Борис Рыжий, последний поэт 20 века.

   Над домами, домами, домами

  голубые висят облака –

  вот они и останутся с нами

  на века, на века, на века.

  Только пар, только белое в синем

  над громадами каменных плит…

  Никогда, никогда мы не сгинем,

  мы прочней и нежней, чем гранит.

  Пусть разрушатся наши скорлупы,

  геометрия жизни земной, –

  оглянись, поцелуй меня в губы,

  дай мне руку, останься со мной.

  А когда мы друг друга покинем,

  ты на крыльях своих унеси

  только пар, только белое в синем,

  голубое и белое в си…

  Последний поэт 20 века Борис Рыжий родился 8 сентября 1974 года в Челябинске в семье интеллигентов: отец, доктор геолого-минералогических наук, профессор Борис Петрович Рыжий, был геофизиком, мать, Маргарита Михайловна — врачом-эпидемиологом. В 1980 его семья переехала в Свердловск. В 14 лет начал писать стихи и в то же время стал чемпионом Свердловска по боксу среди юношей.

В 1991 году Борис Рыжий поступил в Свердловский горный институт и женился, а ещё через три года в молодой семье родился сын; в 1997-м окончил отделение геофизики и геоэкологии Уральской горной академии. В 2000-м окончил аспирантуру Института геофизики Уральского отделения РАН. Проходил практику в геологических партиях на Северном Урале. Опубликовал 18 работ по строению земной коры и сейсмичности Урала и России.

Лауреат литературных премий «Антибукер» (номинация «Незнакомка»), «Северная Пальмира» (посмертно). Участвовал в международном фестивале поэтов в Нидерландах.

Покончил жизнь самоубийством. Предсмертная записка оканчивается словами: «Я всех любил. Без дураков». Похоронен на Нижне-Исетском кладбище.

Стихи Бориса Рыжего переведены на многие европейские языки, а в Голландии любовь к нему так велика, что популярная рок-группа De Kift записала две песни на его стихи.

Это сухая справка о поэте, ушедшем в лермонтовском возрасте. Однако она не даёт никакого представления о его личности - поэтому предоставим слово другу, Алексею Пурину:

  "Он не дожил трёх месяцев до своего двадцатисемилетия. Утром 7 мая 2001 года Борис Рыжий покончил с собой, затянув петлю, привязанную к дверной ручке его екатеринбургской комнаты.

Ничто, кажется, кроме стихов, не предвещало близкой трагедии. Но стихи - материя тонкая и двусмысленная, а в жизни (должно быть, мы знали его не слишком близко) Борис умел выглядеть предельно уравновешенным в самых пиковых ситуациях - страшно подумать, чего это ему стоило. Дня за два до смерти он звонил в Петербург и живо обсуждал планы приезда на церемонию присуждения "Северной Пальмиры" - его первая книга вошла в шорт-лист этой литературной премии. Домашние вспоминают, что в последний вечер своей жизни Борис был трезв, жизнерадостен и умиротворён.

Его любили, им восхищались. Он добился самого вожделенного для стихотворца - внимания тех, чьи стихи были ему дороги, а мнения важны. Он был на гребне успеха. После дебютов в екатеринбургской печати и питерской "Звезде" (в 1997-м) появились большие публикации в "Urbi", "Знамени", "Арионе"... В престижной поэтической серии "Автограф" вышел его сборник "И всё такое...". О нем заговорили журнальные критики. Жюри "Антибукера" отметило его поощрительным призом. В июне 2000 года немалая для русского поэта удача - его принимали в Роттердаме, на ежегодном поэтическом фестивале, освящённом именем Бродского.

Но за всем этим внешним, анкетным благополучием и преуспеянием роился мир душевных междоусобиц и смертельных разладов, который Борис Рыжий с такой настойчивостью воссоздавал в стихах:

...Спецухи, тюрьмы, общежития,

хрущёвки красные, бараки,

сплошные случаи, события,

убийства, хулиганства, драки.

Пройдут по рёбрам арматурою

и, выйдя из реанимаций,

до самой смерти ходят хмурые

и водку пьют в тени акаций...

Европеец и не поймёт: как ни странно, Борис Рыжий любил этот несчастный и страшный мир. Этот мир был частью его души. Борис жил в нем, "пользуясь свободами / на смерть, на осень и на слезы", жил им, стремясь алхимически претворить его безобразие в философское стихотворное золото:

...Будет тёплое пиво вокзальное,

будет облако над головой,

будет музыка очень печальная -

я навеки прощаюсь с тобой.

Больше неба, тепла, человечности.

Больше чёрного горя, поэт.

Ни к чему разговоры о вечности,

а точнее - о том, чего нет...

...Свалка памяти: разное, разное.

Как сказал тот, кто умер уже,

безобразное - это прекрасное,

что не может вместиться в душе.

