Галина Николаевна

   У Глеба во дворе росла большая старая, ещё бабушка сажала в начале тридцатых годов, с очень вкусными, но быстро гниющими, плодами груша. Почти каждый год она шикарно плодоносила, но практически вся эта шикарность оборачивалась гнильём под ногами, иногда на голове, это уж как повезёт, да роями ос над лакомством, потому что детство, а вслед за ним и юность прошли, лазить по деревьям перехотелось, да и к грушам он охладел.

Соседские девчонки-малолетки ползали по дереву и уплетали плоды в охотку, но особой роли в деле поедания всего без остатка играть не могли в силу раскидистости веток и соответствующих их малолетству размеров желудков.

И Глеб решился. Не было в нём склонности к торговым делам, но надо было что-то делать со всем этим безобразием. Самому-то в голову эта простая мысль не пришла, да соседка, бабушка тех девчонок, надоумила продавать груши на рынке и подсобить пообещала, коль уж он стесняется.

Пару раз процесс торговли лежал на ней, он только грузил продукт на весы и краснел при виде знакомых. А потом слегка обвык, притёрся к ипостаси и начал выходить в одиночку. Распродавался быстро, поскольку цену ему сбивали легко, хоть он и просил очередную покупательницу никому не рассказывать о том, что он ей уступил, да где там, разве это реально? Продавцы такого же сорта груш негодовали, но рук не распускали, ибо запросто могло прилететь самим – уж больно диких габаритов получился Глеб у мамы с папой и не было в том ничьей вины. А Глеб на упрёки «коллег» добродушно отвечал:

- Ребята, всё просто: вам важно заработать, а мне – быстрее распродать. Так что не обессудьте и ждите своей очереди распродаваться - когда я уйду.

Торговля шла волнами: придёт трамвай с той или другой стороны – очередь, между ними – затишье. В минуты затишья Глеб раздумывал о смысле жизни, не очень, впрочем, на нём зацикливаясь: единственно от нечего делать хоть мозги размять. Однажды в такую минуту он услыхал очень знакомый ему женский голос. Голос громко визжал, доказывая свою правоту. Глеб высунулся, как мог, из-за бетонного, в мраморной крошке, прилавка и посмотрел влево, откуда доносился крик.

Да, он угадал: метрах в пятидесяти с тремя-четырьмя бабками-торговками спорила его тётка, Галина Николаевна. Собственно, она ему не приходилась тёткой по крови – всего-навсего была женой его родного дядьки. У неё, видите ли, в поллитровой банке, пока она шаталась по рынку, успела потечь свежекупленная клубника. И она желала сдать её обратно нерадивой торговке и забрать свои деньги. Торговка подключила к спору своих подружек, но Глеб знал: тщетно. Возможно, если бы дело было в Одессе, продавец сказал бы Галине Николаевне:

- Мадам, иметь-то совесть вы имеете, но, похоже, не в том смысле. Вы покупали эту клубнику не сегодня и не у меня, спросите у кого хотите и вам подтвердят…

Но Глеб, его тётка и старухи-торговки жили не в Одессе и культуре общения не были обучены с пелёнок. Потому три-четыре торговки орали и визжали в ответ грубые слова, однако ввиду отсутствия у них шансов на победу клубника была обменяна. На сегодняшнюю.

А шансов у них действительно не было. Галина Николаевна, названная при рождении родителями Аллой, но записанная в свидетельстве Галиной из-за головотяпства «девочек», ответственных за это дело, была очень своеобразным человеком, это чтобы не применять ненормативную лексику, ибо наглость её по своей безграничности не уступала Вселенной. «Девочки», кстати, в те времена, в тридцатые-пятидесятые годы, частенько грешили подобными ляпами. Вот и муж Галины, дядька Глеба, родителями был назван Вениамином, а «девочкой» записан Вячеславом. А сосед Глеба – соответственно Валерием и Владимиром… Уж и не предположить, в чём причина крылась – то ли в уверенности «девочек» в том, что им лучше знать, как назвать ребёнка, то ли просто дуры набитые насиживали непыльные места. Как бы там ни было, а в официальную жизнь Алла вошла Галиной.

