Тайна о военной сказке.

В звенящей птицами тишине Центрального городского парка (бывший парк Восстания, бывший Императорский сад) ему всегда хорошо думалось. Деревья полностью скрывали городской ландшафт. Приятно волнуясь от прикосновений прозрачного неба, они перебирали над головой старика листьями, и иногда роняли один чуть жухлый зеленый на скамейку рядом с ним. У его тощих ног прыгали кофейные воробьи и жирно переваливались глупые голуби. Старик никогда не кормил их, но каждый раз, когда он приходил в парк, птицы слетались к его скамейке и что-то выискивали у его пыльных туфель. Наверное, птицы любили его, хотя старик был к ним равнодушен. С ним такое бывало сплошь и рядом. Да почти всегда. Все двадцать лет его бесконечно длинной жизни. У старика были седые волосы, обожженное лицо в шрамах, один глаз и семь пальцев на обе руки.

Нельзя сказать, и что старик любил лес. Но лес его успокаивал, и мысли в изуродованной ожогом и шрамами голове наконец-то начинали течь более-менее по очереди, а не все разом и вперемешку, как последние пять лет.

Сейчас трудно найти нормальный лес. Собственно, лесов в округе нет уж лет пятьсот – все перевели на дрова. Но вот просвеченные солнцем ясные буковые рощи, грибные перелесочки – их было много, да… Сейчас же – миль на двадцать вокруг города все посечено осколками и выдрано с корнем… Парку повезло – в центре города боев не было.

Тот лес был страшен. В нем не осталось ни одного живого дерева – все были изувечены и искорежены. Расщепленные стволы валялись тут и там, подлесок превратился в сплошной бурелом… словно пьяный великан-дровосек накинулся на рощу и в ярости разметал ее всю. И все это было перемешано с растерзанными трупами.

Три эскадрона лейб-гусар, разом сверкнув розовой в рассвете сталью сабель, застигли его ополченцев в поле, на марше. И загнали в этот лесок. А потом тяжелые гаубицы элитного Второго гвардии Его Императорского Величества артиллерийского полка сутки дружно работали над лесом, показательно превращая его в труху. Раскрошенная древесина перемешивалось с мясом и землей; подброшенные взрывом трупы повисали на деревьях.

Бойцы откопали его под вечер – его швырнуло в воронку, потом поперек воронки рухнул огромный ствол, следующие разрывы бросали туда же мертвецов, срезанные осколками ветви, обрушивали потоки земли. Он очнулся уже похороненный в кислой от пороха и сладкой от крови и древесного сока могиле – его завалило. Он мог лишь чуть пошевелить левой рукой, в щеку впивался сучок, ноги придавило бревном, а поперек его груди лежал мертвец – подбородок упирался мертвецу в плечо. Сверху не прекращалась канонада. Он лежал до вечера, а снаружи стоял грохот, земля тряслась, и никто бы его, стонущего, не услышал – вряд ли там вообще остался кто-то живой, и каждый близко ложившийся снаряд досыпал в его воронку земли и древесного крошева.

Его спас Паук – тот видел, как накрыло командира. Пинками и наганом он выковыривал из ямок, из-под корневищ мужичье, собрал дюжины полторы, и они под обстрелом ползали с полудня и до сумерек, ища командира.

Тех, что его искали, осталось четверо, включая Паука, когда его, наконец, откопали.

- Мальчиш!! – проорал на ухо Паук – а какой он теперь был Мальчиш?! Отделался он сравнительно легко – контузило его, на левое ухо оглох совсем, а еще он совершенно поседел, и именно с того дня стали случаться у него странные провалы в памяти – целиком выпадали дни, события и люди. Старик, пятнадцатилетний старик…

Миниатюрный мальчик-кадет, всегда пламенеющий свежими щечками, сияющий голубыми в серый глазищами – сирота древней дворянской фамилии со щедрым отступным за не мозолить глаза от подагрического седьмой воды дяди: в пятнадцать он выглядел на двенадцать: на ежегодном балу пепиньерки хихикали, а светские жены офицерства, поголовно вистующего в бильярдной, едва сдерживались, чтоб не усадить к себе на коленки. Но его интересовала лишь дама с лучистыми глазами.

