2016-2017 годы так «устроены», что почти каждый день можно говорить «ровно сто лет тому назад…» и называть какое либо важное событие, отделённое от наших дней ровно одним веком. К числу подобных важных событий, безусловно, относится совещание в Ставке 1 (14) апреля 1916 года.
Называя это совещание «Днём дурака», я, разумеется, вовсе не хочу выразить какое-то неуважение к Ставке как к учреждению и к участвовавшим в совещании историческим деятелям. Но ход совещания, содержание выступлений участников, общий характер обсуждения и характер принятых решений наводят на мысль о том, что совещающиеся имели в виду одно, а говорили совсем о другом… Да и дата проведения совещания какая-то ... эдакая.
I
Прежде, чем перейти к описанию самого совещания, будет полезно привести выдержки из воспоминаний А.А. Брусилова об обстоятельствах, при которых он принял командование фронтом.
Брусилов А.А. Воспоминания. — М.: Воениздат, 1963.
http://militera.lib.ru/memo/ru...
НАЗНАЧЕНИЕ МОЕ ГЛАВНОКОМАНДУЮЩИМ АРМИЯМИ ЮГО-ЗАПАДНОГО ФРОНТА
"Совершенно неожиданно в половине марта 1916 года я получил шифрованную телеграмму из Ставки от генерала Алексеева, в которой значилось, что Верховным Главнокомандующим я избран на должность главнокомандующего Юго-Западным фронтом взамен Иванова, который назначается состоять при особе царя, посему мне надлежит немедленно принять эту должность, так как 25 марта царь прибудет в Каменец-Подольск для осмотра 9-й армии, стоявшей на левом фланге фронта. Я ответил, что приказание выполню и испрашиваю назначить вместо меня командующим 8-й армией начальника штаба фронта генерала Клембовского.
На это я получил ответ, что государь его не знает и что хотя он меня не стесняет в выборе командующего армией, но со своей стороны считает нужным усиленно рекомендовать генерала Каледина, — государь был бы доволен, если бы я остановился на этом лице. […]
Я протелеграфировал Иванову, испрашивая у него указания, когда ему будет угодно, чтобы я прибыл для принятия его должности. Он мне ответил, что это зависит от меня, но генерал-квартирмейстер штаба фронта Дитерихс вызвал моего начальника штаба Сухомлина и передал ему, что Иванов очень стесняется быстро уезжать, что мое скорое прибытие в Бердичев будет для него весьма неудобным, так как ему нужно закончить разные дела, и что было бы с моей стороны хорошо, если бы я отсрочил свое прибытие, тем более что Иванов получил извещение министерства двора, в котором значится, что ему пока не следует уезжать из Бердичева. Этим сообщением я был поставлен в крайне неловкое положение: с одной стороны, Алексеев именем государя требует, чтобы я ехал возможно скорее принимать должность главнокомандующего; с другой же стороны, неофициально передается по прямому проводу, что именем государя министр двора предлагает Иванову оставаться на месте. Так как я решительно ничего не домогался, никаких повышений не искал, ни разу из своей армии никуда не уезжал, в Ставке ни разу не был и ни с какими особыми лицами о себе не говорил, то лично для меня, в сущности, было решительно все равно, принимать ли новую должность или остаться на старой. Но так как в телеграмме Алексеева было сказано, что царь прибудет в Каменец-Подольск 25 марта и мне приказано там его встретить, а времени оставалось очень мало, чтобы ознакомиться с фронтом, то я телеграммой изложил все вышесказанное Алексееву, спрашивая, что мне делать. Я получил ответ, что если я не могу сейчас ехать в штаб фронта, то чтобы я хотя вытребовал к себе начальника штаба или генерал-квартирмейстера штаба фронта, дабы ознакомиться хоть несколько с положением дел.
Помимо четырех армий главнокомандующему фронтом не-посредственно и во всех отношениях подчинялись еще округа Киевский и Одесский, всего же 12 губерний, не исключая их гражданской части. Не желая отрывать начальника штаба фронта от дела, я вытребовал к себе генерал-квартирмейстера Дитерихса, человека очень способного и отлично знающего свое дело. Он мне сделал подробный доклад, вполне меня удовлетворивший, и я ему сообщил о недоразумении, которое по необъяснимым для меня причинам неожиданно явилось между мной и генералом Ивановым. Я просил его доложить Иванову, что я, бывший его подчиненный, не считаю себя вправе покидать армию без его приказания, так как, пока он не сдал должности главнокомандующего, он и поныне состоит моим прямым начальником, и что без его распоряжения я в Бердичев не поеду и предупреждаю, что, не приняв на законном основании должности главкоюза, я в Каменец-Подольск тоже не поеду. Это мое заявление повергло Иванова, по-видимому, в большое смятение, и он мне протелеграфировал, что он меня уже давно ждет и совсем не понимает, почему я до сих пор не приехал. Тогда я сдал должность командующему армией генералу Каледину, которого заранее вытребовал в Ровно, и отправился к новому месту служения.
Прибыл я в Бердичев экстренным поездом 23 марта и был встречен там начальником штаба Клембовским и главным начальником снабжения фронта Мавриным. Я сейчас же спросил у первого из них, когда и где я могу представиться генералу Иванову. Он мне ответил, что Иванов живет теперь в поезде главнокомандующего в своем вагоне и меня просит пожаловать к нему в 8 часов вечера. На мой вопрос, как обстоят дела на фронте армий, Клембовский мне доложил, что все обстоит благополучно и, кроме обыденной перестрелки, на фронте ничего не происходит, но получено известие, что командующий 9-й армией генерал Лечицкий опасно заболел воспалением легких и требуется назначить ему временного заместителя. Я указал из числа корпусных командиров 9-й армии на Крымова, который, по моему мнению, наиболее соответствовал этому назначению; хотя он и не был старшим корпусным командиром, но я считал, что при назначениях на такие должности старшинство никакого значения не имеет. Я приказал поставить мой вагон рядом с вагоном Иванова, а сам поехал осмотреть мою квартиру и сделать визиты генералам Клембовскому и Маврину.
