Анатолий Жигулин: "Как положено русским поэтам - и любовь, и мечта, и беда."

В статье "Жанр, излучающий жар. Наследники Есенина" https://cont.ws/@obolon/112720...  Анатолий Жигулин не упоминался. Видимо - зря. Только послушайте:

  Осень, опять начинается осень.

  Листья плывут, чуть касаясь воды.

  И за деревней на свежем покосе

  Чисто и нежно желтеют скирды.

  Град налетел. Налетел и растаял

  Лёгким туманом в лесной полосе.

  Жалобным криком гусиная стая

  Вдруг всполошила домашних гусей.

  Что-то печальное есть в этом часе.

  Сосны вдали зеленей и видней.

  Сколько ещё остается в запасе

  Этих прозрачных стремительных дней?

  Солнце на миг осветило деревья,

  Мостик, плотину, лозу у пруда.

  Словно моё уходящее время,

  Тихо в затворе струится вода.

Будущий поэт родился 1 января 1930 года в семье выходца из многодетной крестьянской семьи Владимира Фёдоровича Жигулина и Евгении Митрофановны Раевской, правнучки участника Отечественной войны 1812 года, поэта-декабриста Владимира Федосеевича Раевского.

К Владимиру Раевскому как-то приклеилось понятие "первый декабрист" - но он был арестован и заключён в крепость за пять лет до Сенатской площади, чудом не расстрелян, а затем 30 лет проведёт на каторге и в сибирской ссылке(похожая судьба была уготована и его праправнуку).

Впрочем, об этой связи времён лучше всего - у Захара Прилепина в книге "Взвод. Офицеры и ополченцы русской литературы":

"В ссылке у Раевского родится девять детей: первый сын умрёт в младенчестве, остальные вырастут. После дарованной отцу амнистии детям вернут дворянское звание.

Сын Александр станет юнкер-артиллеристом и примет участие в подавлении польского восстания 1863 года; дослужится до подполковника – то есть, обойдёт в звании и отца, и деда. Сын Михаил дорастёт до полковника казачьих войск. Сын Юлий будет сотником Забайкальского казачьего войска и адъютантом генерала М.С.Корсакова.

Вы, наверное, уже догадались, чему учил детей ссыльный Раевский? Точно не вольтерьянству – а совсем иному: служению и воинскому долгу.

Хотя кровь даст себя знать и в ином смысле.

Внучка его сына по имени Юлий – то есть правнучка Владимира Раевского – станет матерью знаменитого советского поэта Анатолия Жигулина.

В 1947 году Жигулин вступит в юношескую подпольную организацию «Коммунистическая партия молодёжи», поставившую себе целью радикальную борьбу с разнообразными «перегибами».

Евтушенко потом напишет, что Жигулин сидел за борьбу с «культом личности», – и приврёт. Биография товарища Сталина была настольной книгой у ребят из КПМ.

Но Жигулин уедет – в свои девятнадцать лет – в колымские лагеря, получив десятку по «террористической» статье. Как прапрадед почти.

Как прапрадеда, могли бы и к «вышке» Жигулина приговорить: у жигулинской КПМ и оружие имелось. Так что сидел Жигулин, вообще говоря, за дело. Если исходить из тех законов, при которых довелось ему жить.

В 1954 году Жигулина амнистируют. Пораньше, чем Раевского, но он и сидел пострашней.

Про Жигулина мало кто знал, что он по крови потомственный дворянин: поэт до какого-то момента не распространялся. Но сам – знал, конечно.

Как будто может повториться

На том печальном рубеже

И эта даль, и эта птица,

И этот лютик на меже,

– да-да, и ещё один политзэк, несущий неспокойную кровь. Закваска сохранилась! 

...Несмотря на пережитое, по всем итогам своего сложного пути, написав горькое «…тревожно мне в сердце смотрела Россия. / Спасибо тебе за твою лебеду», – Жигулин не вынес Отчизне обвинительного вердикта.

И единственную свою эпическую поэму – «За други своя» – он написал именно о войне, и даже не ближней, Отечественной, а русско-турецкой 1878 года; это показательно.

Ведь Россия больше твоей боли, милый человек. Ведь русская слава – неизбывна.

Но с таким ощущением закрепиться в русской литературе куда сложней, чем с обвинительным приговором своему народу."

