«Сегета над Мозаикой» фантастический рассказ

Путеводитель Межзвёздного Бюро Туризма

Баат — «Звёздный Витраж Галактики»

Визитная карточка

• Тип мира: кристаллическая мозаичная планета, диаметр ≈ 0,9 стандартных земных.

• Гравитация: комфортные 0,95 g — прогулки не утомляют, прыжки радуют.

• Климат: сухие «поли-сезоны»; температура колеблется от +12 °C на витражных плато до +38 °C в Рудных котлованах. Ночи прохладные.

СОВЕТ: возьмите адаптивные фильтроочки — дневной спектр Баата пульсирует, и неопытные туристы быстро ловят «цветовой джетлаг».

Главные впечатления

• Оркестральная Лагуна — дом гондолы, «биржа мелодий на вес», кулинарные концерты. Лучшее время: закат, когда лодочные хоры подсвечивают воду неоновым фосфором.

• Паникамина (Дыхание Мозаики) — церемония «линьки» мозаики (каждые 37 дней); ландшафт меняет рисунок в реальном времени.

• Склеп Фазовых Пауз — экскурсия по «застывшим эхо» с гидом-вратарием; оптимально ранним утром, когда акустические каньоны звучат мягче.

• Каналы гондолы «Морской Сапфир» — ночная регата домов коконов под живой фугой лиристов.

Культурный протокол

• Цвет не сувенир. Колоть или уносить плитки мозаики запрещено: штраф — персональная «сфера тишины».

• Лицензия на тишину. Нужна пауза для медитации? Купите «купон молчания» у патруля Синода Согласных Пустот.

• Фонетты вместо кредитов. В Лагуне ценники указываются в фонеттах — 1 фонетт = 3 секунды песни; туристы расплачиваются голосовыми сэмплами (стойки записи на каждом углу).

Риски

• Стекло аномалии. Путешествуйте в сопровождении лицензированного проводника-хромархивиста.

• Дроны сурдисты. Не подпевайте местным сигналам навигации — это может активировать охранный режим.

• Чёрный рынок цепей. Покупайте сувениры только в сертифицированных лавках (знак переливчатой шестерёнки)

Обязательные трофеи

• Горстка «поющих пчёлок» — мини-сфера со встроенной мелодией-поздравлением (легально вывозится).

• Пластина «Хамелеон-Люкс» — декоративный панно-фрагмент, который меняет рисунок под музыку (из лабораторно выращенных плиток, не из живой мозаики!).

• Фонетт браслет — счётчик личного «звукового баланса»; отличная история для баров в других системах.

Памятка путешественнику

• Официальный приветственный жест: ладонь к груди, лёгкий наклон головы — выражает уважение тишине.

• Лучшее время для фото: «хроматический рассвет» (40 мин после местного 04:00) — мозаика отражает первые лучи в пяти спектрах.

• Сувенирные штампы: соберите пять штампов разных гильдий — получите бесплатный пропуск на обзорную платформу Паникамины.

Баат изменчив и прекрасен — не пытайтесь «запомнить» его раз и навсегда: позвольте планете переписать ваши впечатления… и, возможно, ваш плейлист.

________________________________________

Баат — пятнистая, как шкурка древней сиветты, планета из витражных тессер: обломков материи, спаянных в геометрический псалом. Главным законом здесь считалась мозаика — каждый цвет клянётся не вмешиваться в оттенок соседа. Я прибыл на планетарную станцию «Ксенофон» с третьей сменой, без цепей, но в душе ещё звенели кандальные отзвуки: шрамы бывшего раба-следователя не зарастают, они учатся шептать.

Киберлирист Орфий-Три был гением резонансных воксов: его баллады о полусферическом небе заставляли плакать даже кремниевых нотариусов. Три дня назад он растворился, как алмазный хор в вакууме. Совет Гильдий встревожен: исчезновение голоса, приносящего им миллионы кредитов, пахнет не свободой, а диверсией. Мне же пахнет шансом: оправдать собственное имя, вытравленное кислотой со старых регистров.