Вечером отправился я к Иванову, которого застал в полном отчаянии: он расплакался навзрыд и говорил, что никак не может понять, почему он смещен; я также не мог ему разъяснить этот вопрос, так как решительно ничего не знал. Про дела на фронте мы говорили мало; он мне только сказал, что, по его мнению, никаких наступательных операций мы делать не в состоянии и что единственная цель, которую мы можем себе поставить, это предохранить Юго-Западный край от дальнейшего нашествия противника. В этом я с ним в корне расходился, что и высказал ему, но его мнения упорно не критиковал, находя это излишним; в дальнейшем не он, а уже я имел власть решать образ действий войск Юго-Западного фронта, а потому я нашел излишним огорчать и без того морально расстроенного человека.
Засим мы пошли ужинать в вагон-столовую, где собрались состоявшие при Иванове лица, которые мне тут же представились. До меня уже доходили сведения, что они полагали, будто я их немедленно разгоню, поэтому я им объявил, что они все остаются на своих местах и я решительно никаких перемен делать пока не предполагаю. Ужин был очень печальный, все сидели как опущенные в воду, глядя на Иванова, который не мог удерживать своих слез. Он меня тут же спросил, может ли он еще несколько дней оставаться в штабе фронта; я ему ответил, что это только от него зависит, но что я должен вступить теперь же в исполнение моих обязанностей. В следующие два дня я познакомился с моими новыми сослуживцами по штабу фронта и управле¬ния при главном начальнике снабжения фронта, вошел в курс дела и затем уехал в Каменец-Подольск, чтобы попутно, перед встречей там царя ознакомиться с положением дел 9-й армии и посетить какой-либо боевой участок фронта. […]
На следующий день [28.03.1916 по Дневнику Николая II - М.З.] в Каменец-Подольске я встретил вечером царя, который, обойдя почетный караул, пригласил меня к себе в вагон и спросил, какое у меня вышло столкновение с Ивановым и какие разногласия выяснились в распоряжениях генерала Алексеева и графа Фредерикса по поводу смены генерала Иванова. Я ответил, что у меня лично никаких столкновений и недоразумений с Ивановым нет и не было, а в чем заключается разногласие между распоряжениями генерала Алексеева и графа Фредерикса — мне неизвестно, так как я получил распоряжения только от генерала Алексеева, а от графа Фредерикса никаких сообщений или приказаний не получал, и мне кажется, что дела военного ведомства, тем более на фронте, графа Фредерикса не касаются. Затем царь спросил меня, имею ли я что-либо ему доложить. Я ему ответил, что имею доклад, и весьма серьезный, заключающийся в следующем: в штабе фронта я узнал, что мой предшественник категорически донес в Ставку, что войска Юго-Западного фронта не в состоянии наступать, а могут только обороняться. Я лично не согласен с этим мнением; напротив, я твердо убежден, что ныне вверенные мне армии после нескольких месяцев отдыха и подготовительной работы находятся во всех отношениях в отличном состоянии, обладают высоким боевым духом и к 1 мая будут готовы к наступлению, а потому я настоятельно прошу предоставления мне инициативы действий, конечно согласован-но с остальными фронтами. Если же мнение, что Юго-За¬падный фронт не в состоянии наступать, превозможет и мое мнение не будет уважено, как главного ответственного лица в этом деле, то в таком случае мое пребывание на посту главнокомандующего не только бесполезно, но и вредно, и в этом случае прошу меня сменить.
Государя несколько передернуло, вероятно вследствие столь резкого и категорического моего заявления, тогда как по свойству его характера он был более склонен к положениям нерешительным и неопределенным. Никогда он не любил ставить точек над i и тем более не любил, чтобы ему преподносили заявления такого характера. Тем не менее он никакого неудовольствия не высказал, а предложил лишь повторить мое заявление на военном совете, который должен был состояться 1 апреля, причем сказал, что он ничего не имеет ни за, ни против и чтобы я на совете сговорился с его начальником штаба и другими главнокомандующими.
Не успел я выйти из вагона государя, как ко мне подошел камер-лакей с приглашением идти к министру двора, который желает меня видеть. Граф Фредерикс обнял меня, поцеловал, хотя я с ним никогда близок не был, и поздравил с новым назначением. Усадив меня, он начал меня уверять, что против меня решительно ничего не имеет, никакой интриги по поводу моего назначения не знает и что его телеграмма генерал-адъютанту Иванову совершенно не касалась его смены и моего назначения, до которых ему дела нет. Он заверял меня, что чрезвычайно обрадовался, что выбор пал на меня, так как было несколько кандидатов, и он будет стараться меня поддерживать; если же мне понадобится что-либо секретно доводить до сведения государя, то он вообще всегда будет к моим услугам. Я ему ответил, что за все ласковые слова я сердечно благодарю, но что по принципу, которым руководствовался всю свою жизнь, я никогда ничего не искал и лично для себя ничего не добивался, что буду исполнять свой долг так же, как и раньше, от всей души, но просить чего-либо ни в каком случае не буду. На этом наша беседа и закончилась: мы еще раз обнялись, и я ушел к себе в вагон. Так я, в сущности, и не узнал, какая интрига велась против моего назначения и кто ее вел.
