно познать -да он и сам мешает этому! Всё,что вы знаете о нём,так это то, что вы жи вете тут, в кране есть вода, на ужин есть белковый концентрат(И, очень редко - что-то вкуснее), где-то под ногами гудит турбина электростанции,вырабатывающей ток и всё это ,в одно мгновение может исчезнуть,когда приходит Волна,странное непостижимое явление, которое нельзя видеть,которое нельзя слышать,которое нельзя познать, но от которого можно спастись в герметичном убежище. 

Этот мир ужасен, прекрасен, способен вызвать любые чувства- в зависимости от того как вы на него глядите. Но это ничего не меняет. Если вы родились в нём - вы там и умрёте. За каждым поворотом нет ничего нового-и это хорошо.  Но иногда  оно там есть..

Мы всё равно её построим!

Двое мужчин, молодой и второй, немного старше(Но старым его назвать нельзя), одетые практически одинаково, в плоские кепки, парусиновые брюки, идут вдоль огромной серой стены здания без единого окна, доходящего почти до серого потолка искусственной пещеры. Между ними нет почти никаких различий. Они одинакового роста, одинаково сложены и, если не вглядываться им в лица, то отличить одного от другого можно только по одежде. Кожаная куртка и плоская рабочая кепка, триста раз промазанные от гнили касторкой рыжие военные ботинки с верёвкой вместо давно порвавшихся шнурков (Никак не доходят руки заменить). Котелок, трость и чёрное пальто, носимое с таким невероятным достоинством. Пальто очень хорошее. Это вам не ТрикотажОпСнаб, где даже дырки для пуговиц забывают сделать, а их ткань- один в один мешковина из псевдоцеллюлозы. Ручная работа. Хороший портной. Если с умом носить, то оно прослужит ещё очень долго.

Вот они останавливаются. Недалеко от заводской проходной во дворе сложено из ящиков нечто вроде скамейки. Старший отряхивает себе место, чтобы не запачкать брюки, и садится. Приглашает присесть своего спутника. Тот садится просто так, не утруждая себя излишними ритуалами. Ему всё равно сколько пыли соберёт его одежда. Он, всё так же, отчаянно жестикулируя, продолжает ненадолго прерванный монолог.

-… Шайнин требует от меня невозможного. Да и просто ненужного. Да, давайте я скажу это снова. Ненужного и невозможного. И происходит это происходит в приказном порядке. Все знают кто он и откуда, но я, как положено, докладываю ему о ходе работ над проектом орудия Большой Мощности. Откуда бы он ни был - нам с ним работать и он должен знать, чем сейчас живёт производство. Он даже не желает меня слушать. «Какова масса вашей системы согласно проекту, товарищ Тагин?» Я докладываю. «Уменьшить до трёхсот тонн!» Я, спокойно, объясняю ему, что для того, чтобы вписаться в требуемый вес, необходимо будет использовать стандартные тяжёлые транспортёры Атоммаша для перевозки деталей атомных реакторов и турбин - а для этого, калибр системы придётся уменьшить раз в два или в три, иначе не выдержит, даже усиленная, главная балка. А это повлечёт за собой уменьшение веса снаряда и, соответственно, его поражающей и проникающей способности. Он меня слушает. Вернее, делает вид, что слушает и снова задаёт вопрос. «Каким будет калибр такой артсистемы?» Отвечаю. Около двенадцати или шестнадцати дюймов. «В два месяца представить решение и проект орудия, приспособленного к транспортёрам Атоммаша!» Отвечаю ему, что у нас и у смежников уже много сделано для того, чтобы проект системы Особой Мощности для железнодорожных войск смог быть воплощённым в металл – испытаны на стенде противооткатные устройства, испытаны на прочность новые тележки и рессорные комплекты, поставлено смежниками необходимое оборудование и, изготовлен испытательный стенд калибром 500-мм, что внутренней трубы доставлены для ковки и сверления и что невозможно всё это просто так отбросить, даже с чисто производственной очки зрения. «Ну это при Министерстве было невозможно!» Спокойно говорю ему, что артсекция Металлического Завода - учреждение ведомственное, проект орудия Большой Мощности удовлетворяет техническим и тактическим требованиям Железнодорожных Войск, одобрен на самом высоком уровне и изготовление транспортёра идёт согласно наряда. «Значит, нужен приказ, товарищ Тагин, чтобы вы, наконец, начали заниматься делом? И вы этому приказу… Подчинитесь?» Я ему отвечаю, что если будет приказ на разработку проекта новой артсистемы, то я, как ведомственный работник, конечно, подчинюсь ему и постараюсь выполнить его наилучшим образом…

