Я был зачислен в студенты в августе 91-го года. Это было время, когда по улицам Москвы ползли танки, вся страна жила в предвкушении чего-то необычайного. А многие верили, что всё то необычайное, что грядёт и вот-вот разразится, непременно будет содействовать ко всеобщему благу.
Ректор ВУЗа, студентом которого я стал в то лето, был известен широкой публике своими либеральными и демократическими убеждениями. Это был шестидесятник и западник, то есть большой поклонник всего «как в Европе». О нём говорили, что он, как и прочие шестидесятники, всегда оставался верным «истинному марксизму», не испорченному болезненными сталинскими фантазиями, а преподанному России самим Лениным. И что будто бы за это власти неоднократно порывались отправить его в жёлтый дом, но почему-то так и не отправили. Речь, произнесённая ректором на дне открытых две- рей, произвела на меня сильнейшее впечатление и, вероятнее всего, легендарная личность ректора и та самая произнесённая им речь создали необходимый перевес при выборе мною учебного заведения. Среди прочего, много было сказано о свободе, о том, что «страна наша встала на путь перемен и демократических реформ» (напомню, дело происходило ещё в СССР); упоминалось о гласности и плюрализме; особо подчёркивалось, что мы, то есть тогдашние абитуриенты, являемся надеждой общества и что именно нам предстоит «стать первым свободным поколением обновлённого государства». В этом смысле Институт был провозглашён «островком свободы», где в максимальной мере «предполагается реализовывать на практике принципы демократии, свободы и плюрализма». Овация стала наградой красноречивому ректору. Несколько девичьих голосков в разных уг- лах аудитории пропищали восторженное «Браво!».
Повторюсь, что ректор наш в то время был человеком чрезвычайной известности и популярности. Он был депутатом Верховного Совета и одновременно с этим слыл диссидентом. Известность же его связывалась с целым рядом смелых критических выступлений в адрес советского правительства, приводивших в восторженный трепет всю страну. Сегодня я уже не знаю, чего хотели все эти люди. «Мы — диссиденты, изгои», — с гордостью говорили они. Но, кажется, никто из них не предлагал возродить порушенные святыни или, например, поднять деградировавшую деревню. Что, собственно, они предлагали для страны, куда звали — право, не ясно. Но тогда это было не важно. Главное, они критиковали советскую власть, и это в них подкупало всех.
Институт же наш оказался настоящим пристанищем для диссидентствующей публики. Проректоры все сплошь слыли диссидентами, а равно и несколько профессоров. Поговаривали, что проректор по учебной части прошёл сталинские лагеря и на правом предплечье носит клеймо, оставленное ему мучителями. Слух этот подхватили с каким-то даже упоением и усердно перекладывали из уст в уста. Почему-то никого не смущал возраст проректора — судя по его летам, в застенках он мог оказаться, будучи грудным младенцем. Впрочем, в те страшные годы чего только не случалось.
Вследствие всех этих свободолюбивых устремлений нашего начальства, Институт со временем действительно превратился в «островок свободы» и плюрализма. Негласный дух терпимости ко всему, что только ни на есть, привлекал под его своды самую разношёрстную публику. Феминистки с нечёсаными волосами, драными подмышками и в подвязанных опорках; странные иноземцы — не студенты и не преподаватели, — расточавшие кругом себя холодные улыбки; лысые проповедники в чёрных френчах и золотых очках; сектанты с безумными глазами, хватавшие за рукава и вкрадчиво, но неотвязно предлагавшие рассказать о Библии — всё это немедленно хлынуло к нам, точно потоки воды из открывшихся вдруг шлюзов, они норовили читать лекции.
Впрочем, семена свободы, демократии и плюрализма чуть было не погибли, не успев дать всходов.
Оценили 4 человека
12 кармы