Георгий Данелия: "На обед грузины едят котлеты с макаронами, это когда гости приходят – бросаются готовить сациви"

Летом 2000-го, когда я ещё была журналисткой, брала интервью у Георгия Николаевича Данелия по случаю его 70-летнего юбилея. Он уже тогда выглядел довольно старым человеком. Разговаривал не очень охотно, постоянно на что-то раздражался, при этом много шутил. Сочетание довольно редкое… Вообще, чувствовалось, что характер у него ещё тот! Сегодня, когда пришло известие об уходе Данелии, захотелось перечитать какие-то отрывки из того интервью, его прелестные байки…

— Мы с Расулом Гамзатовым как-то пошли поужинать в Дом литераторов. Обычно никаких удостоверений на входе там никто не спрашивал, но в тот раз была, видимо, какая-то проверка, потому что вахтёр пристал к нам, требуя удостоверений. У Гамзатова оно было, а мне пришлось сказать: «А я его шофёр». Потом я ещё много раз бывал в ЦДЛ, но опять никто никаких удостоверений не требовал. И вот, как назло, когда я пригласил туда делегацию итальянских кинематографистов, администратор Дома литераторов увидел, как мы заходим, и накинулся на вахтёра: почему, дескать, пускает неизвестно кого. «Да это же шофёр Расула Гамзатова с друзьями!» – оправдывался тот.

—Мой отец Николай Данелия был метростроевцем, руководил строительством станций «Кировская», «Бауманская». Слыл человеком очень скромным и нелюдимым. К старости вообще из своей комнаты почти не выходил. Я пошёл в него… Кстати, я окончил Архитектурный институт — тоже строительством хотел заниматься.

Помню, в 1945 году мой отец — сугубо гражданский человек — пришёл вечером с работы с каким-то свёртком. Проследовал сразу в спальню, а оттуда вышел в кителе с серебряными погонами. «Ну всё, ты теперь генеральша, — объяснил папа маме. ­— А шкет — генеральский сынок». Шкетом он называл меня… А генеральство, точнее — генерал-директорство третьего ранга возникло потому, что для железнодорожников ввели звания.

— Очень скоро мы с отцом пошли в Сандуновскую баню. Вообще-то мы постоянно туда ходили, каждую субботу. Отец там всегда мылся у одного и того же банщика — Фёдора. И вот ложится отец на лавку к Фёдору, а тут подходит какой-то человек и требует уступить место, потому что он, мол, генерал и имеет право мыться без очереди. Что меня тогда удивило… Как только я, папа и Фёдор услышали, что это человек генерал, мы все втроём машинально посмотрели на его пипиську. Между Фёдором и тем человеком завязался спор. «Откуда мне знать, что вы генерал? Это так каждый про себя сказать может, а где доказательства?, — говорил Фёдор. И кивал на моего отца — Может, и этот товарищ сейчас скажет, что он генерал». Незнакомец ретировался, а минут через пять вернулся, причём в генеральском кителе с орденами, надетом на голое тело. Он так и шлёпал босиком между лавок в этом кителе! Тут уж все перестали мыться и стали смотреть на него… Ну, точнее, не на него, а на его пипиську. Хотя в ней не было ничего особенного. Отец молча встал и уступил ему лавку. Я потом спросил отца: «Пап, а почему ты не сказал, что ты тоже генерал?» — «Перед Фёдором было неудобно. Подумал бы, что я такой же м...к»…

— Когда мне надоела работа архитектором и я собрался на Высшие режиссёрские курсы, моя мама, всю жизнь проработавшая вторым режиссёром на «Мосфильме», засомневалась, есть ли у меня способности к этому делу, и направила за советом к режиссёру Михаилу Калатозову. Михаил Константинович был очень молчаливым и некоммуникабельным человеком. Он мучительно размышлял, какой вопрос следует мне задать. Наконец он спросил: «В самодеятельности участвуете?» Я отвечаю: «Нет». Повисла пауза. «А рассказы какие-нибудь пишете?» — «Нет». — «Фотографируете?» — «Нет». — «Играете на каких-нибудь музыкальных инструментах?» Я говорю: «На барабане». Тут я понял, что пора уходить: в глазах у Калатозова читалась такая тоска… Уже в дверях он для очистки совести задал мне последний вопрос: «А что у вас за папка в руках?» — «Мои рисунки». — «Дайте взглянуть». Он посмотрел и говорит: «Так что же вы не сказали, что рисуете?!» — «Так вы же не спрашивали». Рисунки мои понравились. Именно благодаря им я и на курсы поступил. Режиссёром-постановщиком я тогда и не собирался становиться. Думал, что буду, как мама, вторым режиссёром.

