Когда приходит весна

  В 83-ем весна была поздней. Снег держался до второй половины марта, и только в апреле появились первые прогалины в лесу вокруг командного пункта бригады ПВО, где мы, ефрейтор Петр Константинович Огородников, никем и никогда не именуемый иначе как Петруха, и младший сержант Стальнухин, он же Михалыч, решили провести пару часов случайного досуга. Так сказать, культурно отдохнуть где-нибудь в зарослях орешника.

  Мы оба только что вернулись с озера Балхаш, где наши расчеты неплохо отработали в ходе ракетных стрельб, и могли себе позволить несколько больше того, что дозволялось весеннему призыву 82-го года. Чем мы немедленно воспользовались для грубого и циничного нарушения воинского устава. Любой служивший согласится, что было бы странно и даже подозрительно, если бы мы этого не сделали, причем именно что грубо и цинично.

  К апрелю снег держался только на склонах и в ямах, куда не добирался солнечный свет. Но земля оставалась холодной и сырой, нам же требовалось где-то сесть – и мы неспешно дошли до ближайшего ДОТа.

  ДОТ – это долговременная огневая точка. Вокруг нашего командного пункта их было несколько; углубленные в почву огромные бетонные кубы сохли и прогревались быстрее земли, и мы постелили свои бушлаты на ребристую, со следами от досок опалубки поверхность. Сели. И Петруха разлил по кружкам половину присланного из дома самогона. Мой ляпший сябр Петруха был призван в армию из обычной деревни в Мстиславском районе Могилевской области. На гражданке – тракторист, уважаемый человек. Таким же он стал в армии, где воин, способный собственноручно разобрать и собрать дизельный генератор ценится на вес золота. Тогда не имеет ни малейшего значения то, что на политинформации, получив от замполита задание показать на политической карте мира Советский Союз и услышав подсказку «Розовое обводи, розовое!», дизелист бодро ведёт указку по границе Бразилии, на картах той поры именно что розовой, как и СССР. Хотя меня он больше всего удивлял тем, что порой Петруха изрекал нечто настолько неординарное, что приводил окружающих в состояние ступора. С какого-то времени даже наш замполит перестал задавать ему вопросы – чтобы, не дай бог, не получить ответов, погружающих всех в глубокую задумчивость. А ещё Петруха не матерился. От слова «совсем». Чудо природы.

  В тот день ему пришла посылка. Проверка солдатских посылок на наличие в них запрещённых веществ была одной из увлекательнейших составляющих службы нашего прапорщика, и он, жадно глядя на дорогу, уже ждал почтальона на плацу. Но тот был предупрежден — и заменил поллитру самогона на такой же объём пищевого уксуса, так что прапору предстояло в очередной раз подивиться тупости бульбашей, отправляющих своему сыночку вместо вкусного и полезного напитка такую дрянь, как уксус. Кстати, этой уксусной поллитровкой, одной и той же, мы к тому времени пару раз уже подменяли самогон в петрухиных посылках. Нам по сроку службы злоупотреблять спиртным тогда было запрещено — и в ту пору самогон шёл «дедам». Но с апреля 83-го и до конца службы мы повторили фокус с подменой бутылки еще раз пять или шесть уже в собственных интересах. Если идея овладевает умами и работает, то это надолго.

  Петруха встретил почтальона на дальних подступах к КПП. А потом – ДОТ, жестяные кружки, хлеб и несколько кусков вчерашней жареной рыбы на закуску и пара бутылок лимонада на запивку. Накануне я был дежурным по роте и принял меры к тому, чтобы наш пикник на обочине ни в чем не испытывал нужды.

  Мой ляпший сябр запил самогон лимонадом, закурил и уставился на этикетку:

  — Ке-лу-кэ… Як гэта перекладаецца?

  — Колокольчик.

  — Прыгожа… Званочак…

  По жилам расходилось тепло. Я повалился спиной на бушлат:

  — Петруха, расскажи, как сватался.

  — Ды я вжо сто разоу распавядау…

  — Да ничего… Я еще послушаю, — уговаривал его я.

  — Святауся да Нинки, да Крысцины або да Святланы Барысауны?

  — Давай про Светлану Борисовну.

  И началось повествование, в начале которого трезвый и торжественный Петруха – и, такие же отмытые и чинные, его старший брат по левую руку и бацька по правую — входил в председательский дом; в конце он же, уже в сиську пьяный, увешанный репьями, с висящим на нитках рукавом пиджака уходил от погони, от отца невесты, на своем тракторе – по полям, по долам. А в самом конце Петруха вытаскивал из грязи «уазик» председателя, пил с ним мировую и клялся больше никогда не свататься ни к Светлане Барысауне, ни к Алесе Барысауне, ни даже к Анжеле Барысауне, старой деве аж двадцати трех лет от роду.

