Новый мир и политическая диалектика

Большевики были прекрасными революционерами (лучше всех умели захватывать и удерживать власть), но никудышными марксистами

Собственно, они потому и установили партийную монополию, уничтожив все остальные (марксистские и немарксистские) социалистические и коммунистические партии, что проигрывали им в свободной дискуссии, в том числе и в части теории Маркса.

Впрочем, и сам Маркс был небезгрешен. Его положение о диктатуре пролетариата, конечно, предусматривало несколько отличную от созданной большевиками государственность. Но весь фокус в том, что на деле большевики и не могли построить другое государство диктатуры пролетариата — только такое, как у них получилось.

Вспомним два диалектических закона: единства и борьбы противоположностей и отрицания отрицания. Исходя из первого, пролетариат и буржуазия, как два нанайских мальчика, существуют лишь как противоположности друг друга, находясь в постоянной борьбе. Но что происходит с пролетариатом, если буржуазия уничтожена? Он исчезает, ибо пролетариат существует только как антипод буржуазии. Во что он превращается? В рабочий класс? В колхозное крестьянство? В трудовую интеллигенцию? Не важно.

Важно, что пролетариата больше нет, и, значит, некому осуществлять диктатуру пролетариата. Но по Марксу и его последователям, диктатура пролетариата — обязательный этап перехода к коммунизму. Про советский «развитой социализм» Маркс и Ленин ничего не писали. Не предусматривал марксизм такой ступени, она понадобилась Брежневу, чтобы объяснить почему в 1980 году не наступит обещанный Хрущёвым коммунизм. А вот диктатура пролетариата — одно из центральных мест в марксистском учении.

По факту же выходит, что материалистическая диалектика (без которой марксизм также невозможен) предсказывает исчезновение пролетариата, едва только будет уничтожена буржуазия. Нет противоположности — нет борьбы, и энтропия моментально проглатывает оставшуюся противоположность. Процесс описывается диалектическим законом отрицания отрицания. На первом этапе, в результате революции, происходит отрицание буржуазии. На втором этапе, в результате исчезновения буржуазии, происходит отрицание пролетариата. А что дальше?

А дальше, на следующем витке спирали, мы должны получить прежние формы в новом качестве. То есть кто-то должен занять место буржуазии, а кто-то пролетариата. И это действительно происходит, причём в советском обществе, с учётом преждевременности коммунистического переворота в стране, не завершившей буржуазные преобразования, с нерешёнными задачами буржуазной революции, новое качество получается карикатурным.

Место буржуазии заступает советская и партийная бюрократия, в руках у которой оказывается вся власть и контроль над всей собственностью в стране. Все остальные «классы» и «прослойки» низводятся до роли наиболее обездоленного пролетариата. Потребление строго нормируется. Даже в те эпохи, когда в стране отменяются талоны, нормирование осуществляется за счёт системы тотального дефицита и спецраспределителей. Уродливый парадокс возникшей системы заключается в том, что «диктатуру пролетариата» осуществляет партийно-советская бюрократия, занявшая в системе место буржуазии. В результате советский социализм оказывается по своим основным показателям ближе не к коммунизму, а к феодализму. Не допрыгнув до следующей формации, общество проваливается в предыдущую.

Кстати, как показывает опыт реформ Петра I, а также существование целого ряда современных государств Востока, феодализм вполне поддаётся модернизации. В этом плане советская индустриализация (продолжавшая имперскую) не является чем-то экстраординарным. Монархии залива при допотопных общественных отношениях и господстве абсолютной монархии прекрасно обеспечивают технологический прорыв даже в цифровую эпоху. Другое дело, что феодальная модернизация всегда догоняющая и всегда весьма ресурсозатратная. Но в эту схему советская модернизация как раз вписывается идеально.

Итак, как видим, политический процесс подчинён строгим, безжалостно действующим законам. Его нельзя ускорить или затормозить без последствий. Результатом насилия над политическим процессом всегда (даже при формальном достижении заявленных показателей) бывает выпадение в другую (низшую) формацию и дикая нестабильность политической системы, стремящейся вернуться в имманентное ей состояние.

Понятно, что если мы говорим о неких универсальных законах, то они действуют и в наше время, распространяясь на актуальную политику.

Действительно, практически весь ХХ век мы наблюдали борьбу двух систем, каждая из которых претендовала на глобальность. Одна концентрировалась вокруг СССР, другая вокруг США. До тех пор пока это глобальное единство противоположностей боролось, мировая система была предельно стабильной. В состоянии перманентного кризиса находились только не имеющие серьёзного значения периферийные зоны, в то время как страны центра системы казались незыблемыми, как самим себе, так и окружающим.