За год до того дама с лучистыми глазами протанцевала с ним почти весь вечер, доведя до абсолюта обоснованную ненависть к себе прочих львиц и котят, а затем дозволила сесть к ней в карету, чтобы помочь скоротать время по пути домой – отнюдь не подмочив этим своей репутации, поскольку репутация дамы была испорчена давно и бесповоротно. Они проболтали о пустяках всю дорогу, дама серебристо смеялась, лишь однажды взгрустнув, когда разговор вдруг коснулся денег – даме недоставало изрядной суммы на какую-то неясную мальчику, но важную цель. Когда карета остановилась, мальчик зарделся, закрыл глаза и потянулся губами – у него чуть не остановилось от позора сердце, когда в ответ он услышал смешок; но тут прохладные ладони накрыли его горячие щеки и он получил поцелуй… в лоб. Тонкие пальцы, царапая голову длинными лакированными ногтями, забрались ему в шевелюру… а потом пальцы исчезли, с улицы пахнуло морозом, хлопнула дверца, и карета повезла его обратно в кампус.

Мальчик, к которому намертво приклеилось «Мальчиш!» (подслушанное кем-то у дамы с лучистыми глазами) – он был кумиром всего кадетского корпуса. Он был прост, весел, щедр, дружелюбен ко всем, отлично успевал по всем предметам. Завидовали тоже, конечно… Может, поэтому-то…

…Мальчик год откладывал свое содержание, но скопилось до обидного мало. Через год опять был бал, и опять была она, они вышли в заснеженный парк, и Мальчиш неловко ткнул ей в руки набитый ассигнациями пакет. Она округлила свои лучистые глазищи.

- Не вздумайте отказываться, - жестко сказал Мальчиш. – Это слишком дорого мне обошлось.

- Мальчиш… - его лицо утонуло в серебристом песце, а острые коготки царапнули затылок. – Мальчиш-Мальчиш…

За следующую неделю произошло сразу несколько событий: дама с лучистыми глазами, бросив мужа, сбежала за границу с каким-то мужчиной, про которого говорили, что он «не джентльмен»; кадетский корпус обнаружил хищение собственной казны, и кто-то показал на Мальчиша, сыскивать доказательств поленились и вышибли его с треском, сорвав перед строем погоны и обойдясь без суда, благо дядя обязался покрыть все убытки; забастовка в крупнейшем промышленном и ближайшем к столице Лейне переросла в вооруженное восстание, причем восставшие сумели рассеять брошенных на подавление Синих улан и взбунтовать окрестные села – столица бурлила, и кадетский корпус закрыли, когда курсанты отказались вставать при звуках императорского гимна…

Старик сухим пальцем потер ввалившееся внутрь пустой глазницы зашитое веко, задумчиво постучал перед собой палкой – воробьи тут же вспорхнули на дерево, голуби торопливо заковыляли подальше. …Это было первое из доставшихся ему в подарок от прошлой жизни томительных воспоминаний – одно из тех его воспоминаний, в котором мысли вязли, как в болоте, в котором приходилось пробираться, как в темном подвале, заваленном всяким хламом – наощупь, постоянно рискуя свалиться в незакрытый погреб. Он никак не мог в нем разобраться… Естественно, обвинение в хищении казны было наветом, но вспомнить, откуда у него взялась такая чудовищная сумма денег, он тоже не мог, как ни старался – тут был полный провал. Мелькал на краю зрения странно-бледный молодой офицер, но это явно было игрой его искалеченного разума – офицер этот впервые появился в его жизни лишь вечность спустя – ровно через год…

Мучительных, неразрешимых несоответствий в памяти было три, и их обязательно нужно было разрешить – хотя бы последнее… Но парк тускнел, день клонился к закату, и спокойствие было, но мысли все равно шли хоть и гуськом, но не в ногу, и не те, что нужно, а те, которым самим вздумается. Старик, опершись на палку, тяжело поднялся и, шаркая туфлями, побрел к выходу.

Второе воспоминание было связано с расстрелом.