Старший внимательно слушает его.

- Поражаюсь вашей выдержке, Иван Гаврилович. Я бы, в вашем возрасте, дверью хлопнул.

- Да я бы и хлопнул! А может и не только…

- За чем же дело стало?

- А он на меня посмотрел вот эдак и говорит: «Ну, значит, будет вам такой приказ, товарищ Тагин. А пока-идите». Ну, я пожал плечами и ушёл. Спорить с ним было бесполезно. А нервов на него, после разговора по телефону с электрическим цехом о сгоревших и до сих пор не заменённых обмотках электромоторов, уже не было. Я тогда ночевать к себе в жилячейку не пошёл, на заводе остался…

-А не боитесь? Гермоубежища у нас, сами знаете, подо что используются. И вода в них каплет. Всё уже давно поплыло... Один накат Волны - и Шайнину больше не пришлось бы воевать с вами.

Молодой закусывает губу.

-Скорее, это мне-с ним… -бормочет он себе под нос, глядя в никуда, на серую бетонную поверхность стены. Потом его взгляд падает на Старшего, он замолкает и начинает говорить снова, уже нормальным голосом,- Боюсь. Если подумать вот так- боюсь, конечно. Как и все. Но я тогда просто об этом не думал. Голова была не этим забита. В общем, это не важно. Важно, что ночью меня разбудил звонок из главного ликвидационно-мобилизационного управления Тяжпрома. Звонил Павлуновский. Он очень радовался, что смог найти меня в конторе.

Молодой делает в своём рассказе непредвиденную паузу, чтобы достать из кармана куртки простенький портсигар. Открывает его, берётся за папиросу, останавливается, глядит на старого, заталкивает папиросу на место и защёлкивает портсигар. Чтобы убрать его обратно.

-Курите, если хотите,- взмахивает рукой тот, -Не обращайте на меня внимания. Что сказал вам Павлуновский?

Молодой достаёт папиросу.

-Он даже не поздоровался. Сходу заявил, что вопрос о сверхтяжёлой железнодорожной артсистеме пока рано поднимать. Что сроки изготовления образца для испытаний слишком велики, а Совет Акционеров требует, чтобы новые образцы принимались на вооружение максимально быстро и максимально экономно расходовали отведённый на них металл... Поднимать вопрос!

Молодой бросает на бетон недокуренную папиросу и яростно давит её каблуком.

- Вопрос был уже решён! О чём я ему и сказал. Павлуновский сказал, что надо понимать текущий момент и что металл сейчас нужен для поездов и прокладки путей в верхних блоках. И что решения Министерства часто были поспешным и результаты подобного отношения к работе мы уже наблюдаем… - он словно бы гаснет, исчерпав все свои силы на произнесённую им речь, - Он мне два часа читал лекцию о народном капитализме. И завершил её словами о том, что необходимость изготовления столь металлоёмкого изделия надо как следует обосновать. А потом, пришёл приказ о приостановлении работ над изготовляемой тяжёлой артсистемой. И на вагоностроительный, который осуществлял монтаж платформы нашего транспортёра, «согласно наряду бывшего Министерства Тяжёлой и Лёгкой Промышленности № 46\489с» -такой же. Используемую оснастку надлежало демонтировать, распределить по другим участкам производства или законсервировать. Чертежи-отправить в архив. И артсекции были выданы требования на новое орудие. Боевая масса- не более трёхсот тонн.

