«Режьте, братцы, режьте!»

Будьте так добры, читатель, взгляните на эти стихи и скажите, не находите ли вы в них чего-нибудь зловредного?

«Кондуктор, отправляясь в путь,

Не режь билеты как-нибудь,

Режь их заботливой рукой:

Здесь пассажир, здесь спутник твой!

Пачка синих — восемь центов,

Пачка желтых за шесть центов,

Пачка розовых — лишь три!

Осторожней режь, смотри!»

Хор:

«Режьте, братцы, режьте, режьте осторожней!

Режьте — перед вами пассажир дорожный!»

Недавно я в какой-то газете наткнулся на эти звучные стихи и прочел их раза два. Они моментально и всецело завладели мной. За завтраком они всё время носились в моей голове, и когда я, наконец, кончил и свернул салфетку, то положительно не мог сказать, ел я что-нибудь или нет. За день перед тем я старательно распланировал бурную трагедию в рассказе, который пишу в настоящее время, и теперь отправился в свою берлогу, чтобы приступить к кровавому описанию. Я взял в руки перо, но не тут-то было. Оказалось, что я мог написать только: «Здесь пассажир, здесь спутник твой!» Я настойчиво продумал целый час, но совершенно бесполезно. В голове моей неотвязно жужжало: «Пачка синих — восемь центов, пачка желтых — за шесть центов»… и т. д. и т. д., не давая мне ни отдыха, ни срока. День пропал для меня, это было ясно. Я вышел из дому и начал бродить по городу, причем заметил, что ноги мои двигаются в такт этой чепухе. Это было невыносимо и я изменил походку; но ничто не помогало: стихи приноравливались к новой походке и терзали меня по-прежнему. Я возвратился домой и страдал целый день, страдал за бессознательно съеденным и не подкрепившим меня обедом, страдал и плакал и бормотал эту чушь весь вечер; лег спать и всё время метался и ворочался и бормотал по-прежнему; в полночь вскочил взбешенный и попробовал читать, но в прыгающих строчках ничего нельзя было разобрать, кроме: «Режьте — перед вами пассажир дорожный!» К рассвету я совершенно обезумель и все домашние удивлялись и тревожились, слушая мою идиотскую болтовню: «Режьте, братцы, режьте… О, режьте! Перед вами пассажир дорожный!»

Два дня спустя, в субботу утром, я, весь разбитый и расшатанный, вышел из дому, получив приглашение моего достойного друга, его преподобия м-ра ***, прогуляться вместе с ним за десять миль от города в Тальпот Тоуэр. Он посмотрел на меня, но ничего не сказал. Мы отправились. М-р *** говорил, говорил, говорил, по своей всегдашней привычке, я ничего не сказал, ничего не слышал. В конце первой мили м-р *** сказал:

— Марк, вам нездоровится? Я никогда не видел человека более измученного на вид и более рассеянного. Скажите, что-нибудь! Ну же!

Сухо, без одушевления, я сказал:

«Режьте, братцы, режьте, режьте осторожней!

Режьте, перед вами пассажир дорожный!»

Мой друг посмотрел на меня со смущением и сказал:

— Я не понимаю вашего намерения, Марк. По-видимому, нет ничего дурного в том, что вы говорите, никакой предвзятой цели, однако, может быть, это зависит от тона, с которым вы говорите; я еще никогда не слышал ничего более потрясающего. Что это…

Но я уже не слушал, я уже заладил свои безжалостные изводящие душу: «Пачка синих — восемь центов, пачка желтых — за шесть центов, пачка розовых — лишь три! Осторожней режь, смотри…»

Не знаю, что было в то время, как мы прошли остальные девять миль, только мистер *** вдруг положил руку на мое плечо и крикнул:

— О, очнитесь же, очнитесь! Перестаньте бредить. Мы уж пришли в Тоуэр. Я всё время говорил, говорил до онемения, до глухоты, до слепоты, — и ни разу не получил ответа. — Посмотрите же на этот чудный, осенний ландшафт. Посмотрите же, посмотрите. Устремите на него ваш взор! Вы много путешествовали, видели много прославленных стран. Скажите же ваше мнение, честное беспристрастное, как вы находите эту местность.

Я тяжело вздохнул и пробормотал:

«Пачка желтых за шесть центов,

Пачка розовых лишь три!

Осторожней режь, смотри!»

Его преподобие был очень серьезен, полон участия… Он долго смотрель на меня.

— Марк, — сказал он, наконец, — тут что-то такое для меня непонятное. Это почти те же слова, которые вы говорили раньше, в них как будто нет ничего особенного, а между тем они чуть не разбивают мне сердце, когда вы говорите их. «Режьте, перед вами»... как это вы говорите?

Я начал сначала и повторил все стихи. Лицо моего друга выражало живой интерес. Он сказал:

— Что это за пленительные звуки! Это почти музыка. Как они плавно льются! Я почти выучил стихи. Скажите-ка их еще раз. Тогда я наверное запомню их.