Контракт выжжён на фотонной плёнке — прямо под кожей запястья: «Найти Орфия-Три. Срок: пять оборотов. Полномочия: Фактор». Ни слова о страховке, ни буквы о милосердии. Тонкий намёк на прежний ошейник, теперь световой и добровольный.

Я стоял у балюстрады купольного вокзала, глядя, как над стеклянными пустошами Баата восходит полихромный рассвет. В спектре рассеянного света плыли дроны-витроллы, распевая рекламные хоры: купить тессеру, купить забвение, купить себя заново. Где-то среди этих плиток, в шахматном мире запахов и легенд, тонул мой клиент.

Я достал из внутреннего кармана антикварный датчик-интендент — подарок от последнего хозяина, человека с руками, словно кавычки, — и включил режим страстей. Устройство дрогнуло, выдав аккорд, похожий на клацанье стеклянных зубов. Похоже, улик было больше, чем цветов в этом тревожном рассвете. Я вдохнул пряный воздух, пропитанный озоном расплавленных битов и мускусом скарабеев-чистильщиков; и поклялся: если Баат — живой пазл, я соберу его, пока кровь всё ещё помнит горячее железо, и цепи звенят на каждом вдохе.

Я спустился с балюстрады по змеесходу — узкой винтовой ленте, выточенной из янтарного стекла. Под подошвами щёлкало, будто шарнирная чешуя. Датчик-интендент мигал буро-фиолетовым: спектр страстей выводил меня к «Оркестральной лагуне», кварталу, где каждый третий звук облагался налогом.

Здесь торговали мелодиями на вес и эмоциями на отпечаток ладони. Вдоль канала колыхались дом-гондолы: коконы из перламутрового техсилка, в которых жильцы спали, подключённые к акустическим рифам. На одном из таких коконов я заметил герб Гильдии Хоралёров — двуглавый фоноскрипт, пожирающий собственный хвост. Следы Орфия-Три? Возможно.

У трапа меня окликнул негромкий голос:

— Ищешь утерянную ноту, следователь?

Фигура в плаще из дроблёной лазури, лицо скрыто вуалью из колеблющихся субтитров — данные промелькивали вместо черт. По локальному этикету это означало «консультант-теневик» — нелегальный поставщик слухов.

— Ищу целый хорал, — ответил я, показывая запястье с фотонной меткой. — Полномочия: Фактор.

Вуаль замерцала уважением.

— Фактор — редкая карта. Вот мой взнос. — Он протянул крошечную сферу, заполненную ультрамариновой дымкой. — Последний раз Орфия-Три видели в «Корях-Невоплощённых». Туда ступают лишь те, чей голос дороже тела.

Сфера стоила, вероятно, половину его жизни. Я принял дар: дымка растеклась по ладони узором свёрнутой партитуры, отмечая маршрут — спираль вглубь квартала, к мосту Подлинных Эхо.

— Почему ты помогаешь?

— Потому что мозаика трескается, — шепнул теневик. — А если упадёт хоть один цвет, упадут все. Слышишь?

Я прислушался. За шёпотом каналов, за бешеными барабанами обменных автоматов проступал чужеродный диссонанс — словно кто-то выворачивал звуковую ткань наизнанку.

В спектре рассеянного света я сделал первый шаг к мосту. Датчик клокотнул минорным интервалом: партия начиналась.

Мост Подлинных Эхо был подвешен над беззвучной трещиной, где мозаика Баата перетекала одна в другую без шва — как если бы цвета тайно проговаривали своё слияние. Каждый шаг отзывался хором моих собственных голосов — детский, закованный, мятежный, наконец тот, что учился говорить от имени закона. Под конец остался лишь сухой щелчок каблука: отражение решило, что эха больше нет.

За мостом начинались Коря-Невоплощённых — квартал, где звук полагался фальшью, а любой шёпот автоматически конвертировался в налог на тишину. Сквозь полумрак стенных витражей блуждали мнемосы-хароны — бескожие проводники памяти; они ловили прохожих клинообразными ладонями и предлагали «переписать одно сожаление на другое» ради малой платы. Я шёл прямо и без сожалений: они и так сидели в крови, мне чужая перезапись была ни к чему.