-Он требует от меня станка, дающего возможность кругового обстрела. Он требует от меня большого вертикального угла наводки, уместного для шрапнельных пушек и артиллерийских автоматов! Он просто безумен и не понимает самой идеи, лежащей в основе предложенной мной конструкции! По его милости, сейчас атоммашевское ОКБ-155, вся артсекция и сорок первый вагоностроительный, который сейчас собирает два внеплановых усиленных транспортёра для его орудий, которые всё равно придётся списать в шихту… Все мы занимаемся ерундой!

Он останавливается, чтобы отдышаться и затем продолжает.

- Шайнин не имеет никакого образования. Он, чёрт побери, просто бывший начальник спецпоезда! Он просто безграмотен. Ничего, кроме железнодорожного училища, бывших кондукторских курсов, у него за душой нет. Он даже когда читает – шевелит губами! Как он здесь оказался? Он не имеет отношения к производству чего-либо, и тем более к такому специфическому как изготовление пушек! Да, согласен, что таких пушек, как мы задумали ещё не делали никогда, но, по крайней мере, раньше мы, мой завод занимались крупнокалиберными автоматами и шрапнельными трёхдюймовками образца сорок три! Но Шайнин в жизни не подходил не то, что к станку- даже к кульману! Он даже своим орудием не хочет заниматься! В цех не спускался ни разу. «Я на чертеже всё прекрасно вижу». Что он может там видеть, если просто не понимает обозначений и объяснений слушать не желает? И если, не то что в цехе - в КБ его видят хорошо, если раз в неделю? А за всё время своей работы он просмотрел только общие виды и хорошо, если что-то запомнил. Паспорта деталей исчирканы его разрешениями на обработку с таким-то отклонениями от чертежа - а поскольку весят они не пару килограмм, то помочь дойти казённику до места кувалдой, как это мы иногда делали с трёхдюймовками тут не выйдет. Приходится браковать. Уже допущенные до сборки детали. Почему так? Мы дураки? Нет. Потому что в первый раз всё, такой калибр, а он гонит, гонит, сокращая количество операций обработки… До смеха уже доходит. Он нас торопит- и благодаря ему же мы топчемся на месте! «А культура производства -это уже ваше дело, товарищ Тагин. Вы же главный инженер артиллерийской секции Металлзавода». Как так работать?

Старший молча обрывает его одним негромким словом

-Тише.

Молодой удивлён. Наверное, самим фактом того, что тот умеет говорить. Он хочет, что –то возразить, что-то сказать, но тот снова заставляет его умолкнуть.

- Тише, -говорит он и снова умокает. Когда он начинает говорить снова его становится голос похож на старую, раздражённую сыростью и неумением музыканта басовую струну, - У стен есть уши. Вы думаете, наверху этого не знают? Или что я этого не знаю? Что – Шайнин необразованный, но очень активный дурак? Наоборот, там очень хорошо это знают! И я тоже знал это очень хорошо, даже без вашего рассказа. Давайте серьёзно. Вы сами говорили мне, Моханову и Павлуновскому, что пушка, над которой вы работаете, сейчас никуда не годится….

-Она и не годится. Я и самому Шайнину это говорил. Я приходил с цифрами на руках. Расход бетонобойных снарядов возрастает против всякого предела. При расчёте на разрушение тысячи стен стандартной модели Здания- расход снарядов около двухсот! Причём, при подрыве снаряда до углубления в следующую преграду, разрушение нескольких последующих не обеспечивается! По одной директриссе! А ведь их будет несколько потому что, при расчёте на полное схлопывание стандартного этаж-квартала, ожидаемый расход снарядов составит около десяти снарядов или даже больше. Потребуется перенацеливание и точное попадание в каждую из гермосекций! Столько снарядов не может возить ни один поезд! Наконец, долгое пребывание на позиции становится просто опасным! Шайнин же доказывает, что зато орудие получается более лёгким, более скорострельным. Дескать, это позволит быстрее доставить его на позицию, его будет легче смонтировать, оно быстрее поразит цель. Даже хочет приспособить к нему самостоятельный дизель. Но на кой чёрт мне более лёгкое орудие, пусть и способное ползать на своей позиции, но неспособное поразить цель!? Он мне говорит об экономии металла!