На другое утро [30.03.1916 - М.З.] царь поехал осматривать недавно сформированную 3-ю Заамурскую пехотную дивизию и нашел ее в прекрасном состоянии. Как и в предыдущие разы, воодушевления у войск никакого не было. Ни фигурой, ни умением говорить царь не трогал солдатской души и не производил того впечатления, которое необходимо, чтобы поднять дух и сильно привлечь к себе сердца. Он делал что мог, и обвинять его в данном случае никак нельзя, но благих результатов в смысле воодушевления он вызывать не мог. […]
В общем, имея в виду близость неприятельского фронта от Каменец-Подольска, частые налеты самолетов противника на Каменец-Подольск и невозможность полного обеспечения царского поезда от бросаемых ими бомб, я старался уговорить царя сократить свое пребывание в Каменец-Подольске, в чем меня поддержал и граф Фредерикс, но царь ни за что не соглашался изменить свой маршрут и уехал лишь после двухсуточного пребывания." [30.03.1916 - М.З.]
Что можно умозаключить из прочитанного? Брусилов принадлежит к партии великого князя Николая Николаевича и к императору (да и к императрице) относится с презрением, доходящим до гадливости.
Должность командующего фронтом Брусилов принимают не с благодарностью за оказанное ему доверие, а на определённых условиях и, как бы, делая одолжение.
Самое назначение на эту должность человека, царю неприятного, взамен генерала, которому царь симпатизирует и доверяет, вероятно, произошло в результате давления и какой-то закулисной борьбы.
Брусилов принимает командование фронтом с твёрдым намерением наступать.
Немногим ранее произошла ещё одна важная кадровая перестановка, но "с противоположным знаком". Военного министра Поливанова, человека, близкого Думе и либеральным кругам, 15 марта 1916 года сменил Д.С. Шуваев.
II
Как происходило само совещание? Об этом Брусилов пишет следующее.
«На военном совете под председательством самого императора присутствовали: главнокомандующий Северо-Западным фронтом генерал-адъютант Куропаткин со своим начальником штаба Сиверсом, главнокомандующий Западным фронтом Эверт, также со своим начальником штаба, я с генералом Клембовским, Иванов, военный министр Шуваев, полевой генерал-инспектор артиллерии великий князь Сергей Михайлович и начальник штаба Верховного Главнокомандующего Алексеев.
Главный вопрос, который нужно было решить на этом совещании, состоял в выработке программы боевых действий на 1916 год. Генерал Алексеев доложил совещанию, что предрешено передать всю резервную тяжелую артиллерию и весь общий резерв, находящийся в распоряжении Верховного Главнокомандующего, Западному фронту, который должен нанести свой главный удар в направлении на Вильно; некоторую часть тяжелой артиллерии и войск общего резерва предполагается передать Северо-Западному фронту, который своей ударной группой также должен наступать с северо-востока на Вильно, помогая этим выполнению задачи Западного фронта; что касается вверенного мне Юго-Западного фронта, то, как уже было признано, этот фронт к наступлению не способен, он должен держаться строго оборонительно и перейти в наступление лишь тогда, когда оба его северных соседа твердо обозначат свой успех и достаточно выдвинутся к западу. Затем слово было предоставлено генералу Куропаткину, который заявил, что на успех его фронта рассчитывать очень трудно и что, по его мнению, как это видно из предыдущих неудачных попыток к наступлению, прорыв фронта немцев совершенно невероятен, ибо их укрепленные полосы настолько развиты и сильно укреплены, что трудно предположить удачу; скорее, нужно полагать, мы понесем громадные безрезультатные потери. С этим Алексеев не соглашался. Однако он заявил, что, к сожалению, у нас не хватает в достаточном количестве тяжелых снарядов. На это военный министр заявил, а полевой генерал-инспектор добавил, что в данное время легкие снаряды они могут получить в громадном количестве, но что касается тяжелых, то отечественная военная промышленность их пока дать не может, из-за границы получить нам их также очень трудно, и определить время, когда улучшится дело снабжения тяжелыми снарядами, они не могут, во всяком случае — не этим летом. Затем было предоставлено слово Эверту. Он в свою очередь сказал, что всецело присоединяется к мнению Куропаткина, в успех не верит и полагает, что лучше было бы продолжать держаться оборонительного образа действий до тех пор, пока мы не будем обладать тяжелой артиллерией, по крайней мере в том же размере, как наш противник, и не будем получать тяжелых снарядов в изобилии."
Вот как интересно. Главнокомандующие (тогда их должность называлась именно так) фронтами, которым отводится главная роль в 1916 году, дружно заявляют, что наступление бессмысленно, ибо невозможно прорвать развитую оборону неприятеля, не располагая тяжёлой артиллерией и снарядами. Начальник штата, военный министр и полевой генерал-инспектор артиллерии подтверждают, что тяжёлых снарядов нет и не будет. Обсуждене продолжается.
"После этого слово было предоставлено мне [т.е. Брусилову - М.З.]. Я заявил, что, несомненно, желательно иметь большее количество тяжелой артиллерии и тяжелых снарядов, необходимо также увеличить количество воздушных аппаратов, выключив устаревшие, износившиеся. Но и при настоящем положении дел в нашей армии я твердо убежден, мы можем наступать. Не берусь говорить о других фронтах, ибо их не знаю, но Юго-Западный фронт, по моему убеждению, не только может, но и должен наступать, и полагаю, что у нас есть все шансы для успеха, в котором я лично убежден. На этом основании я не вижу причин стоять мне на месте и смотреть, как мои товарищи будут драться. Я считаю, что недостаток, которым мы страдали до сих пор, заключается в том, что мы не наваливаемся на врага сразу всеми фронтами, дабы лишить противника возможности пользоваться выгодами действий по внутренним операционным линиям, и потому, будучи значительно слабее нас количеством войск, он, пользуясь своей развитой сетью железных дорог, перебрасывает свои войска в то или иное место по желанию. В результате всегда оказывается, что на участке, который атакуется, он в назначенное время всегда сильнее нас и в техническом и в количественном отношении. Поэтому я настоятельно прошу разрешения и моим фронтом наступательно действовать одновременно с моими соседями; если бы, паче чаяния, я даже и не имел никакого успеха, то по меньшей мере не только задержал бы войска противника, но и привлек бы часть его резервов на себя и этим существенным образом облегчил бы задачу Эверта и Куропаткина.