— В качестве дебюта мы вдвоем с однокурсником Игорем Таланкиным сняли фильм «Серёжа». Сценарий написали сами — по повести очень популярной в те времена писательницы Веры Пановой. На студии сценарий понравился. Правда, нужно было ещё получить разрешение на экранизацию у автора. Панова долго и внимательно читала сценарий. Потом молча размышляла. А потом сказала: «Молодые люди! У меня есть серьёзное замечание. Вот у вас тут написано: «Навстречу проехали пионеры и закричали: «Обогнали!» Можно я исправлю на «Мимо проехали пионеры»?» В «Госкино» фильм не понравился: мол, непонятно, о чём он. Мы с Таланкиным решили расстаться с кинематографом. Пошли напились. Я уже стал думать, возьмут ли меня обратно архитектором. А потом «Серёжу» послали на фестиваль в Карловы Вары. И он получил там главный приз… 

— Со временем я научился разговаривать с чиновниками в «Госкино». Например, когда принимали фильм «Я шагаю по Москве», мне задали вопрос: «Так о чём же всё-таки картина?» На ум пришло спасительное слово: «Комедия. Это просто комедия». — «Тогда почему не смешно?» — «А это лирическая комедия». — «Тогда так и напишите в титрах, чтобы зрители поняли». Я написал. Так я стал родоначальником нового жанра — «лирическая комедия».

— Когда в Архитектурном институте нас брали на военную подготовку, тех, кто участвовал в самодеятельности, освобождали от чистки оружия. Но все места в самодеятельности были уже разобраны, остался только хор. Причём и туда уже всех набрали, кроме басов. Ну вы сами слышите, какой у меня бас. И вообще для грузина я на редкость плохо пою. Но я всё-таки записался и приспособился правильно открывать рот, когда все пели. Единственной песней, слова которой я успел разучить до того, как меня с моим басом разоблачили, была «На речке, на речке, на том бережочке мыла Марусенька белые ножки». И вот когда на съёмках фильма «Тридцать три» понадобилась песня, я это Леонову и напел. Евгению Павловичу песня понравилась. С тех пор он и пел её в разных вариантах во всех моих фильмах. А когда его не стало… Эта песня всё равно так или иначе звучит в фильмах. Только вот в последней картине — в «Фортуне» — её не осталось. Точнее, мы сняли, как Буба Кикабидзе поет её а капелла. Но почему-то получилось так грустно, что я понял — нужно вырезать.

— Мой старший сын Коля был талантливым художником, режиссером, поэтом. К сожалению, его нет с нами. Он погиб в 26 лет. Я тогда стал очень сильно пить. Но только сильнее мрачнел от этого. Потом взял и завязал совсем. Вот уже лет десять совсем не выпиваю. Стал заправским домоседом. В гости я люблю ходить без Гали. Потому что как только все немного «поплывут», мне становится скучно и я смываюсь. А с Галей это не проходит. Она говорит: «Как это пойдем домой? Мы же только что пришли!»…

— Не скажу, когда познакомился со своей женой. А то вдруг ей это не понравится? Еще выяснится, что в то время она в детский садик ходила… Вообще-то, когда мы поженились, у нас была большая разница в возрасте. С каждым годом эта разница все увеличивается и увеличивается. Смотрю на жену и понимаю, что сейчас она мне уже во внучки годится. Но я не удивляюсь. Я помню, как поспорили моя мама и тётка. Мать на восьмом десятке лет заболела и попала в больницу. Я с ног сбился, доставая ей самые новейшие лекарства. «Зачем? — спросила мама. — Я старая. Дайте же мне спокойно умереть…» Я стал уговаривать ее: «Ну, какая ты старая, мама? Посмотри: вот стоит твоя сестра Верико (легендарная актриса Верико Анджапаридзе – прим. СДГ). Она на пять лет старше тебя и по-прежнему здорова и полна сил! Днем ухаживает за тобой, а вечером играет спектакли в театре». «На восемь», — тихо сказала мама. «Что на восемь?» — насторожилась Верико. — «Ты на восемь лет старше меня». — «Нет, на пять!» — «На восемь! Ты дату в паспорте подделала!» «Дура!» — вспылила Верико. «Сама дура», — слабым голосом сказала мама. Так они и спорили, две очень немолодые женщины, одна из которых только что собиралась умирать…

Когда я приезжал в Грузию, я, естественно, останавливался у тётки. Достаточно было сказать любому таксисту: «К Верико». А когда тётки не стало, я снова по привычке сказал: «К Верико», и меня отвезли на кладбище. Зато теперь в том доме живёт дочь Верико, моя двоюродная сестра Софико Чиаурели.

— Возвращаясь к жене… Роман между нами то вспыхивал, то затухал — так продолжалось довольно долго. А потом после съемок «Осеннего марафона» я заболел. Мне вырезали желчный пузырь, операция прошла неудачно, начался перитонит. В принципе я должен был умереть. Меня же два дня не оперировали. Другого бы сразу разрезали, но профессор был моим другом и думал, что просто я так канючу. Пока дело не дошло до клинической смерти. После операции у меня было сильное истощение, я весил сорок килограммов. Стал весь такой синий. Вот Галина и примчалась опекать и спасать. После этого мы и не расстаемся. 19 лет уже.

— Я достаточно равнодушен к еде. Во время работы могу есть что попало. Например, бутерброды, печенье. Во-первых, я хоть и грузин, но прожил почти всю свою жизнь в Москве. А во-вторых, это только принято считать, что грузины целыми днями сидят за столом и пируют. Грузины на обед едят котлеты с макаронами, так же как и все остальные люди. Это когда гости приходят, грузины бросаются готовить сациви. При этом впечатление такое, что только одним сациви грузины и живы…

Автор текста: Ирина Стрельникова

                                                           Автор текста: Ирина Стрельникова