Старший кивает.

-Правильно. Он и должен всё это говорить. Зачем? Отвечаю. Когда Министерство начало становиться Корпорацией- начались перемены. А когда начинаются перемены- начинается большая игра. Тот, кто выиграет её – останется в своём удобном кресле. И пусть они стараются замаскировать её новыми декорациями, но правила, правила этой игры от этого не меняются. Шайнин? Вы говорите-Шайнин? Но он не имеет значения. Даже сама идея больших железнодорожных орудий не имеет для них значения. Но вас с ней поддержали большие люди. Поддержали, когда ещё было Министерство. И сейчас очень важно их свалить. А для этого все средства хороши. Даже вы. Даже Шайнин, который успешно гробит завод и благодаря которому снизился выпуск продукции и Артсекция ни одной из намеченных к испытаниям систем не вывела на полигон. Провал создания новой сверхмощной системы? Растрата высококачественной стали, топлива и энергии впустую? От этого тяжело будет отмыться.

Старший грустно кивает своим мыслям.

- Как это ни грустно, но сейчас с этим ничего не сделать. Это судьба. Пушка была спроектирована при Министерстве, а строится уже при Корпорации. Всё что вы сейчас можете – это, несмотря на самого Шайнина, воплотить в железе, смонтировать и довести до полигона пушку Шайнина. Доказать осуществимость на практике идеи строительства таких транспортёров. Доказать на практике, что вы можете рассчитывать и проектировать орудия такого калибра, от труб ствола до сверхдлинных веретен гидравлического тормоза. Что вы можете провести их от отливки до поковки и далее - до готовой и вполне рабочей детали, выполненной без увеличения допусков и дефектов. Что вы способны осуществить сборку такого орудия. Доказать, что вы четно отрабатываете свой спецпаёк. Доказать, что Шайнин был не прав, когда требовал снижения веса и уменьшения калибра- доказать стрельбой на полигоне, по мишенным стенам, хотя бы и со станка, а не с платформы транспортёра . И выступить с этим. Громко. Уже не виноватые. Снова обосновать свой проект и решаемые тридцатидвухдюймовой системой задачи. Шайнина, так или иначе, вскоре снимут. И мы должны быть первые, кто укажет на него пальцем. Тогда вас поддержат…

Мы не можем вам ничего дать.

В накуренном воздухе бункера из-за табачного дыма, с удалением которого не справлялась утробно воющая вентиляция, даже свет казался серым. Всё было серым. Бетон. Стальной стол. Железнодорожник в своей униформе. Жестяные кружки с жиденьким мховым чаем. И ярким цветным пятном, посреди всей этой серости, возникал товарищ Кельханов.

Его казённая тёмно-зелёная форма придавала ему цвет, форма придавала ему уверенности, форма придавала ему сил. Он был прав. Огромный багровый, кое-как сросшийся после гранатных осколков кулак, ударял по столешнице с силой чекана, словно бы выбивая в металле, как на скрижалях, каждую сказанную им фразу.

- Вы заключите с нами новое соглашение! Справедливое! На наших условиях! Мы-свободный народ! Наш труд движет ваши поезда на этом участке! И мы не позволим нас грабить - как в старые времена! Добронравова, который помогал вам обирать нас, больше нет! Вы его вернёте! И его ждёт справедливый суд!

Наконец, он заметил, что в бункере есть кто-то кроме него и замолчал, устремив взгляд на железнодорожника.