Датчик-интендент вздрогнул: латентный аккорд, похожий на стон контрабаса. Маршрут утыкался в кубическую ротонду — Аулу Афонии. На пороге меня встретила маэстра Лют, худощавая до прозрачности женщина с челюстью, вытянутой как колодец. Вокруг её шеи парил гирляндин из приглушённых скрипичных душ.

— Фактор, — произнесла она, ковыряя воздух длинным тактовым ключом. — Здесь хранятся неиспетые баллады. Твой киберлирист пришёл, чтобы продать голос будущего.

— Кому? — я ткнул пальцем в вертикальную трещину стенки, где слабым свечением мерцало имя Орфий-Три.

— Тем, кто верит в Примордиальную Сегету — аккорд, способный разбить всю мозаику до исходных пигментов. Им нужен был проводник с диапазоном, способным потрескать витражи реальности.

Она нажала на ключ — и потолок затрепетал слабым гулом. Проекция: Орфий-Три, подлинный, но уже надломленный, стоял в окружении фигур в оловянно-белых плащах. Их эмблема — стилизованный разлом в форме слуховой раковины.

— Картель Безмолвия, — проговорила Лют. — Они увели его в Склеп Фазовых Пауз, под субстратом Рудного Полигона. Без спец-допуска туда не добраться, даже Фактору.

Я взглянул на мерцающую в запястье метку: Полномочия: Фактор. Внизу, едва видимыми пиксельными дарами, проступал новый символ — рунная пауза, пустой квадрат. Кто-то незаметно расширил мой контракт.

— Похоже, допуск я только что получил.

Лют кивнула, передавая мне ключ. Он был не из металла, а из молчания — на вес не ощутим, но резонировал болью старых цепей.

Рудный Полигон дышит свинцовым озоном, фазовые вратарии точат когти из ритма. У меня пять оборотов, а мозаика уже слышит, как я ломаю её симметрию.

Я спрятал ключ в тёплую темноту ладони. Пора было учиться, как вскрывать паузы так, чтобы они пели.

Рудный Полигон встретил меня горьким ветром, пахнущим марганцевой пылью и отработанным плазменным песком. Я прибыл на магнитоглифе — составе, чьи вагоны-чешуйницы перебрасывают себя через рельсы силой антимелодии; поезд не гудит, а всасывает звук, выстригая из воздуха полосу безмолвия длиной в километр. Когда двери раскрылись, мир за пределами купе прозвучал как пощёчина: бронзовый хруст поверхности, стонущее нутро рукотворных каньонов, всполохи гудков кранов-гонорарий, перевозящих руду.

Сквозь колеблющуюся жару я заметил фазовых вратариев — троицу существ со сложенными, будто оригами, доспехами. На их нагрудных панелях пульсировала эмблема разлома-раковины. Один шагнул вперёд, и пространство вокруг его копья провалилось на полтона: звук затих, как упавший в горячую смолу камертон.

— Доступ? — спросил он отсутствующим ртом; слова проявились внутри моего слуха, вызывая зуд в евстахиевых трубах.

Я показал пустой квадрат метки — пауза, — и приложил к нему ключ молчания. Вратарий кивнул. Мир снова запел.

Туннель к Склепу Фазовых Пауз оказался не коридором, а последовательностью «пробелов» между рудными массивами. Каждый шаг над бездной выкладывался новым уступом из кристаллизованной тишины — дорожка возникала под ногами лишь тогда, когда я не пытался её услышать. Датчик-интендент визжал ультразвуком, словно обезумевший цикадоскоп, предостерегая меня от падения в пустоту звуконемой материи.

Где-то впереди вздрогнула стена темноты, и из неё «выцвёл» мерцающий зал: центральная камера Скрепа. Вдоль стен — зиггураты из закалённых пауз, между которыми дрожали амплитудные тени: волны без носителей, оставленные голосами, крикнувшими так сильно, что растянули собственные души. На пьедестале из кварца, обвитом медью, лежал Орфий-Три. Его лицо было спокойно, но грудь мерно поднималась: лёгкие всё ещё вдыхали тишину, готовя последний аккорд.

— Осторожно, следователь, — прошелестел шёпот, не принадлежащий ни одному телу. — Разбудишь песнь — и мозаика рухнет.

