Илья Сельвинский:"Убить Россию - это значит отнять надежду у Земли."

  24 октября 1899 года в Симферополе в купеческой семье родился Илья Сельвинский - знаменитый поэт, приятель Маяковского и Пастернака. Для своего времени он был, как теперь говорят, культовой фигурой. Помните, у Эдуарда Багрицкого: "А в походной сумке спички да табак, Тихонов, Сельвинский, Пастернак..."

  Илья Львович Сельвинский родился в крымчакской семье. Его дед был кантонистом Фанагорийского полка. Отец, Лев Ильич Сельвинский, участник Русско-турецкой войны 1877 года, торговал пушниной и мехами. После революции 1905 года, опасаясь погромов, семья переехала в Константинополь. Но спустя год отец писателя разорился и семье пришлось вернуться обратно в Крым. Отец стал работать скорняком, поэтому Илья с детства рос в окружении звериных шкур, и образы зверей в дальнейшем плотно вошли в его творчество.

  В автобиографии Илья Сельвинский писал:

  «В бытность свою гимназистом я плавал юнгой на шхуне "Святой апостол Павел", бойцом Красной гвардии воевал под Перекопом, в студенческие годы был грузчиком, натурщиком, репортером, цирковым борцом, инструктором плавания, рабочим консервной фабрики, сельскохозяйственным рабочим, четыре года колесил я по всей России разъездным инструктором по заготовке пушнины, и это знание страны дало мне больше, чем мой юридический факультет.

  Специальным корреспондентом "Правды" плавал с арктической экспедицией Шмидта на ледоколе "Челюскин", с 1941 по 1945 год был на фронте в рядах Красной Армии сначала в звании батальонного комиссара, затем подполковника. Две контузии и одно тяжелое ранение под Батайском.

  Писать стихи начал очень рано, едва научившись грамоте».

  Сегодня он подзабыт, но даже если вам кажется, что вы не знакомы с его творчеством, просто прослушайте песню, которую наверняка знаете. Сельвинский - автор стихов.

Черноглазая казачка
Подковала мне коня,
Серебро с меня спросила,
Труд не дорого ценя.

— Как зовут тебя, молодка?
А молодка говорит:
— Имя ты мое почуешь
Из-под топота копыт.

Я по улице поехал,
По дороге поскакал,
По тропинке между бурых,
Между бурых между скал:

Маша? Зина? Даша? Нина?
Все как будто не она…
«Ка-тя! Ка-тя!» — высекают
Мне подковы скакуна.

С той поры, — хоть шагом еду,
Хоть галопом поскачу, -
«Катя! Катя! Катерина!» —
Неотвязно я шепчу.

Что за бестолочь такая?
У меня ж другая есть.
Но уж Катю, будто песню,
Из души, брат, не известь:

Черноокая казачка
Подковала мне коня,
Заодно уж мимоходом
Приковала и меня.

  Во время гражданской войны, в 1918 году, он был бойцом Красной гвардии, принимал участие в боях на станции Альма и под Перекопом, где был ранен. В период англо-французской оккупации Крыма Илья Сельвинский был арестован контрразведкой и отправлен в Севастопольскую тюрьму, где провел 19 дней. По ходатайству друзей он был освобожден. Основные произведения раннего периода творчества Ильи Сельвинского были связаны с темой гражданской войны.

  В 1923-м Сельвинский принял участие в 1-й Московской поэтической олимпиаде и стал её победителем, хотя среди участников было много талантливых литераторов, включая В. Маяковского. Но настоящее признание придёт к Илье Сельвинскому в 1927-м, когда выйдет его поэма "Улялаевщина". До 1935 года она переживет 4 переиздания, настолько страсть, ритм и экспрессия автора оказались близки предвоенному поколению. И хотя коммунист Гай в поэме получился менее выразительным, чем бандит Улялаев, у властей претензий к автору не возникло.

  С 1932 года Илья Сельвинский работал в Центросоюзе в должности разъездного инструктора по заготовке пушнины. В этот период он часто бывал в командировках, в том числе на Дальнем Севере и Дальнем Востоке. Впоследствии стал уполномоченным Союзпушнины на Камчатке. Там он охотился на медведей вместе с ламутами и получил звание друга ламутского народа.