Тот был намного ниже его. Излишне полноватый. Серый военизированный мундир, выданный ему ещё Министерством, а не недавно образованной Корпорацией (Не получалось не видеть на скорую руку неаккуратно нашитые значки и шевроны. Они бросались на него, оскорбляли его взгляд привыкшего следить за собой несмотря ни на что человека), сидел на нём кое-как. Болтался как надетый на палку. Складки повсюду. Суровый взгляд генерала Кельханова, наблюдавшего это безобразие, отражался от маленьких очёчков, буквально, лежавших на его полноватых щёчках. За очками скрывались трусливые красные крысиные глазки. Не могло там быть иных думал Кельханов. А самым отвратительным в облике железнодорожника было то, что он, так же как и товарищ Кельханов, герой боёв за административные блоки, трижды подорванный "добробатами"(Добронравовскими батальонами Ликвидации) или, как их называли иначе, "Добросмертами"(Сами догадайтесь -как и за что их так прозвали) на гранате, связанный и оставленный Волне во время боёв в галереях, но всё же успевший удрать и выжить.... Словом, Железнодорожник был так же лыс, как и он. Единственным, что утешало генерала было то, что если его голова была, как положено на службе, выбрита, а волосы представителя Корпорации вылезли сами. От его вонючего пота. От постоянного страха.

Генералу страх знаком не был.

Железнодорожник молчал. Он не желал поднимать взгляд и встречаться с яростным искрящим буравом глаз генерала.

Генералу страх знаком не был - но был отлично знаком гнев.

- Контракт, условия которого были выработаны Министерством... Корпорацией, -поправился Железнодорожник, -Для вашего квартала заключают в себе всё необходимое для работы нашего подвижного состава на вашем участке. Если вы его не будете выполнять- мы прекратим вас обслуживать. Это станет невыгодно и просто невозможно...

Генерал шарахнул по столу.

-Невыгодно?! Да понимаешь ли ты, что мы сейчас не можем вырабатывать энергию - даже для себя?! И генераторы сжёг никто иной, как этот чёртов товарищ Добронравов и его батальоны, купившие себе местечко на вашем же поезде. Ах, ты, мразь... Да он же вам сдал все запасы пищи со складов и все боеприпасы, что были у него?! Это ты не учитываешь!? Сверхконтрактные выплаты?! Мы же сейчас умираем! Благодаря ему!

Железнодорожник сглотнул слюну. Ему было страшно. Но он всё-таки сказал:

-Товарищ Добронравов внес значительный пай, теперь он акционер и служащий Корпорации. Он заплатил за билеты на поезд для себя и всех своих людей. Эти вопросы не имеют отношения к обсуждаемым ныне контрактным обязательствам.

Стул под генералом со скрежетом поехал назад.

-Ты мне его отдашь! И всё учтёшь, до последнего белкового брикета! Поставки, по контракту Добронравова -вы их продолжите! Он уже триста раз оплачен на годы вперед- нашей кровью

Продолжавший сидеть железнодорожник, невольно вжавшийся в спинку стула, стремясь оказаться подальше от грозного генерала, походил на шкодливую мышь, застигнутую большим зелёным котом.

-Выдан он не будет. Корпорация защищает своих служащих. И придерживается принципа, что никто не вправе мешать перемещению людей на поездах.

Его голос был серым, как его лицо, как его китель. Железнодорожник сейчас больше походил на куклу, чем на человека. Он не говорил, а просто озвучивал спрятанную где-то у него внутри магнитофонную ленту. Ему самому было страшно, но он ничего не мог сделать. Слова выходили из него, как клубы табачного дыма из лёгких курильщика, выталкиваемые многолетней привычкой дышать. От самого него тут ничего не зависело.

Кельханов сел обратно и положил свою правую руку на укрытую столешницей от глаз железнодорожника кобуру.

-Зачем же ты пришёл сюда? Это же переговоры. Мы же должны договариваться. Торговаться. Попробуй! Ну, попробуй, - просто попробуй! -предложить мне условия, которые устроили бы нас всех - тебя, меня и твою корпорацию! –Он в открытую насмехаясь над ним, провоцировал,- Это же не так страшно! Я никому не скажу, что ты так сделал!

