Пушкин и духовность. 1815

Продолжаем поиск религиозных мотивов в творчестве Пушкина-лицеиста. А в творчестве этом постоянно возникают античные божества, повадки и взаимоотношения которых известны лицеисту столь же подробно, как и факты родной семейной истории. Трудно предположить, что юный поэт в античных богов "веровал". Всё-таки это были "мифы Древней Греции", собрание увлекательных текстов, будящих воображение. Впоследствии Пушкин подробно познакомился и со священными текстами мировых религий. Но, вероятно, и эти тексты тоже воспринимались им как художественно ценные "мифы древней Греции".

https://imwerden.de/pdf/pushki...

I

ГОРОДОК

(К***)

<...>

На тройке пренесенный

Из родины смиренной

В великий град Петра,

От утра до утра

Два года все кружился

Без дела в хлопотах,

Зевая, веселился

В театре, на пирах;

Не ведал я покоя,

Увы! ни на часок,

Как будто у налоя

В великий четверток

Измученный дьячок. 

<...>

c. 88

<...>

О вы, в моей пустыне

Любимые творцы!

Займите же отныне

Беспечности часы.

Мой друг! весь день я с ними,

То в думу углублен,

То мыслями своими

В Элизий пренесен.

Когда же на закате

Последний луч зари

Потонет в ярком злате,

И светлые цари

Смеркающейся ночи

Плывут по небесам,

И тихо дремлют рощи,

И шорох по лесам,

Мой гений невидимкой

Летает надо мной;

И я в тиши ночной

Сливаю голос свой

С пастушьею волынкой.

Ах! счастлив, счастлив тот,

Кто лиру в дар от Феба

Во цвете дней возьмет!

Как смелый житель неба,

Он к солнцу воспарит,

Превыше смертных станет,

И слава громко грянет:

«Бессмертен ввек пиит!»

Но ею мне ль гордиться,

Но мне ль бессмертьем льститься?..

До слез я спорить рад,

Не бьюсь лишь об заклад,

c. 94

Как знать, и мне, быть может,

Печать свою наложит

Небесный Аполлон;

Сияя горним светом,

Бестрепетным полетом

Взлечу на Геликон.

Не весь я предан тленью;

С моей, быть может, тенью

Полунощной порой

Сын Феба молодой,

Мой правнук просвещенный,

Беседовать придет

И мною вдохновенный

На лире воздохнет.

<...>

c. 95

<...>

Всегда я рад душою

С ним время провождать,

Но, Боже, виноват!

Я каюсь пред Тобою,

Служителей Твоих,

Попов я городских

Боюсь, боюсь беседы

И свадебны обеды

Затем лишь не терплю,

Что сельских иереев,

Как папа иудеев,

Я вовсе не люблю,

А с ними крючковатый

Подьяческий народ,

Лишь взятками богатый

И ябеды оплот.

    Но, друг мой, если вскоре

Увижусь я с тобой,

То мы уходим горе

За чашей круговой;

Тогда, клянусь богами

(И слово уж сдержу),

Я с сельскими попами

Молебен отслужу.

c. 97

Странная какая-то оппозиция. Либо Элизий, Аполлон и Геликон, либо попы. Причём непонятно, какие попы хуже, городские или сельские.

II

К ЛИЦИНИЮ

(С ЛАТИНСКОГО)

<...>

О Рим! о гордый край разврата, злодеянья,

Придет ужасный день — день мщенья, наказанья;

Предвижу грозного величия конец,

Падет, падет во прах вселенныя венец!

Народы дикие, сыны свирепой брани,

Войны ужасной меч прияв в кровавы длани,

И горы и моря оставят за собой

И хлынут на тебя кипящею рекой.

Исчезнет Рим; его покроет мрак глубокий;

И путник, обратив на груды камней око,

Речет, задумавшись, в мечтаньях углублен:

«Свободой Рим возрос — а рабством погублен».

c. 104

Как-то это ... не синодально!

III

БАТЮШКОВУ

В пещерах Геликона

Я некогда рожден;

Во имя Аполлона

Тибуллом окрещен,

И светлой Иппокреной

С издетства напоенный,

Под кровом вешних роз,

Поэтом я возрос.

Веселый сын Эрмия

Ребенка полюбил,

В дни резвости златые

Мне дудку подарил.

Знакомясь с нею рано,

Дудил я непрестанно;

Нескладно хоть играл,

Но музам не скучал.

А ты, певец забавы

И друг пермесских дев,

Ты хочешь, чтобы, славы

Стезею полетев,

Простясь с Анакреоном,

Спешил я за Мароном

И пел при звуках лир

Войны кровавый пир.