  Как известно издавна, все хорошие стихи по существу об одном и том же: о любви и смерти. Потому, вероятно, и кажется, что поэт накликает ими беду, репетирует в них свой уход, свой трагический выход. Теперь, после его гибели, многие строки Бориса обретают пророческий смысл, наполняются сумеречной угрозой, предвосхищают тот последний майский рассвет. В них отчетливо слышится упоение "мрачной бездной". Но без такого упоения и не может быть настоящей поэзии, как не может быть любви без знания о невечности любимого человека. Борис Рыжий понимал это прекрасно и изображал пронзительно:

Похоронная музыка

на холодном ветру.

Прижимается муза ко

мне: я тоже умру.

  Наверное никто (кроме Иннокентия Анненского) не написал по-русски столько щемящих строк о похоронах и похоронной музыке, как Борис:

Ордена и аксельбанты

в красном бархате лежат,

и бухие музыканты

в трубы мятые трубят...

  Для Бориса Рыжего эта уходящая слёзная музыка была сродни той, что рождалась под шариком его авторучки, жила в его строфах. Так он и понимал предназначение поэта: поэт бухой лабух на похоронах дольнего мира, уличный музыкант в его ночной метафизической подворотне:

Над саквояжем в чёрной арке

всю ночь играл саксофонист,

пропойца на скамейке в парке

спал, постелив газетный лист.

Я тоже стану музыкантом

и буду, если не умру,

в рубахе белой с чёрным бантом

играть ночами на ветру.

Чтоб, улыбаясь, спал пропойца

под небом, выпитым до дна, -

спи, ни о чём не беспокойся,

есть только музыка одна.

(Не вызывает сомнений отмеченная Андреем Арьевым внутренняя перекличка этого стихотворения с "Посмертным дневником" Георгия Иванова: "А что такое вдохновенье? / – Так... Неожиданно, слегка / Сияющее дуновенье / Божественного ветерка. // Над кипарисом в сонном парке / Взмахнет крылами Азраил / – И Тютчев пишет без помарки: / "Оратор римский говорил..."".)

"Музыка" вообще частое слово в его стихах. Поэт согласно Рыжему это тот, кто при помощи "смертных слов" очищает от грязи и возносит к небесам пошловатый мотивчик действительности. Но мотивчик, на который кладутся слова, да и сами слова всё равно нужно брать у жизни, какой бы убийственно жалкой она ни казалась... 

...Плохой репродуктор фабричный,

висящий на красной трубе,

играет мотив неприличный,

как будто бы сам по себе...

Крути свою дрянь, дядя Паша,

но, лопни моя голова,

на страшную музыку вашу

прекрасные лягут слова.

Он и любил подлинную, неигрушечную поэзию (ту, которая убивает, но чего стоила б жизнь без неё!) Пушкина и Блока, Анненского и Мандельштама, Георгия Иванова и Набокова, Бродского... Вообще круг его поэтических интересов был на зависть широк ему нравились Багрицкий, Слуцкий и Штейнберг, он благоговел перед Кушнером и Рейном, знал и ценил стихи Сопровского и Гандлевского... Да надо ль перечислять!.. Между прочим, он очень почитал Батюшкова, а о батюшковском стихотворении "К другу" писал в частном письме, что не мог бы "без него жить". (Как не вспомнить оттуда: "На крыльях радости летим к своим друзьям / И что ж? их урны обнимаем".) Батюшков был для него таким же телесным и ощутимым, как друзья и возлюбленные, и с ним он тоже успел попрощаться, удачно и по-хорошему сочетая мандельштамовское "Батюшков нежный" с блоковским "весёлое имя Пушкин":

...Денис Давыдов. Батюшков смешной.

Некрасов жёлчный.

Вяземский усталый.

Весталка, что склонялась надо мной,

и фея, что мой дом оберегала.

Как хороши эти стихи! Любовь и поэзия в них как бы зарифмованы фонетическим созвучием конца третьей и начала четвертой строк.

Борис Рыжий был петербургским поэтом (не географическое, а генетическое определение) в самом возвышенном смысле этих слов не только потому, что:

...Что ж, закурю, подсчитаю устало:

сколько мы сделали, сколько нам лет?

Долго еще нам идти вдоль канала,

жизни не хватит, вечности нет.

Помнишь ватагу московского хама,

читку стихов, ликованье жлобья?

Нет, нам нужнее "Прекрасная Дама",

желчь петербургского дня, -

а прежде всего потому, что гены без малого трехсотлетней новой российской поэзии живут в его стихах, делая их живыми. Он служил ей, а не она его честолюбию, как часто бывает.

Главная особенность поэзии Бориса Рыжего, "новый трепет", преподанный им, состоит в том, что он подводит к этой высокой и полной звезд бездне тех, кто без него ее никогда б для себя не открыл, рассказывает им о ней как бы на их языке:

В номере гостиничном, скрипучем,

грешный лоб ладонью подперев,

прочитай стихи о самом лучшем,

всех на свете бардов перепев.