Я сделал шаг ближе. Ключ молчания нагрелся в ладони, словно понимал: открыть эту паузу — значит разомкнуть свою собственную. А старые звенья цепей дрожали где-то глубоко, предвкушая, что скоро им вновь придётся петь.

Ключ молчания плавился в коже, оставляя привкус ртути на языке. Я поднял его над грудью Орфия-Три, и паузы вокруг нас расщепились игольчатым шёпотом — словно кто-то потрошил партитуру прямо по строчкам.

Струя цветного вакуума вырвалась из замка-пьедестала, ударила в купол камеры и разлилась по стенам новыми фресками: не краска, а пустоты правильной формы. В этих прорехах-витражах затлели силуэты — эмбрионы аккордов, ещё не ставших звуком.

Орфий вздохнул; воздух прошёл через него, как лук через струну. Глаза открылись - янтарь, расчерченный трещинами.

— Не буди мозаики громко, — сказала тень за моей спиной.

Я обернулся. В проходе выросли трое в оловянно-белых плащах, вратарии уже без масок: лица у всех одинаковые, гладкие, как внутренняя сторона слуховой кости. Их копья гудели чистой квинтой.

— Аккорд Сегеты должен прозвучать лишь раз, — произнес старший, — и ты мешаешь репетиции.

Я поднял датчик-интендент, включил «режим бунта»: устройство завыло дисгармонией, срезая частоты, на которых копья держали форму. Металл вспух пузырями; вратарии отшатнулись, искажения разорвали их силуэты тониками боли.

В этот миг Орфий-Три сел. Голос его был слаб, но точен, как игла граммофона:

— Следователь-раб приходит, когда нужна свобода для других. Ты готов?

Он вложил мне в ладонь сверкающий шард — осколок нотной материи, что наполнял его лёгкие. Шард бился, как второе сердце. В ответ я протянул ключ молчания.

Соприкасаясь, артефакты родили вспышку спектра: колонны пауз обернулись лестницей звука, ведущей из склепа прямо в раскалённое нутро полигона. Над Баатом взметнулся первый треск: мозаика понимала, что её собирают заново.

— Пять оборотов, — напомнил мне шрам на запястье.

— Мы уложимся в три, — улыбнулся Орфий-Три; и его треснутый янтарь сверкнул надеждой.

Лестница звука вывела нас к поверхности — туда, где Рудный Полигон раскрывался гигантской жаровой чашей. Металл кипел слоями, и каждый всплеск издавал раскат, будто органная педаль в катакомбах. Под ногами не было земли: ступени рождались из наших пульсов, конденсируя личные тени в резонансный гранит.

На горизонте маячила Паникамина — головной конвертор мозаики. По легенде, именно там Баат еженочно «перемешивает» цвета, чтобы мир не застоялся в единой гамме. Теперь же Паникамина трепетала, словно сломанный маятник: строки энергии рвались наружу, окрашивая небо в обескураживающую сепию.

— Треск идёт оттуда, — сказал Орфий-Три и вложил мне в ухо мгновение музыки: крошечная фуга из трёх нот, каждая — как игла удара током. — Пока Сегету не извлекут, мозаика будет хрупкой, как пережаренное стекло.

Нас перехватили дроны-сурдисты — сферы, облепленные микрофонными фибрами. Они пели ультрапределом, пытаясь выкручивать звук из костей. Я бросил датчик-интендент в режим «фатального контр-тензора»: прибор издал раскованный рев, низкий и отвратительно человеческий; фибры дронов вспучились, словно обваренные, и машины рухнули в лаву тишины под нами.

Мы приблизились к арке Паникамины. В ней плясали кварки-конферансье — крошечные антропы из сгущённых анонсов. Они выкрикивали ставки на обрушение мира, будто это была биржа катаклизмов:

«Цельность мозаики — семь процентов! Линия рутины закрыта! Делайте ваши ставки тишины!»

Орфий-Три прижал шард к горлу, и янтарные трещины в его глазах засветились ровным светом. Здание ответило протяжным басом: стены Паникамины распахнулись внутрь, показывая Сердцевинный Ротор — кристалл, висящий в нуль-гравитации, оплетённый кольцами партитурных цепей.

