“Грибы и англичане”

Без сомнения, англичане издавна относились к грибам, как к чему-то бесполезному.

 

В травнике 1526 года, переведенном на английский с французского, сквозит неприязнь обоих народов: есть два рода грибов; одни (поганки) есть нельзя, другие можно; но съедобные настолько противны на вид и вкус, что от них тоже лучше всего воздерживаться.

В XVI веке научная мысль только начала стряхивать с себя народные верования дремучей древности, и компиляции наподобие упомянутого травника - кладезь таких представлений. Наивное деление грибов “на два рода”, ни один из которых не заслуживает доверия, - эта изначальная антипатия, отражённая в старом тексте, нисколько не ослабела за четыре века и дожила до наших дней. В недавней дотошной книге о грибах автор (американец) заставил себя написать главу о “микофагии”, но признался, что сам он грибов в рот брать и не думает! Тот ещё способ возбудить аппетит.

На излёте XVI века, в 1597 году, Джон Джерард опубликовал свой знаменитый труд - “Травник, или Общая история растений”, - необъятный и восхитительный. О грибах он высказывается в том же духе: некоторые из них весьма опасны и полны яда; иные не столь вредны; и нет таких, которые могут служить полноценной пищей. Описывая те из них, что не плохи, Джерард не утруждает себя подробными описаниями, говоря, что они растут в мшистых и тенистых лесах и что он не имеет намерения тратить много слов на такие бесплодные предметы. Наконец он делает знаменательный вывод:

“Немногие из них пригодны в пищу; и большинство из них заставляют едока давиться и задыхаться. Посему я даю простой совет тем, кому полюбилась такая диковинная и новомодная еда - остерегаться лизать мёд среди шипов, ведь сладость первого не умеряет остроты и уколов последних”.

Чуть позже, в 1609 году, сэр Майкл Скотт высказался о грибах в своем “Философском банкете” в том духе, что есть их можно только с острым соусом, а красные нельзя есть вовсе; страшнее же всего поганки, которые погубили многих из тех, кто их отведал.

Полувека спустя благородный и образованный англичанин всё ещё мог достичь зрелости, понятия не имея о трюфелях. Джон Эвелин в возрасте 24 лет посетил Францию. 28 сентября 1644 года он оказался во Вьене, в дне пути по реке от Лиона, и там, как сказано в его дневнике, он “отужинал и лёг, употребив среди прочих кушаний блюдо из трюфелей, неких земляных орехов, добываемых обученными для этого свиньями, из-за чего животных этих продают по великой цене. Это воистину несравненная пища”.

Англичанин в Эвелине раскис в дороге. Его открытость к диковинной и новомодной еде не находит отклика у соотечественника Джереми Тейлора, который в 1650 году, в своей “Святой жизни и смерти”, куда более суров:

“Лети прочь от возможностей, искушений, слабостей компании, балов и увеселений, неподобающей смеси непристойных танцев, пустых разговоров, уединённого общества странных женщин, глазения на красивые лица, компании женщин, что поют, амурных жестов, кричащих и непристойных платьев, пиров и вольности, банкетов и духов, вина и крепких напитков, созданных, чтобы смущать целомудрие; что-то из этого служит прологом к похоти, и даже самое невинное напоминает приправленные и маринованные грибы, которые, при тщательном исправлении и редком употреблении, могут быть безвредны, но никогда - хороши”.

Верить в умерщвление плоти - право Джереми Тейлора, но зачем он излил свой сплин на бедные грибы? Я надеюсь показать далее, что он (и другие) озвучивали, сами о том не ведая, до-христианское табу, которое разделяли все народы, обитавшие на берегах Северного моря.

Немного погодя трюфели и сморчки начали фигурировать в поварских книгах. Например, Патрик Лэмб, который “около пятидесяти лет” готовил для Карла II, Якова II, Вильгельма и Марии, и королевы Анны, в своей “Королевской кухне, или Полной кухне двора” (1726 год), включает в свои меню грибы (не говоря - какие), сморчки и трюфели. В опубликованных отрывках дневника Парсона Джеймса Вудфорда неоднократно упоминаются маринованные грибы, трюфели, сморчки. К концу XVIII века они стали обычной формой подношения сельским священникам. Гилберт Уайт в своих “Наблюдениях за овощами” упоминает, как его окликнул сборщик трюфелей, “в карманах которого было несколько крупных трюфелей”, найденных в окрестностях Селборна; тот предлагал их ему за полкроны за фунт. Для поиска трюфелей сборщик использовал собак. Очевидно, сбор трюфелей был ему не в новинку. Можно было бы ожидать, что джентльмены Англии разнообразили стол деликатесами, известными французам и итальянцам; а так как они знали толк в классике, то и страсть эпикурейцев древнего Рима к грибам была им ведома. Но вот что неожиданно - обнаружить, что в английской глубинке той поры собирали сморчки и трюфели на продажу. Сейчас во всём англоязычном мире едва ли сыщешь хотя бы одного сборщика трюфелей. (Трюфели растут и в Америке, но мало кому они интересны, даже микологам. Это один из всё ещё нетронутых ресурсов Нового Света.)

Эта странная ложная заря микофагии, затронувшая Англию в XVIII веке, даже нашла выражение в искусстве, когда Томас Гейнсборо написал свою “Девушку с грибами”, образчик буколической сентиментальности, обычной для того времени и среды.

Не единственный ли это случай в истории английского искусства, когда художник первого ряда признает существование грибного царства? И даже здесь корзина с полевыми грибами всего лишь деталь композиции, повод для названия. В одном частном собрании есть другая картина Гейнсборо с таким же названием, совершенно иной композиции, там героиня тянется за грибами, растущими в поле.