Железнодорожник сел прямо как дёрнутая за нитки марионетка и, таким же неживым кукольным голосом, сказал слова, которые никто от него не хотел слышать.

-Если вы не собираетесь выполнять договорные обязательства-Корпорация прекратит обслуживание вашего участка. Как представитель Министе… Корпорации, я был обязан убедиться в том, что вы по-прежнему, намерены исполнять взятые на себя обязательства.

После чего опал на спинку стула, безвольно уронив руки. Ему было сейчас всё равно. Глаза его спокойно смотрели в потолок. В них теперь не было ни признака волнения. Железнодорожник заранее знал, что он покойник. Так или так. Не всё ли равно как?

Посередине, точно над переносицей, у него появилась дымящаяся чёрная дырочка. Да и чёрт бы с ней.

Кельханов стоял над телом представителя Корпорации с дымящимся пистолетом. Он сам не мог поверить в то, что сейчас совершил. Так легко было стрелять из «тагирина» куда-то в темноту коридоров, убегая от «добронравовцев». Но сейчас он не хотел! НЕ ХОТЕЛ! Он вовсе не хотел убивать этого глупого железнодорожника. Генерал, даже сейчас, верил в то, что у него вышло бы выколотить из него более-менее приемлемые условия нового договора, который нужен был всему блок-кварталу. Он, сам от себя, не ожидал, что возьмет и просто выстрелит в этот оловянный лоб! Его руки всё решили сами- так как они привыкли это делать. Всё было просто.

Генерал быстро взял себя в руки. Сейчас надо было не дать им заподозрить, что он просто не знает, что делать дальше. Уже ничего изменить нельзя. Но если он даст слабину-они обязательно попробуют купить новый контракт его кровью. Они его просто разорвут.

Гигантским усилием воли, он сломал пополам закостеневшую руку, вернул пистолет обратно в кобуру и застегнул ремешок. Встал. Обернулся к своему заместителю и начальнику штаба Сил Самообороны. Он уже успел успокоится и нужные слова не пришлось долго искать:

-Два батальона. Нужны мне во внутренних помещения Представительства. Через два цикла. Быстро.

Они мялись, не решаясь ни сказать то, о чём думают, ни разразится уставным ответом, бросившись выполнять приказ.

Кельханов догадался о чём они так испуганно молчат.

-ПУШКИ!?- прогремел генеральский голос,-НЕТ НИКАКИХ ПУШЕК! ПРОПАГАНДА!

-Это всё добронравовские страшилки, которые он скармливал нам!- наорал на них Кельханов, - МАРШ!

Представительство Корпорации сгорело в ту же ночь.

Кельханов никому не говорил и старался не показывать этого, но он жил в страхе всю следующую неделю. Потом, когда за неделю ничего не случилось, он и сам поверил, что Добронравов всем врал насчёт Чудовищных Пушек.

Всё равно было уже ничего изменить нельзя-врал ли Добронравов им или нет.

Жертвы обстрела.

Илл бился, привязанный разорванной простыней к двум углам своей койки.

Он знал, что рот ему не завязали нарочно.

Никто не услышит. Никого нет. Сейчас все бегут в укрытия.

«БЫЛ ЛИ СИГНАЛ!?»

Никто не станет его слушать.

Он сам понимает, что кричать ему незачем. Он уже всё сказал. Кто ему поверит?

В его мозгу билась одна разгорячённая мысль.

"Я НЕ ОФИЦЕР ЛОЯЛЬНОСТИ!"

В неё он не верил уже сам. Зачем он тогда открыл рот? Да, он не верил, что снаряды Пушки не исчезают в бесконечной темноте, а взрываются в нужных блоках. Он сам не понимал -как можно её заранее, триста тонн металла и пороха, заранее нацелить, и так точно. И как проверить-попали ли они. Он просто не верил, что эти пушки вообще нужны.

Но Илл всего лишь телефонист! Из четвёртого боевого эшелона - состава обеспечения!

Но зачем было об этом говорить?

Он и не обязан знать такое!

Но зачем он об этом говорил!?