— Если я спою, — прошептал Орфий, — ротор впишет Сегету в матрицу. Мозаика обновится… или распадётся окончательно. Всё зависит от второго голоса.

Он поднял на меня взгляд, тяжёлый, как фанатический луч синтезатора.

— Ты помнишь цепи. Я — свободу. Вместе мы дадим миру и то, и другое.

Я раскрыл ладонь: ключ молчания был теперь камертоном, острие которого указывало прямо в центр кристалла. Сзади уже бежали новые вратарии — целый хор клонов с разломом-раковиной на груди.

У нас оставалось три оборота — две песни и один шанс, чтобы Баат выжил собственным голосом.

Мы вошли в глотку Паникамины — занавес из рёбер, резонирующих, будто басовая губная гармошка. Сердцевинный Ротор парил в зените зала: необработанный алмаз паузы, перечёркнутый кольцами партитурных цепей. Они скрежетали о кристалл, как алмазные пилы, точащие песнь, которой ещё не существовало.

Вратарии-клоны сомкнулись полумесяцем. Их копья издавали одну-единственную чистую квинту, связывая пространство прутьями звука. Копья потемнели, и мир внутри полукруга обрёл тусклый серый фильтр: цвет — налогом, смысл — залогом. Я шагнул за незримую черту, и фильтр взял за горло, требуя выкуп в воспоминаниях.

Орфий-Три поднял шард к губам. Тот затрепетал, выпуская струи янтарного света; трещины в его радужке срослись — глаза стали сплошным золотым стеклом.

— Первая строка — твоя, — сказал он. — Дай миру цепи, чтобы он ощутил тяжесть. Я подарю ключ.

Я вдохнул оглушительный ветер зала и положил камертон-ключ на ладонь. Он задрожал, как пойманная стрекоза. Филонически выбрав фальцет старых цепей, я издал ноту—рецидив: стальной дребезг, пропитанный рабским страхом, но выкованный в гнев. Копья клонов дрогнули; квинта надломилась полутоном боли. Цвет возвращался, будто растворимый пигмент, — сначала оранжевый пульс лавы, затем ультрамариновый срез неба.

Орфий-Три откликнулся контрапунктом: бархатная, неизбежная лигатура свободы. Его голос был не громок, но кристалл заколыхался так, будто услышал настоящего сочинителя. Цепи вокруг Ротора разошлись, оголяя ядро — шестиугольную сердцевину, в которой танцевали фрактальные нотные строки: Сегета рождалась.

Клоны бросились разорвать дуэт, но каждый их шаг рождал глухой диссонанс; звуковой плен пружинил, сворачивая их тела в собственные копья. Тогда из тени арочного стыка выступила последняя фигура — высокий силуэт в плаще из сверкающей окаменевшей тишины. Лицо было скрыто маской-раковиной, но внутри я узнал тембр, которым меня когда-то приказывали бить.

— Мой старый хозяин, — шепнул я.

Он поднял дирижёрский посох, выкованный из моих прежних цепей, и мир опрокинулся: квинты сломались, барьеры исчезли. В воздухе зависла абсолютная пауза — застывший кадр перед ударом грома.

У нас осталось два оборота. Сегета пела внутри Ротора, как зарождающаяся вспышка звука, и решение этого мира требовало последнего аккорда — либо моего, либо того, кто держал посох.

Пауза дрожала, как гвоздь между двух магнитов. Посох-цепь сверкнул стальным сиянием — каждая звенящая дужка помнила стук моего пульса тогда, в подпольных кессонах шахты Геспер. Старый хозяин поднял его на уровень глаз; звенья сложились в пентаграмму, чёрной нотой прокатившуюся по залу.

— Поскреби себя — там всегда раб, — прохрипел он. Его голос рождал ритм, который подчинял мышцы: невидимая директива удержать колени согнутыми, сердце — ровным. Я ощутил, как тело снова вспоминает унижение, и на секунду мир заискрился шлаком прошлого.

Но Орфий-Три положил ладонь мне на плечо; янтарная трещина его взгляда пересекла окаменевшую тишину, как луч от сепаратного солнца.