Уже полгода вовсю шла разоряющая страну война, уже был Мальчиш сед и глух на левое ухо, и под рукой у него ходила уже ни много ни мало, но дивизия – летящая пустыми полями Четвертая конная. Седовласый пятнадцатилетний мальчишка – Комдив-Четыре гремел на весь Северный фронт, был умен, смел, быстр, справедлив и жесток. В седле он был рожден, в рубке – страшен, и интересы Республики овеществлялись на его клинке алыми ручьями, которые, шипя, сбегали по кровостоку и жадно впитывались черной землей. Именно Четвертая конная, сутки пройдя на рысях, замкнула столицу с запада и взяла форштадты в пешем строю – потому что люди еще могли передвигаться, а лошади уже нет. Именно Четвертая конная, шатаясь, раз за разом поднималась в атаку, и все же отбросила до самой реки рубаку и ловеласа принца Конте графа ле’Ир, единоутробного брата Его Величества, оборонявшего западную окраину со своей личной гвардией. Именно Комдив-Четыре повинен в том, что принц, потерявший пять шестых своих людей и лично закрывший глаза собственному сыну, убитому пулей наповал – принц отшагал немногие остающиеся до дворца кварталы пешком, в разодранном камзоле и размахивая в такт шагам саблей, пинком распахнул высокие двери в королевские покои, так, что посыпалась позолота, и, увидев судорожно пакующую картонки королевскую фамилию, расхохотался, потом разрыдался, потом мрачно сообщил:

- Поздно, - и застрелился в висок на глазах у императрицы и несовершеннолетнего наследника.

Что ж, принц был прав – когда, нервно подрагивая свежим шрамом на левой щеке, Мальчиш горячил чужую кобылу, заставляя ее танцевать и крушить подковами вощеный паркет Хрустального зала, все венценосное семейство успело добежать только до подвала. Из которого уже не вышло.

Из центра города наступал полностью укомплектованный Пятнадцатый пехотный полк, сохранивший верность короне и развернутый теперь комендантом столицы против обескровленной Четвертой конной, с запада докладывали, что застава на железнодорожном переезде разбита, в город спешит имперский бронепоезд, а за ним катится состав с офицерским полком графа ле’Манна – их вот-вот должны были взять в клещи. Надо было что-то решать с пленниками.

И – да кто же это был?.. даже лица не вспомнить… бледный такой, как смерть… Потерев стволом браунинга висок, он сказал, что гадов надо списать в расход, потому что с такой обузой они не прорвутся. Мальчиш поморщился, но офицер был прав…

- Вот ты и сделаешь, - отрезал Мальчиш, и отправился расставлять бойцов на соседней улице.

Караул устало козырнул, и пятеро вошли в подвал. С треском встал на взвод поднятый к плечу браунинг.

- Именем Республики… - четыре выстрела грохнули почти разом – императору пули пробили голову и грудь, императрице попали в грудь и в живот, невредимый наследник корчился в углу.

- А кто пащенка кончать будет?! – офицер бешено зыркнул на четверых с винтовками, подошел к наследнику и, ухватив того за льняные волосы, вставил ствол браунинга ему в ухо.

Понятно, что старик всего этого видеть не мог, но почему чей-то рассказ раскаленным тавром причастности лег на его совесть, а вот как он командовал арьергардом, сдерживая имперскую «махру» – он не помнит совершенно? Конечно, после того, как он наглотался в подземельях Северного Форта горчичного газа и чудом не сдох, выплевывая по кусочку собственные легкие, его мозг и не такие чудачества вытворял – случалось и по привидениям в саду из револьвера палить…

Добредя до выхода из парка, старик махнул рукой извозчику и неуклюже полез в коляску. Мужик взялся было помочь, но старик прикрикнул и махнул на того своей клюкой. Устроившись, наконец, в коляске, он палкой ткнул мужика в спину, приказывая трогаться. Извозчик звучно причмокнул, чуть встряхнул вожжами, и коляска затряслась по мостовой. Старик поморщился – несмотря на хорошие рессоры, езда причиняла ему неудобство: обожженное, изрубленное и изломанное тело стонало при каждом неловком движении.

