Он бы уже давно выбрался из леса, если бы не темнота и проклятый туман. Болела голова, даже не сколько болела, сколько гудела тяжелым, густым гулом. Ныли колени и вся правая сторона -- бедро, плечо и локоть. Ладони саднило, манжеты и рукава были все в какой-то липкой грязи, он периодически останавливался и принимался счищать её наощупь -- медленно, основательно, прекрасно осознавая всю нервную абсурдность подобных жестов. Он даже хмыкнул вслух -- кто бы рассчитывал остаться нормальным после того, как очнулся от боли и обнаружил себя лежащим на сырой траве, в лесу, что вокруг темно, что болит все тело, будто били, и, самое страшное -- что ничего не помнишь? То есть помнишь рабочий день, помнишь, как пришел Грабовский, как обсуждали бюджет, как ни до чего путного не договорились, как вышел из офиса, вздохнул осенний городской воздух, всю эту смесь дождя, выхлопных газов, ресторанных кухонь, как пошел на стоянку, как вякнула сигнализа... А вот как вякнула, кажется уже не помню. Сразу за вяканьем, вернее, незадолго до него начинался провал, полный густой, непроницаемой тьмы.
Может, действительно ограбили и избили? Он еще раз ощупал карманы. Да нет, вот ключи, бумажник, смятые магазинные чеки, пачка сигарет, зажигалка. Мобильника нет. Не может быть, чтоб из-за мобильника. В бумажнике лежали наличные, кредитки, документы, но не взяли ничего. Может, их спугнули? Тогда почему я не в больнице, почему не пришел в себя там, на асфальте стоянки, почему меня привезли и бросили в этом лесу, забрав только мобильный?
Он остановился, закурил и попытался успокоиться. Если это попытка взять на испуг, то кому и зачем она нужна? Кернеру? Но он знает, что проект без моего непосредственного участия превратится в бессмыслицу. Анне?
Он вспомнил, как Анна, задыхаясь от ярости, кричала что-то о мести и рвалась к нему, а адвокат изо всех сил сдерживал её растопыренными руками (на правую наброшен плащ), бубня: "Успокойтесь, прошу вас, через неделю мы подадим аппеляцию, успокойтесь же, наконец!" и был в этот момент квохтанием своим и дерганьем похож на черную, крупную курицу. Нет, Анна на месть не способна, прилюдные истерики и сцены -- это ее максимум. Кто же? Сосед, брызгающий слюной всякий раз, когда я перекрываю ему выезд из гаража? Этот новый белобрысый Анны? Все-таки Кернер? Нет, нет, нет. Бред какой-то. Может, просто ошиблись.
Где-то за деревьями тихо и прозрачно запела дудочка.
Он выбросил окурок, пошел на звук и скоро обнаружил себя на верхушке холма. Над головой, словно разбитая бутылка молока, сияли брызги непривычно крупных звезд, дотекая белой лужей до яркой краюхи луны, от их хорового света было видно далеко и отчетливо. То, что поначалу он принял за лес, оказалось небольшой оливковой рощицей, сбегавшей вниз в туман ложбины. В двух десятках метров, у самой опушки спали, сбившись в кучу, овцы, рядом с ними, темнели людские силуэты.
Он удовлетворенно вздохнул и приблизился. Пастухи. Один из них сидел, уперевшись подбородком в колени, и выпевал на дудочке все те же три медленные ноты. Рядом дремал старик, свесив на грудь голову в бесформенном колпаке.
Когда он поздоровался, мальчик перестал играть, а старик проснулся и посмотрел на него пустым, словно не видящим взглядом. Оба молчали.
Тогда он присел на корточки и сказал, обращаясь к мальчику: "Не скажешь, где тут дорога, а еще лучше -- как к поселку выйти и у кого там есть телефон?". Тот не ответил. Он достал из кошелька полтинник, пошуршал купюрой и повторил вопрос, снова безуспешно.
Хрень какая-то, -- думал он, вытаскивая из кармана сигареты, -- дурак он, что ли, а может, глухой?
"Слышь, дед, внук у тебя глухой или дурак?" - спросил вслух, чиркая в десятый раз зажигалкой - "спички есть?" - но тут она зажглась, а молодой пастушок сорвался с места и унесся в темноту с гортанным криком.
"Значит, дурак. Ладно, дед, давай мы с тобой пока костерок разведем, не бросят же тебя одного с овцами". Дед пробормотал неразборчивое и замолк.
Он осмотрелся по сторонам и не нашел ничего пригодного для костра. Тогда он снял пальто и сложил его рядом с дедом, а сам отправился вглубь рощи и вскоре вернулся с охапкой сухих веток. Кое-как умудрившись разжечь огонь (старые чеки из кармана и чужая визитка), он уселся на пальто, придвинулся поближе и подставил теплу руки. Внезапно дед оживился, стукнул себя кулаком в грудь и произнес что-то похожее на "Ахеллай"
Он посмотрел в слепые глаза старика, на его дырявый шерстяной колпак и грязную одежду, посмотрел на дремлющих овец, на серебряные оливки и крупные, новорожденные звезды на небе; на испачканные манжеты, на костер, на ладони и произнес без тени иронии: "А я - Прометей."
Оценили 18 человек
35 кармы