— Свобода поёт громче приказа, — шепнул он и прижал шард к моей груди.

Внутри вспыхнуло второе сердце — короткая, но совершенная сегментальная фраза. Она вобрала скрежет цепей, алая боль прожитых клейм, моё первое слово без разрешения. Фраза вознеслась по горлу, прорезала зубы и родилась звуком — не криком, а гулкой вспоминальной нотой, тяжёлой, как настоящее имя.

Посох треснул — звенья ослепительно вспыхнули и рассыпались в искры-полукружья. Старый хозяин отшатнулся; маска-раковина лопнула, выпуская изнутри застывший крик, который так и не нашёл частоты. Он попытался сложить новую директиву, но воздух уже принадлежал дуэту: мой бас-освобождение и баритон Орфия-Три вплелись, усиливаясь Ротором.

Сердцевина загорелась спектром, до этого скрытым в паузе: шестиугольные фрактальные ряды разомкнулись, выпуская аккорд Сегеты. Звук был беззвучен — не вибрация, а изменение состояния материи. Мозаика планеты отозвалась многочисленным хрустом, словно вся Баат разом потянулась после вековой дрёмы.

Панорамические стены пролились жидкой радугой; каждый цвет заискрился, приняв в себя новую ступень гаммы. Где-то над нами, в высоте купола, дроны-сурдисты засмеялись — первый раз, открыто и без программы. Картель Безмолвия исчезал, выветриваясь, как соль на ветру.

Старый хозяин опустился на колени, глядя, как осколки цепей тают в воздухе искристой пыльцой. Он хотел что-то сказать, но слов не рождалось: пауза теперь служила свободе.

Я повернулся к Орфию-Три. Ротор опускался и гас, превращаясь в прозрачную призму. Янтарь в его глазах стал мягким мёдом.

— Три оборота не потребовались, — сказал он.

— Мы уложились в один, — ответил я. — А оставшиеся два… отдадим миру.

И мир — многоцветный, перезвученный, соединённый новой сегментой — благодарно зазвенел нам в ответ, легко и полно, как впервые вдохнувший ребёнок.

Эпилог: Пять циклов спустя

Баат медленно отращивал новую шкуру цвета — словно после линьки. Мозаика, пережившая Сегету, стала жить; её узоры теперь не фиксировались навсегда, а «дышали», меняясь под ходом звёздных приливов. Гильдии поспешили переименоваться: Тесселяторы превратились в Хромархивистов и клялись хранить плавучую историю узора; Бюро Налога на Звук распалось, а на его месте возник Синод Согласных Пустот, обещавший беречь тишину как редкий минерал.

Я—бывший раб-следователь, ныне Куратор Перехода—обхожу треснувшие кварталы, выслушивая жалобы домов-гондол: кто-то ворует их сонные гимны, оставляя крошечные пустоты — дыры-молчания, похожие на укусы невидимого зверя. Орфий-Три исчез в акустическом паломничестве: он носит Сегету по окраинам системы, притягивая палитры чужих миров, чтобы скормить их Баату как витаминовый дождь.

Но ветры приносят дурную примесь. В подмозаичных ямах находят стекло-аномалии: плитки, где цвета неуправляемо растут, взрываясь неоновыми язвами. Ходят слухи о Консорциуме Исказителей — потомках Картеля Безмолвия, что продают обломки старых цепей как семена разрыва. Их эмблема — пустой квадрат, вывернутый наизнанку.

Вечером, у карниза станции «Ксенофон», я ловлю в сенсор-трапе новую гармонику: тончайший писк, как плёнка льда. Спектр показывает отрицательную ноту — звук, которого ещё нет, но который уже отнимает место у существующих. Невоплощённый аккорд. Если он созреет, мозаика осыплется пеплом цвета, и Баат станет серым, как забытый сон.

Планета шуршит под ночным ветром, пробуя новый голос. А в трещинах витражей уже мерцают тени, чуждые любому узору. Поскреби себя — и снова найдёшь раба, но теперь рабом может стать сама свобода. Значит, песнь предстоит продолжить.