  В 1933-34 гг. Сельвинский принял участие в экспедиции Шмидта на теплоходе "Челюскин" как корреспондент "Правды". Когда теплоход застрял, Отто Юльевич отправил его на собачьей упряжке к ледоколу «Литке» за помощью. Как позже Сельвинский понял, таким способом Шмидт хотел его спасти. Провалившись в прорубь, поэт всё же добрался до ледокола, но пробиться к "Челюскину" «Литке» не удалось. В прессе Сельвинского обвинили в трусости и побеге. Шмидту пришлось опубликовать официальное письмо, что это было его личное распоряжение.

  Великая Отечественная докажет, что поэт никогда не был трусом. В 41-м он вступит в партию и отправится на фронт, пройдя путь от батальонного комиссара до подполковника. Получит две контузии и одно тяжёлое ранение под Батайском. Воевал на Прибалтийском, Кавказском и Крымском фронтах. В ноябре 1943-го снова оказался под Перекопом, в самом пекле при начале освобождения родного Крыма. Будет награждён двумя орденами (Красной Звезды и Отечественной войны 1 степени), а также медалями. 

  Но именно в годы войны он будет вызван "на ковёр" в Кремль. Вот как об этом поэт напишет в своих воспоминаниях:

  "Вошел молодым человеком - вышел стариком!"

  В 1943-м в журнале "Знамя" будет опубликовано его стихотворение "Кого баюкала Россия":

Сама – как русская природа
Душа народа моего:
Она пригреет и урода,
Как птицу, выходит его.

  Сельвинского вызвали на секретариат ЦК ВКП (б). Сталин после перенесённой оспы был ряб лицом, левая рука совершенно не разгибалась, правая плохо работала, поэтому партийное руководство сочло, что в стихах под именем "урода" выведен именно вождь.

  Маленков, Жданов и Берия в чём только не обвинили поэта, пока в помещении не появился Сталин. Его вердикт был неожиданным:

  "Товарищ Сельвинский хорошо воевал, но совершил ошибку, пусть пишет дальше и не совершает больше ошибок."(попробуйте про себя произнести с грузинским акцентом).

Был у меня гвоздёвый быт:
Бывал по шляпку я забит,
А то ещё и так бывало:
Меня клещами отрывало.

Но, сокрушаясь о гвозде,
Я не был винтиком нигде.

  Поэта отозвали с фронта и вернули на передовую с сохранением звания только в апреле 45-го, когда он написал множество хвалебных в адрес Сталина стихов. Почему его простили?

  Сельвинский действительно храбро сражался, написал гимн Крымского фронта и сильные стихи о войне. Самое известное - "Я это видел!" В начале января 1942 года во время Керченско-Феодосийской десантной операции была освобождена Керчь.

  Сельвинский записывает в дневнике: "О себе и о том как жил, что видел — после. Важно то потрясающее впечатление, которое производит Керчь после немцев. Попал я в нее с десантом 2-го эшелона. Город полуразрушен. Бог с ним — восстановим. Но вот у с. Багерово в противотанковом рву — 7000 расстрелянных женщин, детей, стариков и др. И я их видел. Сейчас об этом писать в прозе не в силах. Нервы уже не реагируют. Что мог — выразил в стихах».

Можно не слушать народных сказаний,
Не верить газетным столбцам,
Но я это видел. Своими глазами.
Понимаете? Видел. Сам.

Кто эти люди? Бойцы? Нисколько.
Может быть, партизаны? Нет.
Вот лежит лопоухий Колька —
Ему одиннадцать лет.

...Как страшно об этом писать. Как жутко.
Но надо. Надо! Пиши!
Фашизму теперь не отделаться шуткой:
Ты вымерил низость фашистской души.

...Но молча стою я над страшной могилой.
Что слова? Истлели слова.
Было время - писал я о милой,
О щелканье соловья...

А тут? Да ведь тут же нервы, как луки,
Но строчки... глуше вареных вязиг.
Нет, товарищи: этой муки
Не выразит язык.

Он слишком привычен, поэтому бледен.
Слишком изящен, поэтому скуп,
К неумолимой грамматике сведен
Каждый крик, слетающий с губ.

Здесь нужно бы... Нужно созвать бы вече,
Из всех племен от древка до древка
И взять от каждого все человечье,
Все, прорвавшееся сквозь века,-

Вопли, хрипы, вздохи и стоны,
Эхо нашествий, погромов, резни...
Не это ль
наречье
муки бездонной
Словам искомым сродни?

Но есть у нас и такая речь,
Которая всяких слов горячее:
Врагов осыпает проклятьем картечь.
Глаголом пророков гремят батареи.