Чтобы молодящиеся Гали,

позабыв ежеминутный хлам,

горничные, за стеной рыдали,

растирая краску по щекам...

Давно лет в двадцать, наверное, Борис Рыжий написал стихотворение:

Мы проводили вечер на даче

с девочками - возможно ль иначе? -

выбрался я подышать на крыльцо,

с веточки снял светлячка, по дорожке

сада пошел, светлячка на ладошке

нес, озаряя светом лицо.

Те, что там пили, пели, кричали,

к стеклам горячие щеки прижали,

свет на лице моем видели - и

все, удивляясь зеленому свету,

саду дремучему, позднему лету,

молча стояли, глядели они.

 Вот так и мы глядим на него сейчас.

Не сомневаюсь в долгой и славной жизни его стихов. Но новых он уже никогда не напишет а было так увлекательно ждать, не изменится ли его поэтическая манера, а если да - то куда, к каком направлении он повернёт руль... Самое страшное: никогда больше не раздастся в трубке его голос: "Здравствуйте, это Рыжий"."

Осыпаются алые клёны,

полыхают вдали небеса,

солнцем розовым залиты склоны –

это я открываю глаза.

Где и с кем, и когда это было,

только это не я сочинил:

ты меня никогда не любила,

это я тебя очень любил.

Парк осенний стоит одиноко,

и к разлуке и к смерти готов.

Это что-то задолго до Блока,

это мог сочинить Огарёв.

Это в той допотопной манере,

когда люди сгорали дотла.

Что написано, по крайней мере

в первых строчках, припомни без зла.

Не гляди на меня виновато,

я сейчас докурю и усну –

полусгнившую изгородь ада

по-мальчишески перемахну.

             *       *       *

Веди меня аллеями пустыми,

о чем-нибудь ненужном говори,

нечетко проговаривая имя.

Оплакивают лето фонари.

Два фонаря оплакивают лето.

Кусты рябины. Влажная скамья.

Любимая, до самого рассвета

побудь со мной, потом оставь меня.

А я, оставшись тенью потускневшей,

еще немного послоняюсь тут,

все вспомню: свет палящий, мрак кромешный.

И сам исчезну через пять минут.

              *      *      *

А грустно было и уныло,

печально, да ведь?

Но всё осветит, всё, что было,

исправит память –

звучи заезженной пластинкой,

хрипи и щёлкай.

Была и девочка с картинки

с завитой чёлкой.

И я был богом и боксёром,

а не поэтом.

То было правдою, а вздором

как раз вот это.

Чем дальше будет, тем длиннее

и бесконечней.

Звезда, осенняя аллея,

и губы, плечи.

И поцелуй в промозглом парке,

где наши лица

под фонарём видны неярким –

он вечно длится.

         *     *     *

Благодарю за всё. За тишину.

За свет звезды, что спорит с темнотою.

Благодарю за сына, за жену.

За музыку блатную за стеною.

За то благодарю, что скверный гость,

я всё-таки довольно сносно встречен.

И для плаща в прихожей вбили гвоздь.

И целый мир взвалили мне на плечи.

Благодарю за детские стихи.

Не за вниманье вовсе, за терпенье.

За осень. За ненастье. За грехи.

За неземное это сожаленье.

За Бога и за ангелов его.

За то, что сердце верит, разум знает.

Благодарю за то, что ничего

подобного на свете не бывает.

За всё, за всё. За то, что не могу,

чужое горе помня, жить красиво.

Я перед жизнью в тягостном долгу.

И только смерть щедра и молчалива.

За всё, за всё. За мутную зарю.

За хлеб, за соль. Тепло родного крова.

За то, что я вас всех благодарю

за то, что вы не слышите ни слова.

             *      *      *

Я тебе привезу из Голландии Lego,

мы возьмём и построим из Lego дворец.

Можно годы вернуть, возвратить человека

и любовь, да чего там, ещё не конец.

Я ушёл навсегда, но вернусь однозначно –

мы поедем с тобой к золотым берегам.

Или снимем на лето обычную дачу,

там посмотрим, прикинем по нашим деньгам.

Станем жить и лениться до самого снега.

Ну, а если не выйдет у нас ничего –

я пришлю тебе, сын, из Голландии Lego,

ты возьмёшь и построишь дворец из него.

                     *       *       *

               Дом поэта

...От тех, кто умер, остаётся

совсем немного, ничего.

Хотя, откуда что берётся:

снег, звёзды, улица. Его

любили? Может, и любили.

Ценили? К сожаленью, нет.

Но к дню рождения просили

писать стихи. Он был поэт.

А как же звёзды? Разве звёзды?

Звезды? Конечно же, звезды!

Когда сложить всё это, просто

получим сгусток пустоты.

Но ты подумай, дом поэта.

Снег, звёзды, очертанья крыш –

он из окошка видел это,

когда стоял, где ты стоишь.