Сморчки и трюфели добавляли разнообразия рациону англичанина, но им суждено было исчезнуть с его стола в ходе странного упадка, постигшего английскую кухню в славную викторианскую эпоху. В 1847 году миколог Бэдхем говорил о грибах, что “Англия - единственная страна Европы, где эта важная и вкусная еда, из невежества и предрассудков, пребывает в забвении”. Полвека спустя, в 1891 году, другой миколог, носивший примечательное имя Мордекай Кубитт Кук, замечал, что “во времена наших дедов почти всеобщим было убеждение, что на наших островах едва ли растут хоть какие-то съедобные грибы”.

За исключением редких замечаний в работах микологов, англичане особенно не распространялись о своём отношении к грибам. Даже среди микологов, насколько мне известно, нашёлся только один, отдавший должное этой теме - Уильям Делайсл Хэй, опубликовавший в 1887 году “Начальный учебник о британских грибах”. Ближе к началу книги он пишет:

“Среди этого обширного растительного семейства англичане снисходительно выделяют как пристойный от силы один вид. Все прочие огульно преданы порицанию. На них смотрят как на паразитов, достойных только уничтожения. Никто не видит их красоты; их роль неизвестна; их разнообразие не отмечено; им с трудом находится место среди законных детей природы, как чему-то ненормальному, бесполезному и необъяснимому. Детей с младенчества учат презирать, ненавидеть и избегать всех видов “поганок”. Желающий заняться их изучением вынужден терпеть постоянные насмешки. В высших классах иронизируют по поводу его странного вкуса, в низших - попросту держат за идиота. Нет прихоти или увлечения презреннее, что “охотник за грибами” или “поганкоед”. Это распространённое чувство, для обозначения которого подошло бы слово “фунгофобия”, очень любопытно. Будь оно человеческим - то есть, универсальным - следовало бы счесть его инстинктом и относиться к нему с подобающим почтением. Но оно не человеческое - а всего лишь британское. Это такое глубокое и сильное предубеждение, что оно составляет национальное суеверие. Фунгофобия, конечно, всего лишь разновидность невежества; но его власть над британским умом настолько огромна, что миколог, стремящийся поделиться собранными по крупицам знаниями, часто сталкивается с недостатком доверия и уважения. Суеверие проникло глубоко. Тот, кто захочет писать или рассказывать о грибах, едва ли найдёт читателей и слушателей. Английский учёный исследует все области природы, но оставляет эту без внимания. Английский медик пренебрегает сведениями о химических свойствах грибов и безразличен ко всему, что касается их отношения к медицине, токсикологии, диете и гигиене.

Поразительный пример смутных представлений обычных англичан о грибах - почти полное отсутствие их разговорных названий. Всё это “поганки”, а посему считаются не заслуживающими личного крещения. Может ли что-то более полно продемонстрировать существование глубоко укоренившегося предубеждения, названного здесь “фунгофобией”; в континентальных странах большое количество видов имеет собственные местные имена. Даже краснокожие Америки и маори Новой Зеландии имеют особые имена для бытующих у них грибов. Только у нас, предубеждённых британцев, нет ни одного”.

В качестве иллюстрации Хэй мог бы процитировать Чарльза Дарвина. Этот сведущий учёный, в превосходной путевой книге, дневнике плавания на “Бигле”, в записи от 1 июня 1834 года отмечает, что важной частью диеты аборигенов Огненной Земли является определенный вид древесный грибов из рода циттария; и тут же наш знающий молодой человек демонстрирует ограничения своего знания. “В настоящее время, - пишет Чарльз Дарвин в 1834 году, - Огненная Земля, думаю, единственный уголок земли, где споровое растение входит в число основных продуктов питания”. Молодой Чарльз Дарвин о жителях Огненной Земли знал больше, чем о северных славянах и каталонцах.

Микофобия Дарвина довольно безобидна. Бывает, она принимает куда более устрашающие формы. Обратимся к мемуарам миссис Гвен Равера, опубликованным в 1953 году, чтобы узнать, каким может быть собирание грибов по-английски:

“В наших лесах растёт разновидность поганки, именуемая в просторечии ВОНЮЧИМ РОГОМ, хотя латинское его название ещё грубее [phallus impudicus, т.е. фаллос нескромный]. Прозвище справедливо, так как этот гриб можно обнаружить по одному только запаху; и это было великое изобретение тёти Этти: вооружившись корзиной и заострённой палкой, надев особый плащ и перчатки, она вынюхивала в лесу дорогу, то и дело замирая, ноздри её трепетали, когда она улавливала запашок добычи; и наконец она накидывалась на жертву и засовывала в корзину её омерзительный труп. В конце дня добыча сжигалась в глубочайшей тайне в камине гостиной, за запертой дверью; чтобы не смущать служанок”.

Кто такая тётя Этти? Дочь Чарльза Дарвина!

На всех волшебных страницах У. Г. Хадсона, описывающих сельскую жизнь в Англии на рубеже нынешнего века, едва наберётся с полдюжины упоминаний о грибах. В одном месте он в паре предложений описывает, как очаровывает восприимчивого зрителя первое знакомство с “ведьминым кольцом” - луговые грибы нередко растут правильными кругами, круги год от года понемногу расширяются, это длится десятилетиями и даже, возможно, веками. В другом случае Хадсон говорит о том, как он собирал грибы, но выглядит это очень бледно. Так что даже Хадсон, при всей его чуткости к природе, не был внимателен к грибному царству.