Двое маляров квачем мазали кирпичную стену, закрашивая намалеванный ночью девиз: «МАЛЬЧИШ ЖИВ!» Старик усмехнулся – мертв Мальчиш… почти… вот только вспомнить бы лицо… На месте его лица постоянно какая-то муть… Вот вспомнить, и отойти уже – так устал…

На соседней улице с треском лопнула бомба, и посыпались оконные стекла: «Ого!» - подумал старик. Мужик на козлах вздрогнул, стегнул лошадку и свернул на первом же перекрестке – подальше от взрыва. Позади слышались вопли. «Ах, да!» - спохватился старик: «Сегодня же как раз годовщина…» Навстречу, подвывая, промчался неуклюжий серый броневик полиции.

Кто-то еще сражался в подполье. Кто-то еще верил. И надо вспомнить, обязательно надо вспомнить лицо! вот ради них вот… - старик посмотрел на двух пареньков лет четырнадцати, в гимназической форме, спешащих посмотреть, что это там жахнуло. Такие в Северном Форте тоже были…

К Северному Форту относилось третье, самое важное и самое мучительное воспоминание.

После того, как Мальчиша с окровавленными ошметками Четвертой конной вышибли из города, столица продержалась всего неделю – подошли свежие силы, город взяли в плотное кольцо, и комендант сложил знамена. Северный Форт мог бы оказаться крепким орешком – он стоял на крутых холмах сразу за северной окраиной, и его артиллерия господствовала над городом. Но его гарнизон также почел за лучшее сдаться. Четвертая конная снова вошла в столицу, но теперь парадным шагом своих коней, с плещущими знаменами, под ликующую медь труб. Север страны, наконец, был чист, но на юге дела шли из рук вон плохо, и армию, погрузив в вагоны, перекинули туда. А Мальчиша назначили комендантом города, оставив ему лишь батальон – еще два Мальчиш должен был набрать из горожан. Что он и сделал. Но сначала он снова открыл кадетский корпус – армии нужны были знающие, молодые, не отравленные монархизмом, влюбленные в Республику офицеры.

Из бывших кадетов набралась едва ли десятая часть: кто погиб – на той ли, на другой стороне, или случайно – кто бежал, кто не поддерживал нынешнюю власть. Но в целом число воспитанников удвоилось, несмотря на жесткий отбор – столица голодала, а кадетов хорошо кормили, и родители охотно отдавали детей в корпус – и о детях заботясь, и избавляясь от лишнего рта.

Если раньше Мальчиш был кумиром корпуса, то нынешние кадеты, тощие и большеглазые щенки, смотрели на него, седого, изрубленного, легендарного и – пятнадцатилетнего! как молодые викинги на спустившегося их предводительствовать Одина – их кристальной чистоты юные души навечно переходили в его владение. И когда он влетел во двор кадетского корпуса, волоча по брусчатке грязный темляк сломанной сабли, и свалился на булыжник мостовой с шарахнувшегося обессилившего коня, весь в поту и чужой крови; когда по его приказу построили перед ним пятьсот мальчишек, и он хотел сказать, что надо помочь Республике, надо, ребятки, надо отстоять… - но лишь захрипел, потому что глотка спеклась коркой…

Он выхлебал ковшик воды, утерся серым от пыли рукавом, помолчал, и глухо выдохнул:

- Мальчики… Надо умереть.

После секунды гробовой тишины двор рявкнул таким неистовым троекратным «урра!!», что оглушенные вороны попадали с конька крыши арсенала – эти дети могли убить любого одними лишь ненавистью и любовью…

Обнаглев от знания, что на севере у Республики войск нет, и получить за неправильную политику кровавую резню в приграничных селах не грозит – соседи разрешили проход через свою территорию корпусу герцога ле’Бурже, сформированному на Островах из беглых офицеров и иных пропахших тухлятиной людишек. При монархии налог в северных землях был щадящим, и разжиревшие крестьяне не особо привечали обирающую их новую власть, зато с радостью согласились снабжать офицерье, а также дали герцогу пять тысяч лапотников в подкрепление.