________________________________________

Досье Баат: Гильдии, Технологии, Глоссарий

Гильдии Баата

Хромархивисты (бывшие Тесселяторы)

Эмблема: переливающийся калейдоскоп в обрамлении шестиугольных пластин.

Сфера: экология Мозаики; регистрируют, архивируют и регулируют «дыхание» узора.

Текущий статус: влиятельнейшая инженерно культурная фракция, отвечает за стабильность ландшафта.

Синод Согласных Пустот

Эмблема: чёрный квадрат в кольце тишины.

Сфера: защита и лицензирование тишины; управляют акустическими налогами, следят за балансом звук/пауза.

Текущий статус: реформированное Бюро Налога на Звук, союзники Куратора Перехода.

Гильдия Хоралёров

Эмблема: двуглавый фоноскрипт, пожирающий собственный хвост.

Сфера: музыкальные права, протоколы выступлений, сертификация лиристов.

Текущий статус: утратила монополию, ищет новую нишу — обслуживание межзвёздной гастрольной сети.

Фазовые Вратарии

Эмблема: копьё, пробивающее волну.

Сфера: охрана фазовых тоннелей и Скрепа Фазовых Пауз; используют звуко орудия.

Текущий статус: расколоты; часть присягнула новому порядку, часть ушла к Консорциуму.

Оркестральная Лагуна (Купцы Мелодий)

Эмблема: лютня, плавающая в капле воды.

Сфера: биржа эмоций, продажа мелодий на вес, гастрономия звука.

Текущий статус: процветают; превратились в культурный хаб пост Сегеты.

Консорциум Исказителей

Эмблема: пустой квадрат, вывернутый изнутри наружу.

Сфера: чёрный рынок цепей, контр цвета, запрещённых аккордов.

Текущий статус: теневая угроза; подозреваются в выращивании стекло аномалий.

________________________________________

Технологии и артефакты

• Мозаика Баата — живая кристаллическая корона планеты; после Сегеты стала динамичной.

• Сердцевинный Ротор — висящий кристалл плеер, где хранится и компилируется Сегета.

• Датчик интендент — многофункциональный звукодетектор: режимы «страсти», «бунта», «контр-тензора».

• Магнитоглиф — поезд чешуйница на антимелодии; «выстригает» звук, оставляя тишину.

• Дроны сурдисты — сферы ламптеры, атакующие ультрапределом.

• Мнемосы хароны — бескожие проводники памяти; редактируют сожаления за плату.

• Ключ Молчания / Камертон — артефакт, уравновешивающий стихию звука «отпираемым» молчанием.

• Шард Янтаря — осколок «голоса будущего», позволяет лиристам модулировать Мозаику.

• Стекло аномалии — агрессивные плитки контр цвета; самопроизвольно разрастаются.

• Антимелодия — звуковая инверсия, применяемая для транспорта и оружия.

________________________________________

Глоссарий ключевых терминов

Антимелодия — инвертированная волна, пожирающая звук.

Баат — мозаичная планета, центральная локация повествования.

Датчик интендент — диагностический прибор, реагирующий на эмоциональные спектры.

Каналы гондолы — коконы дома вдоль водных артерий Оркестральной Лагуны.

Картель Безмолвия — упразднённая клановая структура, стремившаяся стереть звук.

Кварки конферансье — микросущества анонсеры, торгующие катаклизмами.

Лестница звука — дорожка, возникающая под шагом носителя акцента.

Мозаичная линька — регулярное «перелицевание» ландшафта Баата.

Пауза (фазовая) — стабильная тишина, способная удерживать форму.

Посох цепь — дирижёрский жезл, выкованный из рабских кандалов; инструмент контроля.

Сегета — примордиальный аккорд, сбросивший статичность Мозаики.

Фактор — особый уровень полномочий следователя, разрешающий неограниченные меры.

Фазовый Вратарий — страж, владеющий звуко орудиями в пространственных тоннелях.

Шард — кристаллизованный фрагмент мелодии или голоса, хранящий резонанс.

________________________________________

Примечание Куратора: досье отражает состояние на 5 й цикл после Сегеты; сведения о Консорциуме Исказителей и стекло аномалиях требуют уточнения в ходе операции «Противоанодия».