Не то, что Торо. Его аллюзии в “Уолдене” несущественны, но в своих превосходных дневниках он говорит о грибах снова и снова. В пассажах блистательной красоты он откликается на их внешний облик - вдруг всплывают мотивы наподобие этого: “Интереснейшие купола, которые мне довелось лицезреть, увенчивали не восточные храмы и дворцы, а поганки”. Он вновь и вновь возвращается к мыслям о странности этих непритязательных организмов. Он философствует, не всегда оптимистично: “Жизнь пьяницы напоминает жизнь гриба…” Но в том, что Торо говорит о грибах, для русских кое-чего не хватает. Он смотрит на грибы так же, как созерцал бы звёзды, не прикасаясь, не нюхая, не пробуя их. Ни разу он не делится с читателями плотскими ощущениями. Невозможно представить себя Торо, жадно помешивающим похлёбку из ароматных грибов на очаге в его уолденской хижине; слюнки у этого человека не текут. Есть в нём что-то от эстетствующего евнуха. Он слишком чист для радости жизни. Но аналогичная бесчувственность поражает и тех, кто по роду занятий обсуждает кулинарные темы. Не далее как в 1943 году один видный американский гурман в книге о еде утверждает, что в том, что касается приготовления грибов, есть две школы - тех, кто чистит их, и тех, кто не чистит. Насколько неуместной кажется русским такая дихотомия применительно к разнообразному грибному царству! Как если бы музыкальный критик заявил, что если уж говорить о музицировании, исполнители делятся на две школы - тех, кто стоит, и тех, кто сидит. В разговоре о русской кухне всегда можно с помощью пары наводящих вопросов о грибах понять, разбираются ли люди в предмете.

Старинные травники служили справочниками по ботанике, медицине, поварскими книгами; они не имели отношения к беллетристике. Казалось бы, на волне подъема английской литературы поэты, с их возвышенными прозрениями, могли бы проявить внимание к чувственной красоте грибного царства. Ничуть не бывало. Английские поэты упустили эту возможность. Чосер и Мильтон проигнорировали грибы, так же, как поэт природы и простых вещей Вордсворт. Томас Грей тоже, видимо, их проглядел. Роберт Бёрнс вводит их только единожды, в стихах к Уильяму Кричу, да и то они нужны ему лишь для рифмы.

Шекспир походя упоминает грибы в “Буре”, да в “Троиле и Крессиде” один герой называет другого поганкой. Что и говорить, два слова не сильно расширяют и без того огромный словарь поэта. Очевидно, в те времена “поганка” считалась оскорблением. Уильям Пенн, в горячке религиозного спора с вице-канцлером Оксфорда, обратился к нему: “Ах ты бедный гриб!” - русские такое обращение, скорее всего, по ошибке приняли бы за ласковое.

В XVIII веке британцы продолжали избивать бедное грибное племя с неослабевающей холодной ненавистью, удивительной для стороннего зрителя. Тобиас Смоллетт в 1757 году выпустил фарс под названием “Ответный удар, или Смола старой Англии”, слабую сатиру о патриотизме, с расхожими мыслями насчет французов. Злодей - офицер, командующий французским фрегатом, на котором и происходит действие. Он “тщеславный дремучий французский солдафон”, вздорный грубиян, и зовут его маркиз де Шампиньон!

За эту клевету на грибы Смоллетт заслужил расплату. В 1766 году он опубликовал знаменитые “Путешествия по Франции и Италии”, памятные злобными комментариями обо всём, что видел и испытывал раздражительный шотландский врач. Два года спустя, словно в ответ на книгу Смоллетта, Лоренс Стерн представил снискавшее сенсационный успех “Сентиментальное путешествие”, и там, ближе к началу, он отвешивает комплименты Смельфунгусу (т.е. Пахучегрибусу) - таким псевдонимом он наделил Смоллетта, и тот не избавился от него до конца своих дней. Это имя - ключ к отношению англичанина к грибам: зная Смоллетта и чувства Стерна к нему, мы понимаем, что для них (и для почитателей Стерна) значили грибы и их запах. Землистый запах гниющих листьев и компостной кучи, дружно растущих влажных грибов, запах, который французы называют l'odeur du terreau (т.е. перегнойным), радует всех, кто любит простые неподдельные вещи. Больше того, на самом деле грибное племя имеет широкий спектр запахов, а вовсе не один и к тому же дурной. Специалисты знают, что у каждого вида есть свой собственный обонятельный почерк.

Вот как Стерн издевается над Смоллеттом:

“Ученый Смельфунгус совершил путешествие из Булони в Париж - из Парижа в Рим - и так далее, - но он отправился в дорогу, страдая сплином и разлитием желчи, отчего каждый предмет, попадавшийся ему на пути, обесцвечивался или искажался. - Он написал отчет о своей поездке, но то был лишь отчет о его дрянном самочувствии.

Я встретил Смельфунгуса в большом портике Пантеона - он только что там побывал. - Да ведь это только огромная площадка для петушиных боев, - сказал он, - Хорошо, если вы не сказали чего-нибудь похуже о Венере Медицейской, - ответил я, так как, проезжая через Флоренцию, слышал, что он непристойно обругал богиню и обошелся с ней хуже, чем с уличной девкой, без малейшего к тому повода.

Я снова столкнулся со Смельфунгусом в Турине, когда он уже возвращался домой; он мог рассказать лишь печальную повесть о злоключениях, в которой "говорил о бедствиях на суше и на морях, о каннибалах, что едят друг друга: антропофагах", - на каждой станции, где он останавливался, с него живого сдирали кожу, его терзали и мучили хуже, чем святого Варфоломея.

- Я расскажу об этом, - кричал Смельфунгус, - всему свету! - Лучше бы вы рассказали, - сказал я, - вашему врачу”.

(в пер. А. Франковского)

В следующем абзаце Стерн поминает другого путешественника, некоего Креза, которого он величает Мундунгусом, словом, ныне вышедшим из употребления, которое означало “рухлядь”, “сор”, “отбросы”. Несколько лет спустя, стерновы Смельфунгус и Мундунгус всплыли снова в сатирическом стихотворении “Дети Фесписа” Энтони Пасквина (под этим вымышленным именем скрывался зловредный журналист Джон Уильямс). Он также проявил психопатическую ненависть к беззащитным грибам:

Так скудость прославит отбросы и тленье,

Раздует грибов небольшое значенье.