А вот как описал свою родословную сам поэт:

           Белый лебедь

Дворянский род Раевских, герба Лебедь,
выехал из Польши на Московскую службу в
1526 г. в лице Ивана Степановича Раевского.
Раевские служили воеводами, стольниками,
генералами, офицерами-добровольцами в
балканских странах, боровшихся против
османского ига.

По энц. сл. Брокгауза и Ефрона, т. 51

Ян Стефанович Раевский,

Дальний-дальний пращур мой!

Почему кружится лебедь

Над моею головой?

Ваша дерзость, Ваша ревность,

Ваша ненависть к врагам.

Древний род!

Какая древность -

Близится к пяти векам!

Стольники и воеводы...

Генерал...

И декабрист.

У него в лихие годы -

Путь и страшен, и тернист.

Генерал - герой Монмартра

И герой Бородина.

Декабристу вышла карта

Холодна и ледяна.

Только стуже не завеять

Гордый путь его прямой.

Кружит, кружит белый лебедь

Над иркутскою тайгой.

Даль холодная сияет.

Облака - как серебро.

Кружит лебедь и роняет

Золотистое перо.

Трубы грозные трубили

На закат и на восход.

Всех Раевских перебили,

И пресёкся древний род -

На равнине югославской,

Под Ельцом и под Москвой -

На германской,

На гражданской,

На последней мировой.

Но сложилося веками:

Коль уж нет в роду мужчин,

Принимает герб и знамя

Ваших дочек

Старший сын.

Но не хочет всех лелеять

Век двадцатый, век другой.

И опять кружится лебедь

Над иркутскою тайгой.

И легко мне с болью резкой

Было жить в судьбе земной.

Я по матери - Раевский.

Этот лебедь - надо мной.

Поэт в молодые годы разделил тяжелую участь многих людей более старших поколений. Естественно, этот период нашел отражение в творчестве поэта, но эта тема представлена в стихах Жигулина удивительно тактично и ненавязчиво: 

В округе бродит холод синий

И жмётся к дымному костру.

И куст серебряной полыни

Дрожит в кювете на ветру.

В такие дни

В полях покатых

От влаги чернозем тяжел...

И видно дали,

Что когда-то

Путями горькими прошел.

А если вдруг махры закуришь,

Затеплишь робкий огонёк,

То встанет рядом

Ванька Кураш,

Тщедушный "львiвский" паренек.

Я презирал его, "бандеру".

Я был воспитан - будь здоров!

Ругал я крест его и веру,

Я с ним отменно был суров.

Он был оборван и простужен.

А впереди - нелегкий срок.

И так ему был, видно, нужен

Махорки жиденький глоток.

Но я не дал ему махорки,

Не дал жестоко, как врагу.

Его упрёк безмолвно-горький

С тех пор забыть я не могу.

И только лишь опустишь веки -

И сразу видится вдали,

Как два солдата

С лесосеки

Его убитого несли.

Сосна тяжёлая упала,

Хлестнула кроной по росе.

И Ваньки Кураша не стало,

Как будто не было совсем.

Жива ли мать его - не знаю...

Наверно, в час,

Когда роса,

Один лишь я и вспоминаю

Его усталые глаза...

А осень бродит в чистом поле.

Стерня упруга, как струна.

И жизнь очищена от боли.

И только

Памятью

Полна.

      *    *    *

Марта, Марта! Весеннее имя.

Золотые серёжки берез.

Сопки стали совсем голубыми.

Сушит землю последний мороз.

И гудит вдалеке лесосека.

Стонет пихта, и стонет сосна...

Середина двадцатого века.

Середина Сибири. Весна.

По сухим по берёзовым шпалам

Мы идём у стальной колеи.

Синим дымом, подснежником талым

Светят тихие очи твои.

Истекает тревожное время

Наших кратких свиданий в лесу.

Эти очи и эти мгновенья

Я в холодный барак унесу...

Улетели, ушли, отзвучали

Дни надежды и годы потерь.

Было много тоски и печали,

Было мало счастливых путей.

Только я не жалею об этом.

Всё по правилам было тогда -

Как положено русским поэтам -

И любовь, и мечта, и беда.

Последние две строчки хотелось бы выделить - настолько они точны. Однако, пройдя суровые испытания и ужасы лагерей, Анатолий Жигулин не озлобился и не пошёл по пути Солженицына. "Россия больше твоей боли".

Я копал руду на Крайнем Севере.

Много лет я молока не пил.

Только ты, земля моя,

Не верила,

Что тебе я в чём-то изменил.