На это генерал Алексеев мне ответил, что в принципе у него никаких возражений нет, но он считает долгом предупредить, что я ничего не получу вдобавок к имеющимся у меня войскам — ни артиллерии, ни большего числа снарядов, чем по сделанной им разверстке мне причитается. На это я, в свою очередь, ему ответил, что я ничего и не прошу, никаких особых побед не обещаю, буду довольствоваться тем, что у меня есть, но войска Юго-Западного фронта будут знать вместе со мной, что мы работаем на общую пользу и облегчаем работу наших боевых товарищей, давая им возможность сломить врага. На это никаких возражений не последовало, но Куропаткин и Эверт после моей речи несколько видоизменили свои заявления и сказали, что они наступать могут, но с оговоркой, что ручаться за успех нельзя. Очевидно, что такого ручательства ни один военачальник никогда и нигде дать не мог, хотя бы он был тысячу раз Наполеон. Было условлено, что на всех фронтах мы должны быть готовы к половине мая. Остальные разбиравшиеся на военном совете вопросы были по преимуществу хозяйственные и в настоящее время утратили свой интерес, поэтому я о них упоминать не буду. Председательствующий Верховный Главнокомандующий прениями не руководил, а обязанности эти исполнял Алексеев. Царь же все время сидел молча, не высказывал никаких мнений, а по предложению Алексеева своим авторитетом утверждал то, что решалось прениями военного совета, и выводы, которые делал Алексеев.
Мы завтракали и обедали за высочайшим столом в промежутках между заседаниями. По окончании военного совета, когда мы направились к обеду, ко мне подошел один из заседавших старших генералов [Керсновский в "Истории русской армии пишет, что это был Куропаткин; да и догадаться не сложно] и выразил свое удивление, что я как бы напрашиваюсь на боевые действия; между прочим, он сказал: “Вы только что назначены главнокомандующим, и вам притом выпадает счастье в наступление не переходить, а следовательно, и не рисковать вашей боевой репутацией, которая теперь стоит высоко. Что вам за охота подвергаться крупным неприятностям, может быть, смене с должности и потере того военного ореола, который вам удалось заслужить до настоящего времени? Я бы на вашем месте всеми силами открещивался от каких бы то ни было наступательных операций, которые при настоящем положении дела могут вам лишь сломать шею, а личной пользы вам не принесут”. На это я ответил этому генералу, что я о своей личной пользе не мечтаю и решительно ничего для себя не ищу, нисколько не обижусь, если меня за негодность отчислят, но считаю долгом совести и чести действовать на пользу России. По-видимому, этот генерал отошел от меня очень недовольный этим ответом, пожимая плечами и смотря на меня с сожалением.
В этот же вечер я уехал обратно в Бердичев."
После "оборонцев" слово берёт А.А. Брусилов и добавляет к перечню наших бед крайнюю бедность авиацией. Тем не менее, Брусилов просит разрешения на активные наступательные действия Юго-Западного фронта.
Алексеев такое разрешение даёт, но предупреждает, что дополнительных ресурсов Брусилов не получит. Брусилов рад и тому.
Командующие Западным и Северным фронтами соглашаются наступать, но заранее снимают с себя ответственность за неудачи.
В перерыве Куропаткин подходит к Брусилову и делает ему выговор-предупреждение. Куропаткин не мог по своим дарованиям управлять большими массами войск в современной войне. Во всяком случае, таково мнение специалистов. Но человек он был ответственный, деятельный и на фронт в преклонных годах попросился именно потому, что дела на фронте были плохи.
Если Куропаткин "пугает" Брусилова личными неприятностями, то это, вероятно, не проявления мещанской, шкурнической позиции самого Куропаткина, а намёк на то, что позиция Брусилова не соответствует интересам Отечества:
"вам ... выпадает счастье в наступление не переходить..." (что же это за "счастье" для боевого, умного, энергичного генерала - не наступать? Счастьем это может быть только в том случае, когда наступление совершенно бессмысленно);
"...и не рисковать вашей боевой репутацией..." (да разве неудача кладёт пятно на репутацию генерала? Репутацию губит трусость, нерешительность, бездеятельность, неумелость, а если "враг был сильней", то так оно и было. Генеральское нежелание наступать - это уж последняя стадия распада ... или понимание того, что послевоенный мир будет хуже самой войны);
"Я бы на вашем месте всеми силами открещивался от каких бы то ни было наступательных операций, которые при настоящем положении дела могут вам лишь сломать шею, а личной пользы вам не принесут". (а после таких слов впору вызывать на дуэль).
Но Брусилов отказывается обсуждать свою позицию по существу.
Как можно интерпретировать происходящее?
Не знаю.
Возможные варианты.
1. Традиционный. Собрались двенадцать серых бездарностей и один боевой генерал. Генерал рвётся в бой, а бездарности страхуются от возможных неприятностей.
2. Заговор саботажников. Высшее военное руководство, в условиях обозначившегося военно-технического отставания от союзников и явной враждебности союзников по отношению к России, не считает возможным расходовать резервы на немцев и стремится передать инициативу Франции и Англии. Брусилов выражает интересы проантантовских сил. Одёрнуть Брусилова никто не может, отсюда и иронические нравоучения, с которыми приватно выступает Куропаткин.
3. Заговор алчущих Царьграда. Антанта требует наступления против германских войск. Спорить с Антантой нельзя. Поэтому формально принимается решение, предписанное туземцам европейцами, а на деле армия деятельно готовится к удару по Австро-Венгрии с дальнейшим выходом на Балканы и к Проливам.
III
Генерал А.И. Деникин, прочитавший протокол совещания в 1917 году, вероятно, склонялся к первой версии. Вот что он пишет в своей книге "Путь русского офицера":
http://militera.lib.ru/memo/ru...