На грязь и грибы - и купцов есть ватага,

И море мочи для красильщиков - благо;

Законники, те, что плодили раздор,

Помрут - попадут к анатому на стол.

Пусть разборчивого читателя не отвращает смрад cтерновского Смельфунгуса: он исходит из самого нутра английской микофобии. У русских всё совсем не так. В 1851 году, 22 августа, Алексей Константинович Толстой шлёт из деревни письмо молодой женщине, на которой он впоследствии женится, и тема его - грибной запах:

“Сейчас только вернулся из лесу, где искал и нашёл много грибов. Мы раз как-то говорили о влиянии запахов и до какой степени они могут напомнить и восстановить в памяти то, что забыто уже много лет. Мне кажется, что лесные запахи обладают всего больше этим свойством. А впрочем, может быть, мне это так кажется, потому что я провёл всё детство в лесах. Свежий запах грибов возбуждает во мне целый ряд воспоминаний. Вот сейчас, нюхая рыжик, я увидал перед собой, как в молнии, всё моё детство во всех подробностях до семилетнего возраста. Это продолжалось, может быть, лишь одну тысячную секунды, не больше. Всякий сорт грибов имеет своё особенное свойство, но все они меня относят в прошлое”.

Английское просторечие богато на поэтичные названия диких растений, и, возможно, ни один заметный английский поэт, не воспользовался этим широким выбором так, как Джон Клэр, батрак, проведший большую часть своей зрелой жизни в пределах психиатрической лечебницы. Тем не менее, в двух изданных томах стихотворений бедного Клэра я обнаружила только одно проходное упоминание “пуговиц грибов”. Правда, большинство его стихов до сих пор не опубликовано, и нельзя исключить возможность, что этот наблюдательный сельский поэт где-нибудь выразил должное почтение грибному царству. Возможно, его просвещённые редакторы, производя отбор, отвергли какую-нибудь велеречивую хвалебную песнь о грибах, посчитав самый выбор такой диковинной темы несомненным свидетельством помутнения рассудка, сражающегося с наступлением безумия.

В тех редких случаях, когда великие английские поэты снисходили до обращения к грибам, они привычно связывали их со смертью и распадом. Китс упоминает “холодные грибы” в “Эндимионе”, и как смертельно холодно это у него звучит! Браунинг в “Парацельсе” выдаёт не менее огорчительно-похоронные строки:

...как в осени лесах,

Где дерева цвели, от их корней

Ползёт больное племя, хладный род

грибов, бесцветных, словно щёки трупа.

Теннисон в “Гарете и Линетте” настолько недружелюбен к грибам, насколько это может себе позволить такой приличный поэт. Прекрасная Линетта уверена, что сэр Гарет - всего лишь поварёнок, и выражает своё презрение к нему:

Она в ответ зажала тонкий носик

Двумя перстами, словно человек,

Который запах смрадного гриба

Вдохнул нежданно в роще и решил,

Что эта вонь от падали исходит -

От мёртвой землеройки или ласки, -

И крикнула визгливо: "Прочь! Изыди!”

(в пер. В. Лунина)

Как явственно в этом переходящем от поэта к поэту образе слышится эхо народного отвращения, которое впервые было зафиксировано ботаниками! В Китсе с Браунингом и Теннисоном отзываются строки Эдмунда Спенсера, из “Пастушьего календаря”, где, чтобы сгустить ощущение мрачности зимы, он заставляет грибы расти, вопреки природе, в холодном тёмном декабре. Конечно, грибы можно найти и зимой, но наблюдательному человеку не придёт в голову связать пышное богатство грибного царства с умирающим годом:

И где я видел до тогдашних пор

Лесной цветок, манивший диких пчел,

Встречался лишь багровый мухомор,

Надутой жабы мерзостный престол.

А где я слушал нежную пичугу,

Лишь филин тяжко ухал: “Пу-гу, пу-гу!”.

(в пер. C. Александровского)

Если Спенсер кажется фантастичным, послушайте Шелли. В странной поэме, озаглавленной “Чувствительное растение”, он, совсем как Спенсер, противопоставляет красоту летнего сада его опустелому зимнему состоянию, и так же, насилуя природу, ассоциирует раннюю зиму с ростом отвратных сорняков и грибов. Английские поэты романтического периода издавна превозносятся за пристальное внимание к природе, но в свете этих строф Шелли, впору задаться вопросом, насколько далеко заходили их наблюдения. Намного ли дальше по сравнению с предшественниками? Как бы то ни было, поэма Шелли с таким успехом внушала отвращение, что его вдова в 1839 году решила опустить одну из строф (у нас она выделена курсивом), и в таком виде текст публиковался почти столетие. Эта опущенная строфа - продукт английской ненависти к поганкам тройной очистки: высшее словесное выражение жестокого англо-саксонского предрассудка. Ариэль, которому случалось ловить на лету экстаз жаворонка, пьянеть от тайны дикого Западного Ветра и дышать волшебным духом Ночи, решает ринуться в бездны физического отвращения, и на самом пике бреда воображение англичанина обращается к гниющим грибам! Да, и гниющие грибы заставляют его думать о гниющей человеческой плоти! Какой дикой кажется русским эта связь идей, столь милая английским поэтам!

Всю осень, пока не примчались метели,

Уродливых плевелов стебли жирели;

Усеян был пятнами гнусный их род,

Как жабы спина иль змеиный живот.