И тут вдруг СССР распался. Несмотря на то что неизбежность распада была заложена в систему, неспособную развиваться точно по Марксу (который не оставил после себя чёткого «научного» плана построения коммунизма) и не имевшую другой рабочей инструкции (при помощи политтехнологических манёвров власть можно удерживать относительно долго, но только за счёт опережающего расходования ресурса, что обрекает систему на ресурсный голод и конечную гибель), распада СССР никто не ожидал.

Поэтому данное событие не рассматривалось и не изучалось с позиций научной политической теории. Протрясённый и обрадованный Запад начал предлагать спекулятивные объяснения, вроде «конца истории» или окончательной победы либерализма и т.д.

Однако законы диалектики сработали практически моментально. США чисто интуитивно попытались найти себе спарринг-партнёра для продолжения работы в режиме единства и борьбы противоположностей, но слабые на тот момент Россия и Китай благоразумно уклонились от этой «почётной» миссии. Введение же в схему эрзац-противоположности вроде «мирового терроризма» могло обмануть отдельных людей, но было не в состоянии ввести в заблуждение объективные законы политики.

Результат известен: оставшись без противоположности после успешного отрицания советской системы, Запад столкнулся с отрицанием себя самого, причём отрицание традиционных западных ценностей, их замена лево-либеральной теорией «толерантного глобализма» пришло изнутри Запада. Фактически либеральные леваки, опиравшиеся на теории Маркса (о ликвидации государственности после перехода к новой общественной формации) и Фукуямы (о конце истории), к тому же страдая западоцентризмом, имея перед глазами несомненное разложение западного капитализма и созданную США систему глобального доминирования, пришли к выводу, что все условия Маркса соблюдены. Классический капитализм XIX-ХХ веков погиб везде, включая свою цитадель — США, глобальная система выстроена, осталось добить национальные государства, и человечество наконец достигнет всеобщего счастья.

Поднимавшиеся в это время российская и китайская системы, растущие экономики стран БРИКС западные либеральные леваки рассматривали как последнюю агонию контрреволюции. Российские консервативные коммунисты любят возмущаться тем, что современных американских и европейских идеологов называют левыми. Там же нет «комиссаров в пыльных шлемах» справедливо указывают они.

Правильно, там нет никаких комиссаров, сплошные ЛГБТ (и сколько они ещё букв придумают, описывая нарастающее количество гендеров) да БЛМ. Но ведь Маркс тоже не предполагал, что в порядке построения коммунизма к уважаемому профессору в квартиру будет врываться толпа: «я — Швондер, она Вяземская, товарищ Пеструхин и товарищ Жаровкин», с тем чтобы его «уплотнить». Наоборот, Маркс полагал, что уважаемые профессора из своих пятикомнатных квартир будут учить благодарно внимающих им германских рабочих, а за ними и весь мир, как правильно строить новое общество.

Внешний вид не важен, важна суть, а суть — попытка при помощи революционного насилия, вопреки диалектическим законам политики ускорить переход общества к единой глобальной системе небюрократического (корпоративного) управления во всех случаях одна и та же. У большевиков вообще был самый клинический случай, поскольку они изначально предполагали монополизировать глобальную власть в одной партии-корпорации, что с точки зрения законов диалектики невозможно, ибо нет оппонента — нет борьбы, нет движения. Значит, либо энтропия съедает систему, либо система искусственно находит источник противоречия внутри себя (врагов народа) и начинает успешно заниматься самопожиранием под крики о нарастании классовой борьбы по мере приближения к коммунизму.

Результат один — гибель системы, что мы и увидели на примере как советской, так и западной систем в глобальном масштабе.

Ошибка Запада заключалась в том, что строившийся им глобальный мир был однополярным и моноидеологичным. Система жёстко зажималась в прокрустово ложе идеологической безальтернативности. Поэтому поиск внутренних противоречий (чтобы сохранить борьбу, обеспечивающую движение) начался в ней раньше, чем она стала глобальной, и в конечном итоге эти противоречия разорвали её изнутри.

Сейчас на мировом политическом столе лежат два альтернативных предложения: российское и китайское. Они внешне похожи, хоть на деле построены на диаметрально противоположных принципах.

Похожи они потому, что в обоих случаях был произведён синтез двух распавшихся систем. Воссоздание любой из них не представлялось возможным, а для создания чего-то принципиально нового не было строительного материала: создатели располагали только обломками двух распавшихся систем, которые можно было складывать в произвольном порядке.

В результате и Россия, и Китай пришли к системе, предполагающей сильное государство, контролирующее большую часть (60-80%) экономики, и относительно свободное общество, не ограниченное в своём идейном многообразии до тех пор, пока не пытается нанести ущерб государству. Как только какая-то общественная группа начинает представлять угрозу действующей государственности, она подавляется. Но не уничтожается. В перспективе, если опасность, которую она представляет минует, данная группа может вновь получить свободу действий.