"Ген. Алексеев доложил план наступления: главный удар на Вильну (дальше — Берлин) наносит Западный фронт ген. Эверта, к которому направляются большая часть резервной тяжелой артиллерии и все корпуса из резерва Верховного главнокомандующего — силы и средства получались доселе небывалые на русских фронтах. Впервые они более чем в полтора раза превышали противостоявшие германские.
Северный фронт ген. Куропаткина, усиленный в свою очередь частью общего резерва и тяжелой артиллерией, [297] должен был наносить удар также в Виленском направлении. В общем, севернее Полесья было собрано 70% российских сил (С. и З. фронты), а южнее (Юго-Зап. фр.) оставалось 30%. Юго-Западному фронту предлагалось держаться пассивно и выступить в случае успеха на главном направлении.
Генералы Эверт и Куропаткин, ссылаясь на силу неприятельских позиций и насыщенность их артиллерией, в особенности тяжелой, отнеслись совершенно безнадежно к намеченной атаке.
Ген. Брусилов в горячих словах уверял, что его войска сохранили вполне боевой дух, что наступление возможно и при нынешнем соотношении вооружения он не сомневается в успехе его. Но что не может себе представить, чтобы во время генерального наступления его фронт бездействовал.
Ген. Алексеев возражал против пессимизма Эверта и Куропаткина, которые, несколько смягчили свое заключение: наступать они могут, но не ручаются за успех. Ген. Алексеев согласился на активное участие в наступлении Юго-Западного фронта, но подчеркнул, что ни войсками, ни артиллерией он усилить его не может и Брусилов должен довольствоваться собственными силами.
Итак — главный удар на Вильну, вспомогательный (Юго-Запад. фр.) на Луцк. Государь не высказывал собственного мнения, утверждая лишь предложения Алексеева. Интересно, что ген. Иванов, после окончания совета, пошел к Государю и со слезами на глазах умолял его не допускать наступления Брусилова, так как войска переутомлены и все кончится катастрофой. Царь отказался менять планы.
В таких условиях принимались решения о генеральном наступлении. Два главнокомандующих обоих активных фронтов явно потеряли дух, не верили в успех предприятия, не имели дерзания и могли своим пессимизмом заразить и начальников и войска. Казалось бы, самым естественным было убрать их немедленно и заменить другими, которые могли бы и хотели атаковать..."
Да уж, действительно. Представьте себе на минуту, что А.М. Василевский в присутствии И.В. Сталина докладывает план летней кампании, а командующие фронтами дружно заявляют, что против немца наступать никакой возможности...
IV
А вот что пишет о совещании 1 апреля старый эмигрант-антисоветчик Месснер.
ХОЧЕШЬ МИРА, ПОБЕДИ МЯТЕЖЕВОЙНУ!
Творческое наследие Е.Э. Месснера МОСКВА, ВОЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ
РУССКИЙ ПУТЬ 2005
http://militera.lib.ru/science...
ИЗ АРХИВА ПАМЯТИ ЛУЦКИЙ ПРОРЫВ
"Наступление у озер Нарочь и Вишневское было внеплановым, не предусмотренным планом, который разработал генерал Алексеев для операций 1916 г. План его был таков: усилить Юго-Западный фронт резервами Северного и Западного фронтов и от базы Ровно-Проскуров предпринять энергичное наступление на запад - на Галицию, на Карпаты; одновременно с этим англо-франко-сербо-греческие войска должны от Салоник повести наступление на север через Македонию и Сербию; пунктом встречи эти двух армейских масс будет Будапешт. Говорили, что одной из деталей этого широко задуманного плана было: собрать в тылу Юго-Западного фронта всю нашу кавалерию и, по прорыве пехотой укрепленных полос австро-венгров, кинуть эту конницу вперед, чтобы стотысячной массой коней растоптать вражеское сопротивление на пути к венгерской столице."
"Это послушание русской стратегии было - воспроизвожу мнение, услышанное в Петрограде, но, может быть, и ошибочное, - следствием двух комплексов, которыми страдал Петроград: дипломатия болела комплексом виновности - когда в Европе, после вспышки воинственности в августе 1914 г., ощутили тяжесть войны, то стали винить Россию, что она своим заступничеством за Сербию втянула почти всю Европу в вооруженный конфликт; общество же наше и так называемые сферы, восторгаясь Францией, болели комплексом неполноценности, давним, наследственным; эти два комплекса якобы и побуждали нас слушаться Франции в вопросах стратегии.
На Всесоюзном военном совещании весной 1916 г. в Париже Россия была представлена Извольским, уволенным с поста министра иностранных дел за его постоянные «Извольте-с!» перед иностранными державами, и генералом Жилинским, уволенным с поста главнокомандующего Северо-Западным фронтом за его оперативное «Извольтесь!», за преждевременное наступление в Восточную Пруссию по мольбам Франции. Этим двум уступчивым людям пришлось на совещании состязаться с такими запряжными, как генерал Жоффр и динамичный Бриан, как английский премьер Асквит и знаменитый генерал лорд Китченер (представители Италии, Саландра и генералиссимус Кадорна, Бельгии, де-Броквиль и барон Баяан, Сербии, королевич Александр и премьер Пашич, Японии, посол Матсуи, были на этой международной стратегически-дипломатической сцене на малы ролях). На этом Парижском совещании подтвердили решение франко-русско-англо-бельгийского военного совета в Шантильи (в предшествовавшем декабре), которое отвергло план генерала Алексеева. Решено было, что союзники и Россия одновременно поведут наступление на Германию, но не на Австро-Венгрию, которая французами признавалась величиной незначительной.