У него самая скромная обязанность - сворачивать все коммуникации до выстрела и восстанавливать их после. На позиции только так и может быть. Все вагоны из основного туннеля должны быть убраны. Все провода, на сотни кликов окрест, идут в стенах и на поверхность выходят в специальных бронированных гнёздах, к которым Илл и остальные связисты, после каждой сирены, возвещающей о том, что концентрация пороховых газов упала до безопасной и убежища можно покинуть, бегут, спотыкаясь, тащат тяжёлые катушки с проводами.

Он понимал - зачем его связали.

Он не мог остановится и не думать об этом. Тонны металла, возвышающиеся над ним огромной пирамидой, уже раздавили его. Он был словно труп, погребённый в огромной металлической пирамиде. Вагоны-казармы и вагон-арсенал отводили на специально предусмотренные тупиковые пути- чтобы не мешались во время сборки и чтобы работавшим в две смены железнодорожникам, было, где преклонить голову на пахнущую хлоркой подушку, пока над их головами туда-сюда, сотни циклов - без отдыха, под самым потолком, будут сновать краны. Пока не будут подняты и зафиксированы две огромные поперечные балки, соединяющие две стоящие на параллельных путях, платформы в одно массивное основание, способное выдержать выстрел и огромную массу покоящегося на нём металла. Пока на нём не будет собрано основание орудия, и огромное тело пушки(Илл смог бы запросто проползти по стволу на четвереньках) с заранее присоединённым, ещё до подъёма массивным казёнником, которое надо было не только поднять, но и аккуратно занести его в люльку с укреплёнными на ней огромными цилиндрами противооткатных, а потом – удерживать там, не будет водворено на своё место и надёжно закреплено.

При выстреле это орудие откатывалось на пять метров. Потом, ещё на десяток метров откатится бы сам тысячетонный транспортёр. Если бы его хотели убить- просто положили бы под колёса. Рассекло бы как по линеечке. Но незаметно для всех положить его на пути, привязать и потом- скрыть убийство почти невозможно. Гораздо проще оставить его в казарме. Никто не увидит. А после выстрела его можно будет спокойно развязывать и выпускать. Он никому уже ничего не скажет. Он сам не ушёл в убежище после сигнала. Он сам и виноват. Замечательный план! Только одно «но»…

- Я НЕ ОФИЦЕР ЛОЯЛЬНОСТИ! - снова крикнул он в пустоту оставленного всеми вагона, - Я НЕ ПРОВОКАТОР!

Он знал, что даже если его услышат, то не обратят внимания и не поверят. А даже если услышат, даже если поверят - не поспешат обратно. Своя рубаха ближе.

Выплеснув в этом крике накопившуюся у себя в груди боль и обиду на вынесенный ему кем-то несправедливый приговор, лишившего обвиняемого даже последнего слова, он снова, чтобы не думать об оставшемся ему времени, пытался сосредоточиться на движении жгутов по железным уголкам из которых была сделана кровать.

Не получалось.

Они много раз говорили о тысяче стандартных стен. Пушка разрушала эту тысячу за два выстрела.

Значит, она, совершенно точно, сейчас она будет стрелять три раза.

Может, и больше. Но три раза - точно.

Он уже видел, в свете прожекторов, стеллажи с гигантскими снарядами. С вагона-погреба снимали крышу, чтобы достать или, наоборот, опустить их на место и потому с прожекторной позиции всё это было прекрасно видно. Огромные болванки лежали двумя параллельными рядами. Кран опускал в растворённое нутро вагона-погреба кокор, точно промеж двух стеллажей, и туда аккуратно закатывался семитонный снаряд. И потом, когда закрывали замки контейнера, медленно возносился в следящем луче прожектора куда-то к серому бетонному потолку.

Но сейчас, именно для него, важно, что третий выстрел непременно будет. Два раза она уже выстрелила. Значит, либо ещё один выстрел – по цели или на разрушение следующей тысячи стен.