Не сказать, чтобы жизнь так уж обрадовалась, но пусть, мол, себе живёт, и не таких видали. В силу своих скромных физических и интеллектуальных достоинств Алла не могла взять от жизни слишком много, но до чего могла – дотягивалась обязательно. Отдав всю себя, в прямом смысле слова, окончила строительный институт, остальную всю себя отдала ещё кому-то и, вступив в ум, честь и совесть, руководящую и направляющую силу, вскоре стала не освобождённым парторгом проектного института и начальницей сметного отдела в нём же.

До работы добиралась троллейбусом – ровно одна остановка. Когда в очередной раз транспорт оборудовали компостерами, заменив этими безликими и неодушевлёнными существами колоритных и не очень кондукторш, Алла, зайдя внутрь, становилась рядом с ближайшим дыроколом, держа в ладони наготове талончик: вдруг контролёры?

На работе её подчинённые, девчата из сметного отдела, «крестились», когда она куда-то упархивала. Надо сказать, что упархивала она редко, потому что впархивала ещё реже. Вечно в делах: то строительство дома своего контролировала и направляла, строил-то её муж, после работы в сортопрокатном, самом доисторическом и потому самом горячем цеху металлургического завода, она же только следила, чтобы он не вздумал поесть, прежде чем выполнит дневную норму. То свиней завела и приходила на работу не умываясь и не переодеваясь, благоухая ароматами свинарника. Девчонкам это почему-то не нравилось, но как-то терпели. Однако если бы только вонь! Алла, придя на рабочее место, никогда не занималась делами – она в них ничего не понимала. Но и этим она не ограничивалась, своим бесконечным трёпом о том - о сём не давая работать и подчинённым…

В обеденный перерыв никогда не спешила в гастроном в соседнем здании: не царское это дело. Она заявлялась в магазин, окидывала зорким взглядом его просторы, примечала какую-нибудь из сотрудниц, стоявшую уже в числе первых в той или иной очереди, подходила, громко благодарила за то, что та придержала ей место, и становилась перед уже привыкшей к такому обороту счастливицей. Купив в одном отделе, что ей было срочно и позарез необходимо, повторяла те же действия, как ни в чём ни бывало, в другом.

В пору, когда холодильников ещё не было, продукты, как и все, хранила в погребе, а ляду закрывала на навесной замок – от мужа и детей. Поэтому и старший кузен, и младшая кузина Глеба иногда приходили в гости с чисто прагматичной целью: перекусить. Семья Глеба хоть и жила победнее, но его мать на голодных спокойно смотреть не могла. Тем более, на детей.

Такое отношение к себе семейство не могло спокойно переносить, но детям деваться было некуда, а муж скандалил и уходил жить в дом к родителям и сестре. На памяти Глеба такое случалось никак не меньше пары десятков раз. Следом, с интервалом максимум в час, прибегала Алла и выносила мозг всем окружающим, каясь и прося его вернуться. Жить в доме родителей было особо негде, у сестры, матери Глеба, своих двое, и он раз за разом плёлся обратно. Изменяла ему Алла по-чёрному. С мужем его сестры, глебовым папашкой, в том числе.

В конце концов от жизни такой муж её начал по-взрослому прикладываться к бутылке, а затем и вовсе ушёл к другой, такой же любительнице накатить, поварихе столовой, женился на ней и спился. Детей навещал: и старший, и, через десять лет, младшая окончили тот же ВУЗ, что и мама, а он им чертил красивые чертежи. Образования у него не было, не считая ФЗУ, но чертил, рисовал и писал чертёжными шрифтами очень красиво, у него Глеб и научился этому мастерству.

Время текло, старший сын окончил институт, а у Аллы подошла очередь на машину. Свежина, поросята и патологическая жадность сделали своё дело и деньги не были вопросом. У Глеба всплывало в памяти, как старший брат позвал его на свежину, мама дала деньги, а когда хряка завалили и брат подступился к своей матери с просьбой отрезать кусок посочнее племяннику, он был спроважен в хвост очереди в грубой, нетактичной, правда, вербальной форме:

- Подождут. Если останется…

- Мама, они же тоже за деньги!

- Подождут, я сказала! У меня заказы!