Дано мне мало Фебом:

Охота, скудный дар,

Пою под чуждым небом,

Вдали домашних лар,

И, с дерзостным Икаром

Страшась летать недаром,

Бреду своим путем:

Будь всякий при своем.

c. 94

IV

МОЕ ЗАВЕЩАНИЕ

ДРУЗЬЯМ

    Хочу я завтра умереть

И в мир волшебный наслажденья,

На тихий берег вод забвенья,

Веселой тенью полететь...

Прости навек, очарованье,

Отрада жизни и любви!

Приближьтесь, о друзья мои,

Благоговенье и вниманье!

Певец решился умереть.

Итак, с вечернею луною,

В саду нельзя ли дерн одеть

Узорной белой пеленою?

На темный берег сонных вод,

Где мы вели беседы наши,

Нельзя ль, устроя длинный ход,

Нести наполненные чаши?

Зовите на последний пир

Спесивой Семелеи сына,

Эрота, друга наших лир,

Богов и смертных властелина.

Пускай веселье прибежит,

Махая резвою гремушкой,

И нас от сердца рассмешит

За полной, пенистою кружкой.

Пускай игривою толпой

Слетят родные наши музы;

Им первый кубок круговой.

Друзья! священны нам их узы;

До ранней утренней звезды,

До тихого лучей рассвета

Не выйдут из руки поэта

Фиалы братской череды;

В последний раз мою цевницу,

Мечтаний сладостных певицу,

Прижму к восторженной груди;

В последний раз, томимый нежно,

Не вспомню вечность и друзей;

В последний раз на груди снежной

Упьюсь отрадой юных дней.

c. 118

Когда ж восток озолотится

Во тьме денницей молодой

И белый топол озарится,

Покрытый утренней росой,

Подайте грозд Анакреона;

Он был учителем моим;

И я сойду путем одним

На грустный берег Ахерона...

Простите, милые друзья!

Подайте руку, до свиданья!

И дайте, дайте обещанье,

Когда навек укроюсь я,

Мое исполнить завещанье.

Приди, певец мой дорогой,

Воспевший Вакха и Темиру,

Тебе дарю я лень и лиру;

Да будут музы над тобой!..

Ты не забудешь дружбы нашей,

О П(ущ)ин, ветреный мудрец!

Прими с моей глубокой чашей

Увядший миртовый венец.

Друзья! вам сердце оставляю

И память прошлых красных дней,

Окованных счастливой ленью

На ложе маков и лилей;

Мои стихи дарю забвенью,

Последний вздох, о други, ей!..

      На тихий праздник погребенья

Я вас обязан пригласить;

Веселость, друг уединенья,

Билеты будет разносить...

Стекитесь резвою толпою,

Главы в венках, рука с рукою,

И пусть на гробе, где певец

Исчезнет в рощах Геликона,

Напишет беглый ваш резец:

«Здесь дремлет юноша-мудрец,

Питомец нег и Аполлона».

с. 119

V

НА ВОЗВРАЩЕНИЕ ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА ИЗ ПАРИЖА В 1815 ГОДУ

<...>

И ныне ты к сынам, о царь наш, возвратился,

И край полуночи восторгом озарился!

Склони на свой народ смиренья полный взгляд —

Все лица радостью, любовию блестят.

Внемли — повсюду весть отрадная несется,

Повсюду гордый клик веселья раздается;

По стогнам шум, везде сияет торжество,

И ты среди толпы, России божество!

<...>

Ты наш, о русский царь! оставь же шлем стальной,

И грозный меч войны, и щит — ограду нашу;

Излей пред Янусом священну мира чашу

И, брани сокрушив могущею рукой,

Вселенну осени желанной тишиной!..

<...>

c. 131

Как-то вполне органично Пушкин называет православного императора   "божеством" и призывает его совершить языческий обряд. Специалисты спорят о том, было ли это стихотворение поднесено Александру. Кажется, не было, но предложение излить перед Янусом какую-то чашу императора не удивило бы и не оскорбило.

VI

Денис Иванович Фонвизин

ТЕНЬ ФОН ВИЗИНА

В раю, за грустным Ахероном,

Зевая в рощице густой,

Творец, любимый Аполлоном,

Увидеть вздумал мир земной.

То был писатель знаменитый,

Известный русский весельчак,

Насмешник, лаврами повитый,

Денис, невежде бич и страх.

«Позволь на время удалиться, —

Владыке ада молвил он, —

Постыл мне мрачный Флегетон

И к людям хочется явиться».

«Ступай!» — в ответ ему Плутон;

И видит он перед собою:

В ладье с мелькающей толпою

Гребет наморщенный Харон

Челнок ко брегу; с подорожной

Герой поплыл в ладье порожной

И вот — выходит к нам на свет.