Именно после второго выстрела он и оказался здесь. Они разворачивали прожектора в пять тысяч свечей, чтобы осветить снарядный вагон и подъёмник. Илл и ещё кто-то с ним тащили катушку с проводом к орудийному локомотиву. Левиафан отдыхал, покоясь на холодных рельсах. После того, как он протащил на себе два десятка метров гигантскую орудийную платформу, откатившуюся, несмотря намертво застопоренные тележки и обратный уклон, чтобы вернуть её, точно к нанесённым заранее на рельсы прицельным меткам, он почти замечал веса двух карабкавшихся по нему тел в серых шинелях. После недолгой возни в генераторной и подключения нового потребителя, у Илла было время немного отдохнуть, пока расчёт готовит орудие к выстрелу. Потом нужно было бы повторить всю совершённую им и другими телефонистами (Отвечавшими, впрочем не только за телефонные, но и все остальные кабели) титаническую работу в обратном порядке (Во время выстрела, на позиции, оставался лишь один провод электродистанционного ударного механизма, которым и производился выстрел - без единого человека на площадке. Его каждый раз приходилось прокладывать заново), но это же будет потом! И он, четыре раза сегодня уже измеривший всю позицию вдоль, поперёк и наискосок, а потому порядком уже уставший, буквально полетел к выходу из генераторной, как листок бумаги упавший со стола, забыв свою обычную осторожность, которой он жил с того самого дня, когда в нём впервые заподозрили офицера лояльности.

И зря.

Из двери генераторной его, буквально, выкинули. И встать уже не дали.

Он даже не ощутил удара по затылку. Темнота просто накрыла его как большое душное одеяло из синтетического волокна.

А теперь он здесь.

Вверх-вниз, вверх-вниз, скользят руки, истирая свёрнутую в тугой жгут ткань о гладкое железо стойки. Он должен успеть.

У него получится.

Всего лишь чуть-чуть…

Жгут из перекрученной, многократно стиранной ткани всё-таки лопнул. Илл не стал тратить драгоценные секунды на то, чтобы размять руки. Мягкие, непослушные пальцы, в которые воткнулась тысяча иголок, бессильно елозили по стягивающим ноги узлам безо всякой пользы очень долго, прежде чем ему удалось ослабить узлы. Потом всё пошло быстрее.

Илл рванул по проходу. Железный пол гремел под его шагами. Два раза он споткнулся- долго пролежавшие без малейшего движения ноги ещё не совсем его слушались.

Ручка двери была так недалеко. Дверь даже не была заперта! Толчок кончиками пальцев- и она распахнулась.

В этот момент Пушка выстрелила.

Попадание.

Безумец шёл, спотыкаясь о шпалы, но не падая.

Шёл очень верно.

Держался за лесенки, скользил рукой по клёпке платформы транспортёра. Останавливался, чтобы откашляться и потереть рукой слезящиеся глаза.

Два раза его всё-таки вырвало. Он падал на четвереньки и, корчась, долго извергал из себя зелёную с чёрным отвратительно пахнущую отраву пороховых газов, оскверняя свои руки и одежду.

Потом вставал и, шатаясь, шёл дальше.

Но он дошёл.

Зажглись прожекторы, выкаченные на позиции и подключённые к генераторам и тьма превратилась в полумрак.

Босой, где-то потерявший свои ботинки, он упал на колени перед автосцепками и воздел руки к возвышавшемся над ним, исчезая где-то под верхним сводом огромного туннеля, в не освещённой ещё ничем тьме, тускло поблёскивающем в случайных отсветах огромном стволе орудия

-Я вижу свет!

-Он белый!

- И синий!

-Я видел!

И захохотал.

На него никто не обратил внимания в суете подготовки к новому выстрелу.

В штабном вагоне грохотали телетайпы, спеша передать донесения со звукометрических геопостов.

-Обвалы! -Последний снаряд прошёл навылет! Триангуляция даёт четыре мили по директриссе! Разрыв произошёл за обстреливаемым блоком! Схлопывание цели подтверждено!