Для тех, кто мечтает о новой идеологии и ноет, что «у нас её нет и потому всё плохо» («крокодил не ловится, не растёт кокос», а молодёжь неправильно себя ведёт), могу сказать, что несколько огрублённо современные Россия и Китай придерживаются идеологии этатизма. Поначалу незаметная, но весьма существенная разница российской и китайской концепций заключается в том, что в Пекине исходят из принципа «Что хорошо для государства — хорошо и для гражданина». Москва же предпочитает считать, что «государству хорошо то, что хорошо для большинства его граждан».

С моей точки зрения, в российской политической концепции больше естественности, а значит, больше гибкости и адаптивности. Она должна эффективнее вписываться в меняющиеся обстоятельства. Китайской системе проще концентрировать избыточные ресурсы на важном направлении, но она менее манёвренна и в ней затруднено прохождение обратного сигнала.

Тем не менее на сегодня обе системы достаточно эффективны, что показывает их успешная борьба с пытавшимся удержать гегемонию Западом. Сегодняшнее вынужденное противостояние Китая и России США и ориентирующимся на Вашингтон остаткам западной системы не является борьбой противоположностей в чистом виде. Актуальный Запад — уходящая натура, не способная сохранить свою систему, даже если с ней никто не будет бороться. Поэтому борьбу провоцирует сам Запад в тщетных попытках обрести в этой борьбе утраченную стабильность. Попытки эти тщетны потому, что своего классического антипода — СССР и созданную им мировую систему социализма — Запад утратил, а современные Китай и Россия вышли уже на новый уровень общественных отношений. США и Запад в диалектическом плане находятся в отношении Москвы и Пекина в том же положении, в котором находились Хуссейн или Каддафи в отношении США. Они могут сопротивляться, но не могут победить, как не могли инки и ацтеки победить испанских конкистадоров, а сиу выстоять перед расширявшимися США.

Но возникает вопрос: что же будут делать Россия и Китай, когда Запад окончательно сдуется и не сможет служить даже эрзац-противоположностью, с которой можно бороться, чтобы тебя не поглотила энтропия? Здесь возможны варианты.

Во-первых, Россия делает всё, чтобы часть Запада (германская Европа) сохранилась в качестве серьёзной самостоятельной экономической силы. Если бы это получилось, то на новом (глобальном) витке возродилась бы теория европейского равновесия. Антагонистичные культуры Европы и Китая жёстко конкурировали бы, оставаясь при этом в рамках одной экономической системы, а Россия играла бы роль балансира, обеспечивая равенство сил (в рамках европейского равновесия эту роль играла Англия). Впрочем, Европа, продолжающая двигаться в рамках парадигмы коллективного Запада, делает всё, чтобы разделить печальную судьбу США и не стать частью системы глобального равновесия.

Во-вторых, если существенную часть западной системы сохранить и адаптировать к новым потребностям не удастся, мы уже упоминали о незаметном, но существенном отличии двух систем. В китайской традиционно первично государство, опекающее общество, в российской первично общество, создающее государство. Это системное противоречие создаёт условия для мирной, но от этого не менее принципиальной конкуренции двух систем с целью выяснения, какая из них на длительном (от 200 лет) промежутке окажется более эффективной. Этот вариант «единства и борьбы» сложнее в управлении, чем рассмотренный в первом пункте. Он требует более тонкой настройки. Но при условии квалифицированного управления может дать наилучший результат, поскольку предполагает конкуренцию без конфронтации.

В-третьих, есть худший, но традиционный вариант развития событий. Ничто не вечно под луной, и с ликвидацией Запада как политического противовеса противоречия, которые всегда существуют между любыми государствами, могут выйти в российско-китайских отношениях на первый план и привести к реальной конфронтации, возможно, значительно более острой, чем та, которая у обеих стран была с Западом.

Последний вариант наиболее нежелателен, поскольку ресурсы, затрачиваемые на конфронтацию, тормозят развитие, в то время как те, что затрачиваются на конкуренцию, развитие подстёгивают.

Впрочем, никогда нельзя изначально просчитать все возможные варианты. В любой момент глобальная ситуация, постоянно находящаяся под давлением миллионов воль и сотен тысяч субъективных решений может драматически измениться, и то, что сегодня нам кажется невозможным, завтра станет вероятным, а послезавтра неизбежным.

Но случайность не может отменить тенденцию. На случайность реагируют, тенденцию учитывают в расчётах, которые, в свою очередь, влияют на вероятность возникновения новых случайностей. В любом случае никогда нельзя забывать о том, что движение, обеспечиваемое борьбой политических противоположностей, — всё, что энтропия гибельна. Следовательно, всегда надо иметь про запас спарринг-партнёра на случай выхода текущего из строя.

Ростислав Ищенко