Всё прошел я:

Трудные дороги,

Злой навет и горькую беду,

Чтобы снова пальцами потрогать

Пыльную в канаве лебеду.

Я опять с тобой,

Земля просторная,

Где за клином старого жнивья

Под горой стоит село Подгорное —

Родина негромкая моя;

Где висит над хатой

Месяц рыжий;

Где в прозрачной невесомой мгле

Пчелы спят под камышовой крышей —

В каждой камышинке по пчеле…

           *     *     *

Жизнь! Нечаянная радость.

Счастье, выпавшее мне.

Зорь вечерняя прохладность,

Белый иней на стерне.

И война, и лютый голод.

И тайга - сибирский бор.

И колючий, жгучий холод

Ледяных гранитных гор.

Всяко было, трудно было

На земле твоих дорог.

Было так, что уходила

И сама ты из-под ног.

Как бы ни было тревожно,

Говорил себе: держись!

Ведь иначе невозможно,

Потому что это - жизнь.

Всё приму, что мчится мимо

По дорогам бытия...

Жаль, что ты неповторима,

Жизнь прекрасная моя.

У него прекрасные, есенинской простоты и чистоты стихи о родной земле. В природе всё повторяется и возобновляется, но в душе-то ничто повториться не может! Вот где секрет. Потому и ищет Жигулин постоянное, вечное и прочное в природе, что ощущает непрочность, однократность, единственность судьбы личности.

Ты о чём звенишь, овёс,

На вечернем тихом поле?

От твоих зелёных слёз

Сердце тает в сладкой боли.

И слышны во все концы

На последнем склоне лета

Тоненькие бубенцы

Из серебряного света.

Голоса сухой травы,

Голоса сырой дороги.

О покое, о любви,

О растаявшей тревоге.

О неведомой судьбе.

И о днях моих начальных.

И, конечно, о тебе.

О глазах твоих печальных.

        *       *       *

Понимаю понемногу:

В жизни вовсе нет чудес,

Вижу дальнюю дорогу,

Белый дым и черный лес.

Очень хочется уехать.

Не на время — навсегда

В белый край, где бродит эхо,

Провожает поезда.

Чтобы слышались ночами

Скрипы сосен за стеной.

Чтобы не было печали

И сумятицы больной.

Там заря во мгле туманна,

Там в ночи горит звезда —

Просто, ясно, первозданно,

Словно в детские года...

Понимаю понемногу:

В жизни вовсе нет чудес.

Есть дорога полевая,

Белый дым и чёрный лес.

     *     *     *

Мелкий кустарник,—

Сырая осина,

Синие ветки

В лесной полосе.

Тонкая, лёгкая

Сладость бензина

После заправки

На раннем шоссе.

А впереди —

Догорают берёзы.

Чёрная елка,

Сосна и ольха.

Тихое солнце

Глядит на покосы,

На побелевшие

За ночь луга.

Утренний иней,

Конечно, растает.

Снова откроется

Зелень травы.

Словно опять

Ненадолго настанет

Лёгкое время

Беспечной любви.

Милая женщина,

Грустная птица!

Всё в этой жизни —

До боли всерьёз.

Сколько ещё

Оно может продлиться,

Это дыхание

Жёлтых берёз?

Сколько ещё

За твоими глазами

В кружеве этой

Последней листвы

Там, впереди,

За полями, лесами —

Жизни, печали,

Дороги, любви?..

       *   *   *

Перепёлка над пшеничным полем

И вечерний предзакатный лес.

Словно звон далёких колоколен

Тихо разливается окрест.

Тихий звон неведомо откуда...

На плохую жизнь не сетуй, друг.

Все равно она большое чудо.

Лишь бы свет небесный не потух.

Лишь бы в нашей пасмурной России

Было всё, как в лучшие года.

Чтобы жили, сеяли-косили.

Чтоб не голодали никогда.

Чтобы травы были зеленее,

Чтобы больше было тишины.

Чтобы власти были поумнее,

Чтобы вовсе не было войны...

Я своей судьбой вполне доволен.

Я люблю такие вечера.

Перепелка над пшеничным полем

Тихо призывает:

Спать пора.

Это стихотворение звучит как завещание поэта.

Анатолий Жигулин скончался в Москве 6 августа 2000 года. Годом раньше ушла из жизни его мать, правнучка другого русского поэта - Владимира Раевского.