Крапива, ворсянка с цикутой пахучей,

Волчцы, белена и репейник колючий -

Тянулись, дышали, как будто сквозь сон,

Их ядом был воздух кругом напоен.

И тут же вблизи разрастались другие,

Как будто в нарывах, как будто гнилые,

Больные растенья, - от имени их

Бежит с отвращением трепетный стих.

Стояли толпой мухоморы, поганки

И ржавые грузди, опенки, листвянки;

Взрастила их плесень в туманные дни,

Как вестники смерти стояли они.

Их тело кусок за куском отпадало

И воздух дыханьем своим заражало,

И вскоре виднелись одни лишь стволы,

Сырые от влажной, удушливой мглы.

От мертвых цветов, от осенней погоды

В ручье, будто флером, подернулись воды,

И шпажной травы разрасталась семья

С корнями узлистыми, точно змея.

Сильней и сильней поднимались туманы,

Бродили и ширились их караваны,

Рождаясь с зарей, возрастали чумой,

И ночью весь мир был окутан их тьмой.

(в пер. К Бальмонта)

Эмили Дикинсон, пусть и посмертно, стала большим поэтом наших дней, вспыхнув, как новая звезда на литературном небосклоне спустя много лет после того, как сама она погрузилась во тьму. Её стиль более современен, но не облачает ли она старые чувства в новые одежды? Среди её стихов есть один о грибах, написанный около 1874 года и опубликованный в 1891 году. Он состоит из пяти четверостиший, в последнем из которых содержится квинтэссенция произведения. Вслушайтесь в эти завершающие строки, и вы узнаете всё тот же старый-добрый мотив:

Будь у природы свой изгой,

Презренный из сынов,

Будь у неё Искариот -

То это был бы гриб.

В одном из вариантов вместо Искариота значится “отступник”.

При одной мысли о грибах в груди англичанина поднимается волна негодования. Эта реакция настолько неизменна, что когда писатель хочет вызвать ужас, ему достаточно прибегнуть к поганкам. Артур Конан Дойл применяет этот способ в романе “Сэр Найджел”, действие которого начинается в канун Чёрной смерти, в октябре 1348 года:

“Дождь наконец перестал, и хилые лучи осеннего солнца осветили вязкую жижу, в которую превратилась земля. Мокрые листья гнили, испуская зловоние, под пологом мерзостного тумана, который поднялся над лесом. Поля покрылись отвратительными грибами - раньше таких никто не видывал - огромными, багрово-лиловыми, коричневыми и черными. Казалось, на теле больной земли высыпали гнойные прыщи, стены домов покрылись плесенью и лишайником, и сразу вслед за этой отвратительной порослью на раскисшей земле взошла Смерть”.

(в пер. Е. Корнеевой)

Совсем иначе мог бы описать подобную сцену русский, который любит Мать - Сыру Землю, осенний туман, грибной дождь, гниющие в лесу листья, и более всего - богатый урожай отвратительных грибов! Русский читатель не преминул бы задать Конан Дойлу некоторые вопросы. Нельзя ли описать эти грибы получше. Это разные виды грибов, каждый своего цвета, или всякий вид грибов принимает любой окрас? О каких вообще видах идёт речь? Может быть, большинство из них съедобные или даже отменные? Почему бы английским селянам не взять да и собрать их, засушить, замариновать - пополнить кладовые запасами на зиму, чтобы легче перенести невзгоды, которые сулит это время года? “Гнойные прыщи”, скажете тоже!

Во всём богатом мире английской литературы я набрела только на две отсылки к грибам, где бы отразилась приязнь к этим “щекам трупа”, как выразился поэт. Авторы этих строк никогда не были знамениты и сейчас почти забыты. Первый - Уильям Паркс, автор небольшой книги “Снимающий покров с мира”, изданной в 1612 году в Лондоне. Он пишет о грибах очень коротко, но тот, кому они милы, никогда не забудет его виньетки, вполне достоверной, о грибах, теснящихся вокруг кедрового ствола:

...тот Кедр...

под кушаком его и ниже, до колен

живут грибы в любви, на зависть всем.

Вторым был сапожник Джеймс Вудхауз, который в 1787 году сочинил осеннюю оду, вошедшую в сборник, озаглавленный “Норбери-парк”. Там он описал простые полевые грибы. Затем он переходит к “поганкам”, в формах и цветах которых этот англичанин находит “некоторое утешение”.

Говорят, что кое-где в Англии, особенно, в срединных графствах, собирают и продают на рынках фиолетовые рядовки (лат. rhodopaxillus nudus), любовно называя их синюхами. Сельские жители, снимающие этот скромный урожай, должны владеть некоторыми знаниями о грибах, хранимыми с давних пор. Они смогут оценить юмор, недоступный большинству их соотечественников, в следующем случае, о котором рассказал мне английский друг Эрик Уиттл:

“Как-то раз одна дама принесла на работу сумку с грибами, купленными у уличного торговца. По-моему, это были белые. Ей они показались необычными, но торговец сказал, что их можно есть. После обсуждения с коллегами, грибы выкинули в мусорную корзину. Я там был новичком, и моего мнения не спросили”. (По-английски белый гриб называют ещё “съедобный болетус” (от его латинского родового названия boletus), звучит тяжеловесно и неаппетитно, да к тому же вводит в заблуждение, заставляя думать, что все прочие болетовые несъедобны.)

Роберт Грейвз поделился со мной другим анекдотом. Во время последней войны с Германией один ресторатор из Сохо по фамилии Боццини отправился собирать боровики в Эппинг-Форресте близ секретного военного объекта. Когда его задержали по подозрению в шпионаже, он сказал: “Я ни в чём не виноват, я просто грибник”. “Покажите грибы!” - потребовал полисмен. Боццини показал полную сумку. “Вы точно шпион, - сказал констебль. - Это же поганки!”