Генералу Алексееву пришлось разработать новый план операций 1916 г., план наступления на Берлин, а не на Будапешт. Можно думать, что генерал Алексеев скрепя сердце согласился на это. Пробыв полгода начальником штаба Юго-Западного фронта, он убедился, что австрийцев мы можем бить при все обстоятельствах. Сменивши в начале 1915 г. заболевшего генерала Рузского на посту главнокомандующего Северо-Западным фронтом, генерал Алексеев убедился, как велик огневой перевес германски дивизий над русскими и как трудно нам поэтому одолеть немцев. Генерал Алексеев, надо думать, был уверен, что решения в Шантильи и в Париже лишают нас возможности одержать победу, может быть даже решительную, над австрийцами. Луцк-Черновицкая битва подтвердила правильность такой мысли.
Против наши Северного и Западного фронтов стояли 2 армии генерала Гинденбурга - от Рижского района до Немана - и 2 армии Леопольда Баварского - от Немана до Пинска; к югу от Полесья тянулся фронт эрцгерцога Иосифа-Фердинанда из 6 австро-венгерски армий, в которые - на севере и на юге - были вкраплены германские пе отные и конные дивизии. В общей сложности противник имел против нас 127 пехотных и 21 кавалерийскую дивизии. Нельзя не указать, что французы, англичане и бельгийцы притянули на себя всего лишь 83 дивизии пехоты и 1 кавалерийскую. Такое - за малыми изменениями - соотношение тяжестей на российском и французском театра существовало на протяжении всей войны. Считая каждую дивизию - пешую или конную - оперативной единицей, получим, что враг имел на востоке 161 оперативную единицу, а на западе всего лишь 84.
Союзники наши считали это совершенно естественным. И с арифметической точки зрения это казалось естественным: у Царя 170 000 000 подданных, они и держат 1200 километров фронта от Балтики до границы Румынии (фронт на Кавказе не в счет), а 80 000 000 франко-англичан стоят на фронте в 600 километров от Ла-Манша до Швейцарии (350 000 000 внеевропейских подданных короля Великобритании и императора Индии не в счет). И тяжесть вражеского войска, с точки зрения союзников, тоже распределена справедливо - 84 оперативные единицы (дивизии) на западе против 80 000 000 франко-англичан и 161 оперативная единица на востоке против 170 000 000 русских. Но мы, офицеры, считали это несправедливым и нечестным: «союзнички» держали свой фронт огнедышащими машинами-гаубицами, пушками, пулеметами, а мы его держали солдатскими телами, потому что крайне различен был наш и их промышленный и, следовательно, военно-промышленный потенциал.
Впрочем, насчет солдатских тел у «союзничков» было мнение, что и у нас большой избыток. Уже в самом начале войны Лондон обратился к Петербургу с просьбой присылать ежемесячно 40 000 русских солдат для усиления английской армии во Франции. Эта возмутительная просьба была повторяема и каждый раз отклоняема. А в конце 1915 г. Париж прислал в Петроград весьма высокопоставленное лицо - это был будущий президент республики Поль Думер - просить об отправке во Францию 40-тысячного корпуса, который бы символизировал военное единство Антанты (не была предложена присылка французски и английски полков в Россию тоже для символики). Государь согласился послать несколько бригад. Не без труда были завербованы фронтовые офицеры для формирования этих бригад: ни выплата жалованья золотом, ни возможность украситься французскими орденами, ни длительный отдых от боевой страды (сперва формирование бригад, а потом во Франции переучивание владению французским оружием) не соблазняли - таково было раздражение в офицерстве против бессовестных союзников.
Итак, наши 137 пехотных дивизий противостояли 127 пех отным и наши 24 кавалерийские - 21 конной. Некоторый перевес в количестве оперативны единиц не имел большого значения.
Значение имело то, что вражеские дивизии были в огневом отношении сильнее наши - больше пулеметов и артиллерийски орудий. Поэтому можно утверждать, что не мы, а противник был сильнее нас на театре нашем, восточном.
Качеством возрожденного нашего войска мы могли быть довольны. Кавалерия и артиллерия, понесшие в 1914-1915 гг. сравнительно небольшие потери, были отличны. К качеству столько раз обескровленной пех оты нельзя было предъявлять требований, как к артиллерии и к кавалерийским дивизиям. В пех оте не все корпуса были равнокачественными. Были дивизии, которые удовлетворяли таким же высоким боевым требованиям, как и в начале пох ода 1914 г.; были дивизии, понесшие в боя такие потери, что невозможно было полностью восстановить и первоначальное качество; второочередные дивизии, вообще говоря, были несколько слабее качеством, нежели дивизии, существовавшие в мирное время; были, наконец, дивизии, густо наполненные ратниками ополчения, которые обычно не могли сравняться в воински способностя с запасными солдатами или с новобранцами. Но - и это надо поставить в большую заслугу офицерам - за месяцы, когда война была в зимней спячке, они так подняли дух и дисциплину, что от тягостны пси ологически последствий катастрофы 1915 г. ничего не осталось. Войско возродилось организационно, возродилось и духовно и имело, по выражению Суворова, «на себя надежность». А «на себя надежность есть основание храбрости», - учил великий наш, стопобедный полководец.
На Северном фронте (генерал Куропаткин) стояли 12, 5 и 1-я армии из 13 армейски корпусов. На Западном фронте (генерал Эверт) - 2, 10, 4, 3-я армии в 23 армейски корпуса. На Юго-Западном фронте (генерал Брусилов) располагались 8, 11, 7 и 9-я армии из 19 армейски корпусов. Ставка резервов не имела.
Это были те фигуры, которые должен был расставить на ша матной доске стратегии генерал Алексеев, разрабатывая второй план кампании 1916 г., соответственно решению Общесоюзного военного совета. 1 марта [1 апреля 1916 года по ст.ст. - М.З.] в Ставке собрались главнокомандующие фронтами и и начальники штабов. Рассказы участников этого военного совета и офицеров Ставки, которые можно было прочесть или услышать после войны, рисуют такую картину совещания стратегов под председательством Императора.