Вы слышите трубы на рубежах?
Смятение... Крики... Бледнеют громилы.
Бегут! Но некуда им убежать
От вашей кровавой могилы.

Ослабьте же мышцы. Прикройте веки.
Травою взойдите у этих высот.
Кто вас увидел, отныне навеки
Все ваши раны в душе унесет.

Ров... Поэмой ли скажешь о нём?
Семь тысяч трупов.
Семиты... Славяне...
Да! Об этом нельзя словами.
Огнём! Только огнём! 

  В прошлом году Ольга Старушко, сама севастопольская и крымская, написала стихотворение, оканчивающееся теми же двумя строчками. Неудивительно: снова идёт война с такими же фашистами:

Симонов и Сельвинский стоят, обнявшись,
смотрят на снег и на танковую колею.
— Костя, скажите, кто это бьёт по нашим?
— Те, кого не добили, по нашим бьют.

Странная фотокамера у военкора,
вместо блокнота сжимает рука планшет.
— Мы в сорок третьем освободили город?
— Видите ли, Илья, выходит, что нет.

Ров Мариуполя с мирными — словно под Керчью.
И над Донбассом ночью светло как днём.
— Чем тут ответить, Илья, кроме строя речи?

— Огнём, — повторяет Сельвинский. —
Только огнём.

  Его не стало в 68. За годы жизни И. Сельвинский пережил три инфаркта, но при вскрытии оказалось, что их было гораздо больше. Но он никогда ни на что не жаловался даже близким людям.

Ах, что ни говори, а молодость прошла...
Ещё я женщинам привычно улыбаюсь,
Ещё лоснюсь пером могучего крыла,
Чего-то жду ещё - а в сердце хаос, хаос!

Ещё хочу дышать, и слушать, и смотреть;
Ещё могу шагнуть на радости, на муки,
Но знаю: впереди, средь океана скуки,
Одно лишь замечательное: смерть.

  Борис Слуцкий вспоминал, как на первом семинаре в Литинституте «большой, широкоплечий, широкогрудый» Сельвинский, перебирая чётки, опрашивал новичков, кто каких поэтов любит. Один из студентов ответил: Пастернака и Сельвинского. «А не из классиков?» – поинтересовался Сельвинский.

               *     *     *

Весною телеграфные столбы
Припоминают, что они - деревья.
Весною даже общества столпы
Низринулись бы в скифские кочевья.

Скворечница пока ещё пуста,
Но воробьишки спорят о продаже,
Дома чего-то ждут, как поезда,
А женщины похожи на пейзажи.

И ветерок, томительно знобя,
Несёт тебе надежды ниоткуда.
Весенним днём от самого себя
Ты, сам не зная, ожидаешь чуда.

               *     *     *

Ты не от женщины родилась:
Бор породил тебя по весне,
Вешнего неба русская вязь,
Озеро, тающее в светизне...

Не оттого ли твою красу
Хочется слушать опять и опять,
Каждому шелесту душу отдать
И заблудиться в твоем лесу?

               *     *     *

Опять судьба из боя в бой
Дымком затянется, как тайна, -
Но в час большого испытанья
Мне крикнуть хочется: «Я твой!»
Я твой. Я вижу сны твои,
Я жизнью за тебя в ответе!
Твоя волна в моей крови,
В моей груди не твой ли ветер?

Люблю, Россия, птиц твоих:
Военный строй в гусином стане,
Под небом сокола стоянье
В размахе крыльев боевых,
И писк луня среди жнивья
В очарованье лунной ночи,
И на невероятной ноте
Самоубийство соловья.

Ну, а красавицы твои?
А женщины твои, Россия?
Какая песня в них взрастила
Самозабвение любви?
О, их любовь не полубыт:
Всегда событье! Вечно мета!
Россия… За одно за это
Тебя нельзя не полюбить.

Люблю великий русский стих,
Не всеми понятый, однако,
И всех учителей своих -
От Пушкина до Пастернака.
Здесь та большая высота,
Что и не пахнет трын-травою,
Недаром русское всегда
Звучало в них как мировое.

Какие ж трусы и врали
О нашей гибели судачат?
Убить Россию - это значит
Отнять надежду у Земли.
В удушье денежного века,
Где низость смотрит свысока,
Мы окрыляем человека,
Открыв грядущие века.

         1942, Действующая армия