Полк Мальчиша, на две трети состоявший из рыхлых столичных ополченцев, потеющих от одного вида наступающей цепи, все же пять суток зубами держался за переправу у местечка Броды, трепеща вороненого Мальчишова браунинга больше, чем жерл дворянской артиллерии. В тылу разбегались кто куда семьи республиканцев, поскольку герцог вешал их на каждом удобном суку. Ночью Мальчиш посадил по коням уцелевшую сотню старых бойцов, распустил остатки ополченцев и к утру был в столице.

Пускать герцога в город было нельзя – через столицу серебристые рельсы тянулись в Келлан, и по ним герцог выходил бы в тыл Командарму Юг, и без того изнемогавшему. Защищать огромный город, прикрывая направление, не было никакой возможности – но оставался Северный Форт. Своими пушками Форт держал город целиком, создавая патовую ситуацию. В его каменных казематах можно было сидеть до скончания веков, толстые наклонные стены бастионов трудно поддавались даже тяжелой осадной артиллерии, которой у герцога не было, боеприпасов и продовольствия в Форте было на целую армию. Только вот защищать его было некому.

Штатный гарнизон Форта насчитывал чуть более тысячи человек. И Мальчиш их набрал. Сотня бойцов, что пришла с ним, еще семьсот он насильно рекрутировал из горожан, и триста отобрал со старших курсов кадетского корпуса. Конечно, можно было бы вместо мальчишек набрать дополнительно триста ополченцев, но эти готовые умереть за него молокососы с горящими глазами были противовесом стаду дрожащего пушечного мяса в семьсот голов, которое иначе сдало бы и Форт, и его самого в первую же ночь. Да и – ему самому было всего-то пятнадцать! Другое дело, что чувствовал он и выглядел на сорок… Не жалевший себя, он получал право не жалеть других.

Угнали на юг пыхтящие паром черные локомотивы, взорвали сказочно красивый, словно пряничный, вокзал, разворотили динамитом ниточки путей, и сели в оборону.

Самое страшное – первый штурм – неясно, с божьей или дьявольской помощью, но отбили. Дальше должно было пойти легче – гарнизон попривык, поверил в свои силы, разобрались, что к чему… И держались! Неделю. Десять дней. Осаждающие обстреливали Форт из пушек, не причиняя укреплениям особого вреда, но для отражения атак приходилось выбираться из казематов – каждый день по два десятка сносили в мертвецкую. Потом трупы начали сжигать в печи, чтоб не разлагались. Форт отвечал своей артиллерией, но вражеские орудия были замаскированы, часто меняли позиции, да и опытных канониров не было – командовали кадеты, их хоть чему-то успели научить, ополченцы подтаскивали снаряды. Две из тяжелых гаубиц Форта по заранешной пристрелке без перерыва долбили по вокзалу, мешая чинить пути.

На двенадцатый день прилетели два желтокрылых аэроплана и сбросили баллоны с горчичным газом – пока сообразили, что к чему, газ заполз в казематы – почти триста отравленных бредили и харкали кровью, большинство вскоре в муках скончались. Бледно-зеленый с потравы Мальчиш поставил десяток пулеметов на деревянные козлы, позадирав их стволы в небо.

- Ребята, - предупредил он несовершеннолетние расчеты, - чтоб ни одна ворона…

В ночь на день четырнадцатый пробрался еле живой гонец от Командарма Юг – пока добудились Мальчиша, посланец скончался на руках у того бледного… лицо которого он никак не может вспомнить. В письме Командарм Юг заклинал держаться. Мертвенно бледный офицер держал папиросу большим и указательным пальцами, играл желваком под тонкой синей кожей, затягивался и брезгливо морщился:

- Он сказал, наши сдали Торн…

(Он все про него помнил! по крупицам восстановил, до жеста! помнил руку с папиросой, синеву кожи, жилку на лбу и желвак… Но лица вспомнить не мог!!.)

Мальчиш молчал. Это была плохая новость. Это была очень плохая новость. После Торна оставался лишь совершенно не приспособленный к обороне Келлан. А потом врагу открывалась вся Келланская равнина – иди куда хочешь… И тогда – сдадут они Форт, не сдадут…

- Кому-нибудь говорил?

- Нет.

- Смотри… - Мальчиш похлопал по кобуре.