Добро пожаловать, поэт!

<...>

Спокойно спят архиереи

<...>

c. 134

<...>

Но где же братии-поэты,

Мои парнасские клевреты,

Питомцы граций молодых?

Желал бы очень видеть их».

Небес оставя светлы сени,

С крылатой шапкой на бекрене,

Богов посланник молодой

Слетает вдруг к нему стрелой.

«Пойдем, — сказал Эрмий поэту, —

Я здесь твоим проводником,

Сам Феб меня просил о том;

С тобой успеем до рассвету

Певцов российских посетить,

Иных — лозами наградить,

Других — венком увить свирели».

Сказал, взвились и полетели.

c. 135

<...>

Повсюду разлиты чернилы,

Сопит себе Хвостов унылый.

«Ба! в полночь кто катит ко мне?

Не брежу, полно ль, я во сне!

Что сталось с бедной головою!

Фон-Визин! ты ль передо мною?

Помилуй! ты... конечно он!»

«Я, точно я, меня Плутон

Из мрачного теней жилища

С почетным членом адских сил

Сюда на время отпустил.

<...>

c. 136

<...>

И ты, попами воскормленный,

Дьячком псалтире обученный,

Ужасный критикам старик!

Ты видел тени грозный лик

{А.С. Шишков}

<...>

Они летят, и в три мига

Среди разубранной светлицы

Увидели певца Фелицы.

Почтенный старец их узнал.

Фон-Визин тотчас рассказал

Свои в том мире похожденья.

«Так ты здесь в виде привиденья?.. —

Сказал Державин, — очень рад;

Прими мои благословенья...

Брысь, кошка!., сядь, усопший брат;

Какая тихая погода!..

Но кстати вот на славу ода, —

c. 138

Послушай, братец», — и старик,

Покашляв, почесав парик,

Пустился петь свое творенье,

Статей библейских преложенье;

То был из гимнов гимн прямой.

Чета бесплотных в удивленьи

Внимала молча песнопенье,

Поникнув долу головой:

    «Открылась тайн священных дверь!..

Из бездн исходит Луцифер,

Смиренный, но челоперунный.

Наполеон! Наполеон!

Париж, и новый Вавилон,

И кроткий агнец белорунный,

Превосходясь, как дивий Гог,

Упал, как дух Сатанаила,

Исчезла демонская сила!..

Благословен господь наш Бог!..»

{Из примечаний.

}

    «Ого! — насмешник мой воскликнул, —

Что лучше эдаких стихов?

В них смысла сам бы не проникнул

Покойный господин Бобров;

Что сделалось с тобой, Державин?

И ты судьбой Невтону равен,

Ты бог — ты червь, ты свет — ты ночь...

Пойдем, Меркурий, сердцу больно;

Пойдем — бешуся я невольно».

И мигом отлетел он прочь.

    «Какое чудное явленье!» —

Фон-Визин спутнику сказал.

«Оставь пустое удивленье, —

Эрмий с усмешкой отвечал. —

На Пинде славный Ломоносов

С досадой некогда узрел,

Что звучной лирой в сонме россов

Татарин бритый возгремел,

И гневом Пиндар Холмогора,

И тайной завистью горел.

Но Феб услышал глас укора,

Его спокоить захотел,

И спотыкнулся мой Державин

Апокалипсис преложить —

Денис! он вечно будет славен,

Но, ах, почто так долго жить?

c. 139

___________________

Великий русский писатель помещён Пушкиным в древнегреческий загробный мир, и в этом нет никакого цинизма, никакого неуважения в памяти Фонвизина. Это вполне допустимый и понятный современникам поэтический приём. 

А старость и угасание творческих сил современных Пушкину поэтов проявляются в обращении их к христианским сюжетам.

VII

ГРОБ АНАКРЕОНА

<...>

Как невнятный вздох любви.

Смертный! век твой — сновиденье:

Счастье резвое лови,

Наслаждайся! наслаждайся!

Чаще кубок наливай,

Страстью нежной утомляйся,

А за чашей отдыхай.

c. 147

VIII

ВОСПОМИНАНИЕ

(К ПУЩИНУ)

Помнишь ли, мой брат по чаше,

Как в отрадной тишине

Мы топили горе наше

В чистом, пенистом вине?

Как, укрывшись молчаливо

В нашем темном уголке,

С Вакхом нежились лениво,

Школьной стражи вдалеке?

Помнишь ли друзей шептанье

Вкруг бокалов пуншевых,

Рюмок грозное молчанье,

Пламя трубок грошевых?