В 1943 году, когда Англию осаждали смертельные враги, миколог Джон Ремсботтом попытался расширить и обогатить скудное меню сограждан, проведя серию лекций о съедобности многих диких грибов. Газета “Таймс” откликнулась на это статьей от 29 сентября 1943 года под заголовком “СЪЕДОБНЫЕ ПОГАНКИ”. Вряд ли можно было придумать что-то более неудачное; съедобные ещё не значит вкусные, и поганки - не то, что хочется подать к столу. Русский редактор озаглавил бы такую статью - “ДИКИЕ ГРИБЫ В КУЛИНАРИИ”.

Почти четыре столетия русские и англичане всячески присматриваются друг к другу, и однако же среди всех комментариев о России, опубликованных за это долгое время, только в четырёх известных мне случаях обращается внимание на страсть русских к грибам. Самый ранний из них относится к 1619 году, когда английский путешественник Ричард Джеймс, будучи в Московии, составил словарь русского языка, отображая русские звуки с помощью системы транслитерации собственного изобретения. Все русские слова он переводил на английский, но дойдя до грибов, споткнулся: пять слов (рыжик, груздь и так далее) остались у него без перевода! Его словарь полностью никогда не издавался: рукопись лежит в Бодлианской библиотеке.

С 1660 по 1669 год при дворе царя Алексея состоял английский врач Сэмюэл Коллинз, чья ценная книжка, “Нынешнее состояние России”, анонимно появилась в Лондоне в 1671 году. К несчастью, автор умер, не завершив рукопись, и заключительная глава, полностью посвященная русским грибам, больше других пострадала от вмешательства несведущего редактора. Текст этой главы - смесь научных претензий и вымысла, иллюстрации полны причудливых заблуждений.

Иного порядка наблюдения английского священника Уильяма Кокса, посетившего Восточную Европу в 1773 году и в следующем издавшего три тома своих “Путешествий по Польше, России, Швеции и Дании”. Он был честный, усердный и внимательный наблюдатель, чей прозаический ум уберёг его от приукрашивания реальности вымыслом. В главе, открывающей книгу IV, он описывает, в каких условиях живут русские крестьяне:

“Крестьяне хорошо одеты, имеют удобное жильё, у них в достатке здоровой пищи. Их ржаной хлеб, чернота которого сперва отвращает взор, а горечь - вкус чувствительного путешественника, весьма хорошо согласуется с аппетитом; привыкнув к нему со временем, я нашёл, что это, во всяком случае, не худшая закуска и что, приправленный голодом, он довольно вкусен: они делают этот хлеб более аппетитным, начиняя его луком и крупой, морковью или зелёным зерном и сдабривая сладким маслом. О прочей их пище у меня уже был повод высказаться; здесь же только замечу, что грибы в этой местности весьма широко употребительны, и составляют существенную часть запасов. Вступая в избу, лишь изредка я не видел великого их изобилия, проходя по рынку я часто бывал потрясён удивительным количеством выставленного на продажу: разнообразие грибов обращало на себя не меньшее внимание, чем их число; они были многих оттенков, среди которых особенно выделялись белые, чёрные, коричневые, жёлтые, зелёные и розовые. Обычный напиток крестьян - квас, продукт брожения, что-то вроде сладкого сусла, изготовляемый проливанием тёплой воды на ржаную или ячменную муку; считается превосходным средством против цинги. Они чрезвычайно любят виски, алкогольный напиток, перегоняемый из солода, который временами достаётся и самым бедным, и вследствие склонности к которому они им нередко сильно злоупотребляют”.

Почтенный архидиакон Кокс, похоже, не задавался вопросом о причине изобилия грибов в крестьянском обиходе, связано ли оно с особенным изобилием грибов в полях и лесах России, или просто с привычностью их сбора. Нет оснований считать, что в России грибов произрастает больше, чем в США или Англии.

Почти через сорок лет после того, как мистер Кокс опубликовал свои “Путешествия”, другой английский врач, доктор Роберт Лайолл, издал в 1823 году книгу, озаглавленную “Характер русских”, в которой он отдал должное русской страсти к грибам.

“Знание о съедобных грибах, как традиция, передаётся в России от родителя к ребёнку на протяжении веков; и умение отличать их от вредных и ядовитых грибов постигается на практике в годы младенчества и юности. Воистину, грибное собирательство или охота у русских составляет великую долю занятий крестьянских мальчиков и девочек, а временами и женщин, и является развлечением, за городом, для дворян обоего пола и всякого возраста, которые совершают короткие прогулки в леса, окружающие их владения, и проводят несколько часов в поиске одного из величайших гурманских деликатесов”.

С редким вниманием к реалиям местной жизни доктор Лайолл продолжает:

“Кроме огромного количества грибов, которые свежими доставляются на рынки в летние месяцы и немедленно раскупаются, лучшие сорта - дворянством, худшие виды - низшими классами и крестьянством, великое изобилие заготовляется крестьянами в сельской местности, которые, удержав количество, достаточное для собственного потребления, везут излишек в город. Везут на протяжении всего года, в сушёном виде на бечёвках, возами, и продают на всех продуктовых рынках и во всех бакалейных лавках города. Иногда можно купить даже солёные и маринованные грибы”.

После смелой попытки опознать разнообразные грибы, доктор Лайолл обсуждает грибную кухню:

“Все классы едят грибы - жаренные, варёные или маринованные, пока длится их пора. Их готовят на горячей золе или в сковороде; их отваривают отдельно; варят со щами (капустным супом); их зажаривают с одним маслом или, чаще, на масле со сметаной (кислыми сливками). Они также входят в состав некоторых пудингов и пирогов. Последние обыкновенно едят с супом или со щами. Нарезанные грибы часто подают с бифштексом или ростбифом, без добавок, или в смеси с картофелем, морковью, репой, капустой, спаржей и т.д., и с соусом. Они превосходны с котлетами и богатым, должным образом приправленным соусом”.