  Этот его рассказ каждый раз обрастал новыми деталями, но не в этом было дело, а в том, что я млею от белорусского языка. В самом его звуке столько мягкости, доброты и отходчивости! И на меня он действует самым волшебным образом. Хорошо, что этого никто не знает, но из состояния злобности любого уровня меня можно легко вывести несколькими фразами на белорусском. «Касиу Ясь канюшину, касиу Ясь канюшину — паглядау на дзяучыну!.. А дзяучына жыта жала — да на Яся паглядала…» Чисто музыка. Черт! Надо же, проболтался…

  Вдруг Петруха умолк, прислушался. Я тоже. Где-то рядом кто-то пыхтел и скрёбся. Мы оба посмотрели в сторону вентиляционного отверстия рядом с нами. С виду – обыкновенная дыра квадратного сечения, двадцать на двадцать, но в глубину, как мы знали, она уходила метра на полтора, на всю толщину верхней плиты ДОТа. Мы придвинулись и заглянули в черный квадрат. Петруха щелкнул зажигалкой.

  Опа! Примерно в полуметре от поверхности в яме копошился ёж. Наш безусловный союзник в войне с крысами, которых на командном пункте, где мы и служили, и вели казарменный образ жизни, было изрядно. Он, наверное, припозднился с устройством гнезда на зиму, поэтому сдуру залез осенью в первую попавшуюся ямку. Вентиляционные ходы этих построенных еще до войны ДОТов каждую осень забивались ветками и сухой листвой, которая под тяжестью ежа опускалась все ниже – и теперь он был в ловушке, из которой не мог выбраться сам.

  Парня надо было спасать, и Петруха сунул руку по самое плечо в дыру – но через несколько секунд её выдернул:

  — Чорт! Зусим згаладау вожык!

  — Что, худой?

  — Не. Кусацца, падла!

  Этим ежи никак не отличаются от людей: ощущая, что загнаны в угол, они яростно вцепляются зубами в любую тянущуюся к ним руку. Но ежа, несмотря на его сопротивление, мы вытащили. Петруха проявил отличное знание ежиной психологии: опустил в яму пару сучковатых веток лещины – и ёж вдруг понял, что появился шанс, что пусть вокруг по-прежнему бетонные стены, но вот образовалось же рядом какое-то подобие ведущей вверх лестницы.

  «А жизнь-то налаживается», — подумал, наверное, ёжик и стал карабкаться к небу над головой. Сам он не выбрался бы всё равно, не белка же он, чтоб по веткам скакать, так что мы по очереди осторожно подпихивали его в зад. Осторожно, так, чтобы наши руки не попадались в его зубы. Пока спасали – ежиное гнездо в трубе опустилось еще ниже. В общем, еле достали.

  — Ну вось… Добра служыць, вожык, у цябе сёння дэмбель.

  Зверек лежал на боку, крупно дрожа. Сил свернуться у него не было; из ноздрей текли густые зеленые сопли. Самогон мы с Петрухой допили за его здоровье.

  — Этот вожык — мальчик или девочка? – спросил я. И положил перед глазками ежа наш последний кусок рыбы. Вожык немедленно перестал дрожать. Не меняя позы, он дотянулся до еды и принялся задумчиво ее пережевывать.

  — Зараз даведаемся, Михалыч. Няма такога хлопца, яки ад гэтай самагонки адмовиуся б…

  Петруха долил остатка самогона в своей кружке несколькими каплями лимонада и положил ее набок перед носом ежа.

  — Ты чо, Петруха! – вяло возмутился я. — Гэта каким должен вожык быць дебилом, каб хлебать такое пойло?

  Из песни слова не выкинешь — Петруха выразительно посмотрел на кружку в моей руке. Мол, «и хто тут дэбил?» И решительно развеял мои сомнения:

  — Спакойна, Михалыч, дома я стольки вожыкау споиу! Па дзесяць штук да майго дома на пива прыходзили!

  — Кто бы сомневался… Да я и не про самогон. Про лимонад…

  Тем временем ёж принял решение. Перевернулся на живот, приподнялся и сунул голову в кружку. Оттуда послышалось чмоканье.

  — Шо я казау? – умилился Петруха. И довольным голосом добавил:

  — Натуральны прадукт, на травах. Усё раённае начальства у маёй бабки самагон бярэ. Ты, Михалыч, не думай, вожык не дурань, разумее якасць.

  Через минуту ёж, приободрившись, уже тащился в сторону кустов. Мы смотрели ему вслед. Петруха уверенно заключил:

  — Хлопчык.

  И вдруг спросил:

  — Як ты думаеш, гэты вожык у бога верыць?

  Я заржал. Ход петрухиных мыслей был неожиданным, но предельно ясным: в минуту крайнего отчаяния вожык видит на фоне неба веснушатое ефрейторское лицо Петрухи и проникается трепетом и любовью к этому божеству.

  Нет, Петруха, это так не работает. Мы просто дали ежу шанс, которым он воспользовался. Главное здесь в том, что он сам, собрав последние силы, решил побороться за жизнь. И сейчас он уже не думает, каким чудом выбрался из ямы, а соображает, что надо бы срочно накопать себе червей и жуков, подкрепиться и срочно найти самку. Так уж устроена жизнь, товарищ ефрейтор, так что немедленно прекратите пропаганду мракобесия. Это я замполита процитировал, если что.

  Взгляд Петрухи затуманился. Наверное, он вспомнил Светлану Борисовну. Или Кристину. Или Нинку. Затем он посмотрел вокруг и, похоже, со мною согласился:

  — Вясна-а…

                Михаил Стальнухин