Ну, заказы так заказы. Глеб тогда стоял чуть в сторонке, она его не видела, но он всё слышал. Обернул пустую авоську вокруг кисти и пошёл домой. Тётушка скидок на родство для глебовой семьи не делала, для себя, от них – совсем другое дело, вымогала.

- Не расстраивайся, сын, купим в магазине. Не сильно-то я и надеялась. – Сказала пацану мама, увидев его кислую физиономию. Он и не расстроился. Но камешком на чашу весов отношения к тётке этот случай лёг.

Загодя, примерно за полгода до приобретения машины, Алла зачастила в гости к глебовой семье. Ей нужно было место для гаража. А в собственном дворе для него места было навалом, а вот для выезда - не было: на участке стояло два дома, её и родителей, и последний перекрывал выход на улицу почти полностью, оставляя только узкую пешеходную дорожку. С остальных сторон были соседские дворы. Глеб и его старшая, родная сестра, не приветствовали эту идею и просили тётку не обращаться более к ним с такой просьбой. Тогда Алла схитрила. Уходила с работы «по делам» партийным, когда ни Глеба, ни сестры его дома не было, и нудила по часу-два, доводя до сердечного приступа свою уже бывшую золовку. После этого успокаивалась, выжидала день-два и приходила снова. Ей было нужно и до остального, включая больное сердце золовки, никакого дела не было.

Измученная её нытьём, в тайне от своих более жёстко настроенных детей, мать Глеба в конце концов согласилась. Тем более, что, живя бедно, отчего-то считала, что и все вокруг такие же бедняки, и машина – это сладкие фантазии Аллы. Не тут-то было. Построился гараж, появилась машина, Алла выучилась езде за рулём, в первой же поездке на первой скорости в двадцати метрах от дома обняла первое же дерево, поменяла передок и больше за руль не садилась. И грязно-оранжевый ВАЗ-21013 с той поры простаивал в гараже, не чаще раза в полгода выезжая на рынок – привозить туда хозяев и поросят на продажу. За рулём был сын Аллы, уже обзаведшийся семьёй и живший отдельно от мамы. За то, что она его эксплуатировала, однажды ему было разрешено отвезти на машине семью на отдых в пансионат в двух сотнях километров.

А потом сын тяжело заболел, несколько лет промучился и умер. На эмоциях бабка пообещала внукам, его сыновьям, что машина, когда подрастут, будет их, они и поверили. Нашли, кому. Глеб прекрасно помнил тот день, когда старший из них, получив права, пришёл осмотреть и забрать авто. В то время ВАЗ-21013 был уже анахронизмом, вокруг молодёжь рассекала на иномарках, но для освоения роли водителя он был самый раз. Много лет будучи обездвиженной, машина и заводиться не хотела, и много ещё чего надо было перебирать. Глеб помогал – лишь бы побыстрее избавиться и от машины, и от гаража. Внуки её жили далековато и собирались держать ВАЗ в другом месте. И тут прилетела Алла. Откуда она прознала о беспределе внука, не было ясно, но истерику закатила славную. Внук растерялся:

- Бабушка, но ты же сама обещала…

- Да, обещала, но ты же без спросу взял!

- Да ничего я ещё не брал – только привести её в божеский вид собирался…

- А права у тебя есть?!

- Ну да, я их получил недавно.

- А… А… А…

Глебу казалось, что это будет длиться бесконечно и ни к чему не приведёт, и он был крайне удивлён тому, что она тогда всё-таки сдалась. И пообещала во второй раз, теперь уже точно, подарить внуку машину, как только тот научится нормально ездить… на какой-нибудь другой машине. Не такой дорогой её сердцу. И всё же через месяц внук Аллы забрал тарантас, успевший за четверть века пройти 6000 километров. Как уж он уломал бабушку – история умалчивает.

Прошли годы, в течение которых Глеб видел Аллу только тогда, когда она водила мимо его двора пришедших на смену свиньям коз на пастбище – лужайки в больничном дворе. И ещё когда ему приходилось хоронить близких ему людей: сначала сгоревшего дядьку, потом отмучившегося его сына, а после - погибшую его дочь. Алла просила, чтобы он организовал и её погребение рядом с бывшим мужем, когда придёт её пора, но Глеб наотрез отказался: она была ему омерзительна, и на то были причины.