Генерал Алексеев читает директиву, по которой 4-я армия генерала Рагозы наносит 28 или 29 мая мощный удар от Молодечно в направлении на Вильно; слева его поддержит 3-я армия (генерал Леш); одновременно с этим наступлением дву армий Западного фронта (генерала Эверта) произведет атаку и Северный фронт (генерала Куропаткина), действуя из района Двинска на Вильно. Это был новый вариант уже не раз намечавшегося «Южного пох ода на Берлин». Такая идея родилась (не знаю, где именно - в Ставке ли или во французской главной квартире) в начале осени 1914 г., когда гибель армии генерала Самсонова показала, как труден «Северный поход» через Восточную Пруссию. Под «Южным по одом» понимали движение через Русскую Польшу на Торн, на Познань, на Берлин.
Генерал Куропаткин, только что (за две недели перед военным советом в Ставке) переживший кровавый неуспех атаки своими двумя армиями, был настроен весьма пессимистично и говорил, что прорыв германской фортификационной системы невозможен, пока нет мощной, многочисленной тяжелой и тяжелейшей артиллерии. Великий князь Сергей Михайлович, генерал-инспектор артиллерии, доложил, что все еще не известно, когда англичане намерены выполнить свое обещание о доставке бомб для тяжелой артиллерии.
Генерал Эверт не только согласен был с Куропаткиным в крайне пессимистической оценке наши возможностей в позиционном воевании (по причине нехватки батарей тяжелы мортир и гаубичных), но глянул глубже в дело и высказал мнение, что нам - пока мы не довооружимся артиллерией все типов и пулеметами и вообще всеми видами военной техники, необходимой для позиционного воевания, не следует вообще наступать. Зачем проливать кровь сотен тысяч солдат ради спасения Вердена, раз эти защитники Вердена не кинулись в 1915 г. спасать Осовец и Новогеоргиевск, Ивангород и наш Перемышль? Главнокомандующий фронтом занимает столь высокий пост в действующей армии и в государстве, что имеет право «свое суждение иметь» не только по вопросам оператики и стратегии, но и по проблемам дипломатической стратегии, а отношение союзников к воюющей России представляло сложнейшую, деликатнейшую и роковую для нашего Отечества проблему. Мы, строевые офицеры, мало зная, мало видя (не далек был наш горизонт), чувствовали все же, что союзнички - иначе как союзничками мы и не называли - эксплуатируют Российскую армию. В конце 1916 г. мы прямо говорили, что они решили воевать до последней капли русской крови. А в начале 1916 г. мы были полны негодования на те горе-воителей, которые только в сентябре 1915 г. раскачались немного ударить по немцам у Арраса и в Шампани, а мы к тому времени уже потеряли Тарное, Львов, Станиславов, Варшаву, Ковно, Гродно... всего не перечесть.
Вопрос о пролитии крови был больным вопросом стратегии Великой войны. Англичане за первых 8 месяцев войны потеряли 139 347 человек, т.е. 17 500 в месяц, а мы в каждый из тех 8 месяцев теряли по 140 000 убитыми и ранеными. Забегая несколько вперед, можно дать такие цифры: серия Верденски битв, начавшаяся в феврале 1916-го и закончившаяся в октябре 1917 г., обошлась германцам в 600 000 убитых, а французам в 400 000; это значит, что Франция теряла по 20 000 солдат в месяц убитыми на протяжении эти 20 месяцев. Россия же на протяжении 31 месяца войны (до Февральской революции), теряла убитыми 50 000 воинов, потеряв в общей сложности 1 650 000 человек. А французский главнокомандующий генерал Жоффр имел дерзость сказать в декабре 1915 г. генералу Жилинскому: «Войну ведет только ----------------------- одна Франция, остальные лишь просят у нее содействия».
Слова генерала Жоффра - это Франция легкомысленная, самовлюбленная, эгоистичная.
Слова генерала Эверта - это русское офицерство, спрашивающее себя в негодовании на французов и англичан: в военном союзе надо ли быть честным в отношении бесчестных союзников?
Ответом русской воинской чести на эти слова было повеление Верховного главнокомандующего: наступать.
Тогда генерал Брусилов, жаждавший, конечно, проявить себя в новой для него должности главнокомандующего Юго-Западным фронтом, доложил, что вверенные ему войска будут считать себя оскорбленными, если им не дозволят участвовать в наступлении. Странно звучало это заявление: никогда армии не включают в сражение, чтобы не обидеть и неучастием - сражение не званый пир, банкет; включают же по оперативной потребности. По плану генерала Алексеева, такая потребность в отношении Юго-Западного фронта не возникала. Начальник штаба Верховного главнокомандующего дал это понять ответом, что генералу Брусилову не может быть дано в его подкрепление ни одного полка, ни одной батареи - все будет отдано ударным группам Западного и Северного фронтов. Генерал Брусилов отпарировал уверением, что он справится и без подкреплений, но при условии, чтобы наступления трех фронтов были одновременными. Так военный совет и порешил: Юго-Западный фронт произведет наступление демонстративного арактера с целью не дать противостоящим вражеским армиям послать свои резервы для отражения атак Западного и Северного фронтов.
В тактике и оператике существуют такие термины: лобовой удар, охват и обход. Лобовой удар - это прямая атака на противника с целью прорвать или опрокинуть его боевую линию.
Если одно из крыльев нашего боевого развертывания наносит удар во фланг врага, то - это охват. Если одна из наши наступающи колонн нацелится на вражеский тыл, то такой маневр называется обходом.
Первый план генерала Алексеева был основан на изумительном замысле: нашей лобовой атакой прорвать неприятельскую линию к югу от Полесья и, идя на Будапешт, тем самым совершать глубокий обход вражески сил к северу от Полесья; союзные войска Салоникского фронта прорывают там лобовой атакой линию неприятеля и, по занятии Будапешта, идут в глубокий обход вражеского фронта во Франции. Этот план большого стратега был отвергнут мелочными стратегами Запада (предлогом их несогласия была выставлена нехватка якобы тоннажа для доставки подкреплений в Салоники).