Из главы 4 “Грибы для убийц”

Убийц может заинтересовать только один вид грибов - бледная поганка (лат. amanita phalloides). Почти все, кто умирает из-за грибов, умирает из-за неё; и большинство тех, кто её ел, умерли из-за неё. Даже малый кусочек её шляпки способен убить взрослого человека. Опознать бледную поганку и найти её в сезон (растёт она с августа по октябрь) нетрудно. Её яд не разрушается при кулинарной обработке, заморозке, сушке. Говоря точнее, смертоносны три вида того же рода, это ещё и весенний мухомор (лат. amanita verna) и мухомор вонючий (лат. amanita virosa), но все они настолько похожи и внешне, и по своему действию, что для убийцы, с его практическими целями, всё это покажется несущественными нюансами теории. Он ищет белые пластинки, кольцо и вольву, старательно избегая невинные мухоморы, например - лимонный (лат. amanita citrina).

Надо сказать, что бледные поганки хороши на вкус - по крайней мере, их жертвы пока не утверждали обратного. Ничто не вызывает подозрений, когда жадный едок расправляется с роковым блюдом; и ещё долгие часы спустя он ничего не подозревает. Ведь отличительной чертой этого яда является период затишья после употребления грибов, период, который длится не менее шести часов, а обычно - от десяти до двенадцати, иногда доходит до двадцати или даже сорока и больше. Жертва занимается своими делами, знать не зная, что смерть уже тянет к нему свои руки. Возможно, он испытывает облегчение, посчитав, что с грибами всё нормально, и даже при следующем приёме пищи ест то же самое блюдо. Внезапно жертва хватается за живот, открываются рвота и понос. Лекарства не приносят облегчения, яд уже поразил организм за долгий период тихого вторжения. Припадок следует за припадком, это может длиться долгие дни, силы оставляют жертву, пульс становится нитевидным и она умирает в бреду.

Наш мрачный, даже зловещий подход к ядовитым грибам касается элементарных фактов, которые должны быть известны всякому сочинителю детективных историй, решившему воспользоваться этим средством, конструируя свою сюжет. Детективный жанр широко распространён в англо-язычном мире. Лучшие его образчики нередко вполне добросовестны с научной точки зрения. Но когда речь заходит об отравлении грибами, они оказываются беспомощны, как будто микофобия, присущая кельтам и англо-саксам, препятствует любой попытке проникнуть в тёмные закоулки этой отталкивающей темы. Грибы остаются тайной даже для тех, кто пишет о тайнах.

Прежде чем переходить к текстам, нам следует упомянуть ещё о двух видах токсичных грибов. Во-первых, - красный мухомор (лат. amanita muscaria), который многие профаны ошибочно считают ядовитым. Его дурная репутация сильно преувеличена. Производным от его латинского названия является “мускарин”, вещество, которое для большинства врачей англоязычного мира является синонимом отравления грибами. Но в действительности, мускарин практически никогда не приводит к смерти, разрушается при термической обработке, и содержится его в красном мухоморе крайне мало (в сером мухоморе мускарина куда больше). За навеянными мухомором галлюцинациями и судорогами следует период ступора. Жертве отравления чудятся иные измерения, новые силы, способности.

Из прочих ядовитых грибов, есть что-то интригующее в строчке обыкновенном (лат. gyromitra esculenta), который издавна употреблялся в Европе в пищу, на что указывает и его научное название (esculenta значит “съедобный”). Есть случаи, когда люди от них умирали. В чём тут причина, пока не очень понятно. Похоже на то, что всякий может безнаказанно съесть этот вкусный гриб в первый раз. Но некоторые из тех, кто вскоре вновь отведал строчков, особенно свежих, а не сушёных, рискует впасть в опасный и даже смертоносный анафилактический шок.

Дороти Сэйерс и Роберт Юстэс в “Следственных документах” явили отличный образчик английского детектива, основанного на отравлении грибами. Эксцентричный англичанин Джордж Харрисон выбрал в качестве хобби дикие грибы (вот уж и правда - эксцентричный), и в конце концов его нашли мёртвым (подтверждая ожидания всякого нормального англичанина) в уединённой хижине. Было установлено, что незадолго до смерти он отведал грибной похлёбки, которую приготовил сам. Коронер после химического анализа несъеденных остатков похлёбки решил, что причина смерти - случайное отравление мускарином. Сын покойного, Пол, этим не довольствуется, поскольку уверен, что его отец, аккуратный человек и отменный миколог-любитель, ни за что бы не спутал мухоморы со съедобными грибами, и со временем вычисляет преступника, любовника мачехи Пола, злодея по имени Роберт Латом, который, как выясняется, ввёл синтетический мускарин в грибы, которые пошли в похлёбку. Его арестовали, судили и повесили. История хорошо рассказана, и замечательным образом обнажает микофобические стереотипы среднего англичанина. Но она страдает от одного недостатка: мускарин разрушается при нагревании и не мог бы привести к смерти жертвы. Правда, тут фигурирует синтетический мускарин, но нет никаких указаний на то, что он чем-то отличается от обычного по части термоустойчивости. Кроме того, сильно преувеличена токсичность мускарина: у Харрисона были превосходные шансы выжить и после порции сырых грибов. Латому следовало воспользоваться аманитином, а не мускарином - бледной поганкой, а не красным мухомором - так что для сведущих читателей казнь его превращается в болезненную судебную ошибку.