Бледный равнодушно пожал плечом.

- Келлан больше недели не продержится. И тогда мы станем не интересны. Никому…

На следующую ночь, когда он обходил посты, какая-то тень перегнулась со стены… потом выпрямилась и хлопнул выстрел – удивленно-обиженное лицо Паука, освещенное вспышкой выстрела в упор, до сих пор стоит у него перед глазами, хотя до Паука было пятьдесят футов, и видеть его лицо в таких подробностях он просто не мог… тень скользнула со стены вниз – он выстрелил в воздух, полоша часовых, со стен открыли беспорядочную пальбу наугад, бросили несколько гранат, из нижних бойниц Форта вдруг разлилась черная маслянистая река, и тут же вспыхнула вся – кто-то завизжал…

Было у Северного Форта одно уязвимое место – сквозь подземелья Форта по каменному туннелю тек ручей, обеспечивая Форт свежей водой, хотя был и полугодичный запас в цистернах. Ручей осаждавшие отвели уже на третий день, и тоннель был сух. Но под обстрелом закладывать мину под самой стеной Форта, чтобы взорвать толстые стальные решетки, не было никакого смысла – открывался лишь вход в туннель, но из туннеля в Форт попасть было нельзя. Однако в пятидесяти футах от западной решетки за левой стеной туннеля размещался огромный склад боеприпасов Форта. И если заложить мину туда…

На утро следующего дня внутри Форта началась ружейная пальба. Осаждавшие, обалдев от такой неожиданности, сообразили и пошли на штурм лишь минут через пятнадцать, когда перестрелка уже прекратилась. Штурм сумели отбить. А потом со стен полетели вниз трупы в гражданской одежде и с повязками ополченцев на рукавах. Так рассказывали. Сам он этого не помнил. Как и того, что случилось через день.

А через день Форт тряхнуло и подбросило – целиком, всю его каменную громаду. Боеприпасы рвались трое суток не переставая. Такой канонады не слышал еще никто и никогда. Тех, кто выжил – завалило, контузило, либо люди просто перестали воспринимать, где кончается этот свет, и начинается тот.

На этом воспоминания смазывались в один непрерывный надсадный крик. Какой кусок его жизни выпал из памяти, сколько часов, дней или лет, было неясно. Собственно, выпала с этого момента вся его последующая жизнь. Странно, но старик очень отчетливо видел, что его убили там – трехгранный сияющий в рассветном солнце зайчиками штык с хрустом прокалывал его грудину… И это было очень… правильно. Зато постоянно не к месту влезала совершенно нелепейшая сцена – словно из довоенного мюзикла, но с ним в ролях:

- Ну здравствуй, здравствуй, ле’Кибалл, граф мой любезный! – искренне радовался ему вошедший в камеру барон ле’Кец. – Или лучше – Комдив-Четыре, легенда Северного фронта?! - барон подошел, улыбаясь в тридцать два жемчужных зуба. – Лично, как говорят, повесивший на воротах моего отца, - и без замаха ударил под дых.

- Ценный ты клиент, однако! Только на порог, а тебе уже и девочку привели! – как ни в чем не бывало весело продолжил ле’Кец, разворачиваясь всем корпусом к входящей даме и потирая костяшки пальцев…

...Коляска, всхлипнув на колдобине рессорами, выкатила за город и попылила на юг. Спустя четверть часа она свернула к небольшому аккуратному особнячку в глубине фруктового сада. Старик долго выкарабкивался из повозки, потом отсчитал извозчику несколько монет и побрел к дому.

В прихожей его встретила женщина: морщинки в опустившихся уголках губ и потускневшие лучики в глазах:

- Ланч на столе.

Старик брезгливо отмахнулся сухой рукой, и прошел в столовую. Облегченно опустился в удобное кресло перед столом. Напротив него было окно, в котором пылал белыми цветами яблонь сад. Тогда тоже цвели сады… Ах, да! – сегодня же как раз годовщина…

Перед ним на серебряном подносе, рядом с пузатым фарфоровым чайником, стояла хрустальная вазочка-бочонок с вишневым вареньем и плетеная корзиночка с песочным печеньем, которое он так любил.

© anubis_amenti