Брусиловское предложение давало возможность совершить красивый и победный маневр охвата: по прорыве линии противника у Луцка идти на Ковель и, обходя болотистое Полесье, двигаться на Брест-Литовск, о ватывая таким образом германские силы, противостоящие Эверту. Но прорыв у Луцка надо было произвести не двумя, а двенадцатью армейскими корпусами, усиливши Брусилова за счет Куропаткина и Эверта. А дать Брусилову десяток корпусов значило бы ослабить силу того удара (пресловутый «Южный пох од»), которого так желало Всесоюзное совещание.
Обход через Будапешт отвергнут, охват через Ковель был бы опротестован Парижем - остается лишь лобовой удар, то есть второй план генерала Алексеева с незначительной поправкой генерала Брусилова.
План генерала Брусилова
На военном совете в Могилеве, получив разрешение наступать войсками Юго-Западного фронта, генерал Брусилов стал излагать свою собственную теорию позиционного воевания.
Все неудачи французов, англичан и немцев в попытка прорвать фортификационную полосу проис одят, мол, от того, что ударяли они в одном пункте и противник сразу знал, куда надо притягивать резервы, притягивал их и затыкал дыру - получалась не дыра, а выщербина.
Это рассуждение противоречило нашему мартовскому опыту: мы атаковали в трех пунктах и в трех пункта были отбиты подоспевшими вражескими резервами. Но есть люди, которые не позволяют фактам противоречить выдуманной этими людьми теории. «Факт не согласуется с теорией - тем уже для факта».
«Я, - говорил генерал, - намерен атаковать во многих пунктах. Этим я собью противника с толку. Он не будет знать, куда направить резервы. Только такой способ действий может дать успех».
Участники военного совета возражали Брусилову. В литературе нет изложения эти возражений, но нетрудно догадаться, какие аргументы выдвигали наши серьезные, опытные главнокомандующие и и начальники штабов, возражая на легкомысленные рассуждения Брусилова.
Опыт позиционных сражений показал, что атакующие дивизии сгорают в огне жестокого боя, как солома в костре. Дивизии первой линии могут овладеть только первой фортификационной полосой. Для штурма второй полосы надо кинуть дивизии из резерва. И эти сгорят, и потребуются еще и еще дивизии, чтобы не затухал костер. Показательно в этом отношении было сражение у Арраса, начавшееся 17-30 сентября 1915 г. Англичане атаковали на фронте в 7 километров, а французы на участке в 16 километров, израсходовали 3 миллиона снарядов и продвинулись вперед: «томми» на 3 километра, а «пуалю» на глубину от 1,5 до 4 километров.
В сражении приняло участие шестьдесят дивизий. Сперва израсходовали дивизии первой линии, потом сожгли дивизии приготовленного резерва, затем стали потрепанные дивизии ставить на пассивные участки фронта, а смененные ими свежие войска бросали в сражение у Арраса. На боевом участке могли развернуться не более 8 дивизий, а 52 дивизии вступили в дело в течение сражения, чтобы оно не заглохло. И все-таки заглох ло с единственным результатом - 25 000 пленны (пленных немцев было так много потому, что германское командование еще не поняло, что в передовом окопе надо держать лишь сторожевое охранение, а обороняться надо ротами и батальонами, стоящими в глубине позиционной полосы; при густой заселенности переднего окопа солдаты там оказываются во время вражеского наступления под крышкой из вражески снарядов и не могут ни обороняться, ни отступить и попадают - кто уцелел - в плен).
Генералу Брусилову, вероятно, возразили на военном совете простой арифметикой: если вы имеете для наступления 20 дивизий, то, ударяя в одном пункте, развернете в первой линии 4 дивизии, а за ними будете держать 16 дивизий для замены ими сгоревши в бою; но если вы будете атаковать в 5 пункта и в каждом развернете, скажем, по 2 дивизии, то каждая такая ударная группа будет иметь резерв только в 2 дивизии и бой ваш заглохнет через несколько часов после начала штурма. Но Брусилов помнит, как он атаковал на Гнилой Липе (16-17 августа 1914 г.) и в Карпатах (в январе 1915 г.) без резервов и имел успех. На основании этих успеов в непозиционном воевании он строит свою теорию позиционного воевания, и военному совету не удалось убедить его в ошибочности его оперативного плана."
Тут позиция Эверта трактуется как откровенно антиантантовская и комментируется сочувственно. А план удара по австро-венгерским войскам рассматривается как разумный, но отвергнутый "союзничками".
Т.е. версию "как рассказывают, так всё и было" Месснер не отвергает.
Но и желание высших русских воинских начальников сделать паузу и дать союзничкам показать свою удаль он тоже считает психологически возможным и морально оправданным.
А подробный рассказ о первоначальном плане кампании, разработанном Алексеевым, пожалуй, позволяет допустить и попытку протащить "антиавстрийскую линию" контрабандой, в тайне о союзников.
V.
Современные исследователи, насколько мне известно, склонны "доверять" рассказам Брусилова и Деникина:
совещание в Ставке "всерьёз" решило наносить основной удар на Вильно, хотя главнокомандующие фронтами приняли этот план "через не хочу", а Брусиловский прорыв произошёл исключительно в силу индивидуальной инициативы и предприимчивости генерала Брусилова.
А пассивность Эверта и Куропаткина летом 1916 года обусловлена исключительно их личными качествами и неспособностью Алексеева "топнуть ножкой".
Может быть, так оно и было, но тогда негативное отношение к молчаливому монарху совсем уж ничем не скрашивается.
Оценили 5 человек
8 кармы