Мисс Сэйерс и мистер Юстэс сделали, что могли, с настоящим грибом. Чаще английские авторы придумывают небывалые грибы под стать своим сюжетам. Эрнест Брама в “Глазах Макса Каррадоса” рассказывает историю, озаглавленную “Тайна ядовитого грибного блюда”. Она основывается на специфических свойствах несуществующего гриба из рода аманита, который он наделяет неизвестным микологии названием (лат. amanita bhuroides). Эта поганка настолько ядовита, что жертва испускает дух через полчаса после первых признаков отравления.

Ещё примечательнее гриб, изобретённый драматургом Робертом Шерриффом для пьесы “Мисс Мэйбл”. Сюжет её безрадостен. Главная героиня - мягкая, немного не в своём уме женщина, которая отравляет свою состоятельную ненавистную сестру, вдову Флетчер. Микофил с изумлением наблюдает, как всемогущий автор наделяет свой гриб именно такими особенностями, какие требуются для сюжета. Он появляется по весне: до пасхи, в пору цветения жёлтых нарциссов. (В это время грибов, вообще-то, почти не бывает.) Растёт он быстро, заметно увеличиваясь после ночного дождя. Смертельная доза накапливается за девять приемов отравы, но драматург намекает, что хватило бы и меньшего количества. В готовом виде эти грибы пахнут горячей резиной, но запах успешно прикрывается луком и помидорами. Замечательнее всего токсические свойства. Эти грибы - мощное снотворное, моментально усыпляющее жертву. Без боли оставляет вдова Флетчер эту жизнь, её уродливое, злобное лицо приобретает по смерти “такой покойный, смиренный вид”, что зрители, по-видимому, с пониманием принимают её поспешный уход на руках сестры.

Герберт Джордж Уэллс изобрёл другой гриб в рассказе “Багровик”. Мягкий, нерешительный человек по фамилии Кумбс, из небогатых, подвергается унижениям со стороны жены и её одиозного друга, Кларенса, пока не доходит до отчаяния и решает покончить с собой. Он бежит из дома в лес. Ему хочется утопиться, но вдруг он замечает под ногами всякие разные грибы. Его взгляд падает на багровую шляпку, “которая выглядит особенно ядовитой”, скользкую, блестящую, источающую кислый, но не отвратительный запах. Кумбс срывает один багровик, и кремово-белая мякоть за десять секунд становится желтовато-зелёной. Он вспоминает, что отец когда-то описывал ему именно этот гриб, как самый смертельно ядовитый. Он пробует его и едва не выплёвывает - очень едко. Но потом он приноравливается к его интенсивному острому вкусу, напоминающему немецкую горчицу с хреном, и проглатывает без остатка. Тут у него возникает странное покалывание в кончиках пальцев. Пульс учащается. Кровь шумит в ушах. Он теряет равновесие, падает и всё забывает. Пока он лежит без сознания, с ним происходит некая трансформация, так как очнувшись некоторое время спустя, он бодр и весел, его лицо мёртвенно бледно, ясные глаза широко распахнуты, губы кривятся в мрачной ухмылке. Рохля стал львом, настоящим хозяином в доме. Он возвращается и в грубой форме изъясняет свою волю жене и её зловредному другу. Он настолько преуспевает в переиначивании домашнего уклада, что возврата к прошлому больше не происходит, и вся жизнь Кумбса меняется к лучшему.

Неистовство Кумбса наводит на мысль, что он съел красный мухомор, но Уэллс чётко отличает свой багровик от других грибов, “красных с белыми точками”. Кроме того, вызывает сонливость после прилива возбуждения, а не до него. Подобно Браме и Шерриффу, Уэллс выдумал такой гриб, чтобы он подходил сюжету, а не наоборот.

Придумывали ли английские авторы цветы, кустарники или деревья, чтобы приукрасить английские пейзажи? Едва ли. Окружённые грибами, к которым они никогда не приглядывались, обычно они их просто игнорируют, а тех редких случаях, когда без “поганок” не обойтись, недолго думая, выставляют их в ложном свете, наделяя ужасными или экзотическими свойствами.

У Уэллса, Шерриффа и Брамы мы наблюдаем бессознательные и спонтанные проявления английской микофобии. Без сомнения, можно привести и множество других примеров. Но сперва позвольте похвалиться один исключением. Анна Пэрриш в романе “Закоренелый холостяк” отправляет одного из своих персонажей на тот свет посредством грибного блюда. В отличие от прочих авторов, она демонстрирует приличные познания в свойствах смертоносной бледной поганки. Эпизод этот проходной, отчего точность деталей впечатляет ещё более. Она явно не штудировала книги о грибах, чтобы повесить на них свою историю.

В декабре 1949 года “Детективный журнал Эллери Куина” опубликовал рассказ Августа Дерлета, в котором преступник убивает жертву, подменив сморчки какой-то разновидностью строчков - едва ли кто, замышляя реальное убийство, положился бы на них. В “Убийстве грибами” Гордон Эш заставляет жертву умереть в ночь после того, как она отужинала ядовитыми грибами - трагический, но небывалый исход. У Реджинальда Томаса Скотта в “Преступлении Анны” жертвы вдыхают споры бледной поганки, которые были спрятаны в марле внутри подушки, и тотчас умирают, ведь ни один доктор, сообщают нам, не сможет спасти человека, чья голова коснулась такой подушки!

Есть ли писатель, который бы отдал должное той истинной драме, которая заложена в свойствах, присущих бледной поганке; и это точно не немецкий автор Густав Майринк, который в своём рассказе “Bal macabre” имеет дело с грибной интоксикацией. История пропитана мастерски созданной патологической атмосферой. О грибах говорится много, но галлюцинации, окутывающие весь сюжет, сдаётся нам, лучше всего объясняются алкогольными эффектами, алкоголическим кошмаром о ядовитых грибах. Майринк не проявляет каких-либо познаний в грибной токсикологии.