Закипев, о, сколь прекрасно

Токи дымные текли!..

Вдруг педанта глас ужасный

Нам послышался вдали...

И бутылки вмиг разбиты,

И бокалы все в окно —

Всюду по полу разлиты

Пунш и светлое вино.

Убегаем торопливо —

Вмиг исчез минутный страх!

Щек румяных цвет игривый,

Ум и сердце на устах,

Хохот чистого веселья,

Неподвижный, тусклый взор

Изменяли час похмелья,

Сладкий Вакха заговор.

О друзья мои сердечны!

Вам клянуся, за столом

Всякий год в часы беспечны

Поминать его вином.

c.149

{Из примечаний.:

Датируется предположительно 1815 г. Ни рукописные тексты, ни «Записки о Пушкине» Пущина, где говорится об этом стихотворении, не дают указаний на время сочинения. Стихотворение едва ли написано позднее 1815 г., так как является откликом на историю, произошедшую 5 сентября 1814 г.; с другой стороны, мало вероятно появление «Воспоминания» до окончания последовавших за ней санкций в отношении ее участников, продолжавшихся до ноября или даже декабря 1814 г. (см.: Летопись 1991. С. 80—83).

События, упоминающиеся в стихотворении, рассказаны И. И. Пущиным: «Мы, то есть я, Малиновский и Пушкин, затеяли выпить гоголь-моголю. Я достал бутылку рому, добыли яиц, натолкли сахару, и началась работа у кипящего самовара.

Разумеется, кроме нас были и другие участники в этой вечерней пирушке, но они остались за кулисами по делу, а в сущности один из них, а именно Тырков, в котором чересчур подействовал ром, был причиной, по которой дежурный гувернер заметил какое-то необыкновенное оживление, шумливость, беготню. Сказал инспектору. Тот после ужина всмотрелся в молодую свою команду и увидел что-то взвинченное. Тут же начались спросы, розыски. Мы трое явились и объявили, что это наше дело и что мы одни виноваты.

Исправлявший тогда должность директора профессор Гауеншильд донес министру. Разумовский приехал из Петербурга, вызвал нас из класса и сделал нам формальный, строгий выговор. Этим не кончилось, — дело поступило на решение конференции. Конференция постановила следующее: 1) две недели стоять на коленях во время утренней и вечерней молитвы; 2) сместить нас на последние места за столом, где мы сидели по поведению, и 3) занести фамилии наши, с прописанием виновности и приговора, в черную книгу, которая должна иметь влияние при выпуске.

Первый пункт приговора был выполнен буквально.

Второй смягчался по усмотрению начальства: нас, по истечении некоторого времени, постепенно подвигали опять вверх.

При этом случае Пушкин сказал:

Блажен муж, иже

Сидит к каше ближе.

На этом конце стола раздавалось кушанье дежурным гувернером.

Третий пункт, самый важный, остался без всяких последствий» (Пущин. С. 56—57).

Эта история отразилась в журнале «Лицейский мудрец» (1815. №3 ) в «Письме к издателю», близком к цитированному фрагменту и, возможно, принадлежавшем Пущину (см.: Грот. Пушк. лицей. С. 291). Официальная версия «истории с гоголеммоголем» изложена в донесении лицейского надзирателя С.С.Фролова министру народного просвещения А.К.Разумовскому (см.: ШляпкинИ.А. К биографии А.С.Пушкина. СПб., 1899. С.23—24). }

IX

К ЖИВОПИСЦУ

Дитя харит и вображенья,

В порыве пламенной души,

Небрежной кистью наслажденья

Мне друга сердца напиши;

Красу невинности небесной,

Надежды робкие черты,

Улыбку Душеньки прелестной

И взоры самой красоты.

c. 162

Вкруг тонкого Гебеи стана

Венерин пояс повяжи,

Сокрытой прелестью Альбана

Мою царицу окружи.

Прозрачны волны покрывала

Накинь на трепетную грудь,

Чтоб и под ним она дышала,

Хотела тайно воздохнуть.

Представь мечту любви стыдливой,

И той, которою дышу,

Рукой любовника счастливой

Внизу я имя подпишу.

c. 163

______________________

Вероятно, с некоторым основанием можно сказать, что у Пушкина и у его образованных современников в последнее десятилетие "дней Александровых" христианские представления были вытеснены на периферию сознания и оставались там, на периферии, объектом сравнительно беззлобных насмешек.

______________________

"Ни жив ни мертв сидит под образами//Чернец, молясь обеими руками" - https://cont.ws/@mzarezin1307/...

Пушкин и духовность. 1814 - https://cont.ws/@mzarezin1307/...

Продолжение следует