Я сказал. Мистер *** повторил их. Он сделал одну маленькую ошибку, которую я поправил, в следующие два раза он уже сказал верно. Тогда с моих плеч свалилось огромное бремя. Эта мучительная трескотня отлегла от моего мозга и приятное ощущение мира и покоя снизошло на меня. Я чувствовал себя так легко, что начал петь, и пропел на возвратном пути целые полчаса. Мой освобожденный язык опять овладел благословенною речью и долго сдерживаемые слова брызнули и полились с него. Весело и радостно лились они до тех пор, пока не высох и не иссяк источник.

— Разве не по-царски провели мы время, — сказал я, обращаясь к моему другу и пожимая ему руку. — Но теперь я припоминаю, что вы не произнесли ни слова в течение двух часов. Скажите-ка, скажите, что-нибудь?

Его преподобие мистер *** повел на меня помутившимися глазами, глубоко вздохнул и сказал без одушевления, без видимого сознания:

— Режьте, братцы, режьте, режьте осторожней, режьте — перед вами пассажир дорожный.

Я почувствовал угрызение совести и проговорил про себя: «Бедняга, теперь к нему перешло».

После этого я дня три, четыре не видел мистера ***. Во вторник вечером он явился ко мне и в изнеможении упал в кресло. Он был бледен, измучен, разбит. Устремив свои безжизненные глаза на мое лицо, он сказал:

— Ах, Марк, невыгодную я сделал аферу с этими бессердечными стихами. Они преследуют меня, как кошмар, денно и нощно, час за часом, до самой этой минуты. Со времени нашей прогулки я терплю муки отверженного. В субботу вечером меня внезапно по телеграфу вызвали в Бостон и я отправился туда с ночным поездом. Причиной вызова была смерть моего старого друга, который пожелал, чтобы я произнес над ним надгробное слово. Я сел в вагон и начал составлять речь, но дальше вступления она не пошла, так как поезд тронулся и колеса завели свою монотонную песню: «кляк-кляк-кляк-кляк-кляк-кляк-кляк-кляк-кляк-кляк», и моментально к этому аккомпанименту присоединились ненавистные стихи. Целый час я сидел и пригонял отдельные слоги и слова стихов к каждому кляку вагонных колес. Я так измучился, как будто целый день рубил дрова. Череп мой готов был треснуть от головной боли. Мне казалось, что я сойду с ума, если это будет так продолжаться. Поэтому я разделся и лег спать. Я растянулся на диване, и вы, конечно, понимаете, каков был результат: то же самое продолжалось и тут: «Кляк-кляк — пачка синих, кляк-кляк — восемь центов, кляк кляк — пачка желтых, кляк-кляк — за шесть центов и т. д. и т. д. осторожней режь, смотри!» Спать? Ни одной секунды. Я приехал в Бостон каким-то лунатиком. Не спрашивайте меня о похоронах. Я сделал всё, что мог, но каждая отдельная торжественная фраза была перемешана, перевита словами: «Режьте, братцы, режьте, режьте осторожней. Режьте, перед вами пассажир дорожный!» И самое ужасное было то, что слова богослужения совершенно терялись в волнующихся рифмах этих стихов, и я заметил даже, как люди в рассеянности кивали им в такт своими глупыми головами и, верьте или не верьте, Марк, но не успел я кончить, как вся толпа тихо кивала головами в торжественном единстве: гробовщики, провожающие, все, все. Окончив, я выбежал в переднюю в состоянии, близком к помешательству. Там я имел счастье столкнуться со старой горюющей тетушкой покойника, старой девицей, приехавшей из Спрингфельда и опоздавшей в церковь. Она принялась рыдать и сказала: — О, о, он умер, он умер, и я не видела его перед смертью!

— Да, — сказал я, — он умер, он умер, он ум… о, неужели это мучение никогда не прекратится!

— Значит и вы любили его? О, вы тоже любили его!

— Любил его! Любил кого?

— Но моего бедного Джорджа, моего бедного племянника.

— О, его! О, да, да! О, да, да! Конечно, конечно. Режьте, режьте… Ох, эти муки убьют меня!

— Благословляю вас, благословляю вас за эти светлые слова! Я тоже страдаю от этой дорогой потери. Вы присутствовали при его последних минутах?

— Да, я… чьи последние минуты?

— Его, дорогого покойника.

— Да, о, да, да, да. Я предполагаю, я думаю, я не знаю! О, да, конечно. Я был там, я быль там.

— О, какое преимущество! Какое драгоценное преимущество предо мной! А его последние слова? Скажите мне его последние слова. Что он говорил?

— Он сказал, он сказал… о, голова моя, голова! Он сказал… он сказал только: «Режьте, братцы, режьте… режьте — перед вами пассажир дорожный»!.. О, оставьте меня, сударыня, во имя всего святого, оставьте меня моему безумию, моему несчастью, моему отчаянию!.. Пачка желтых за шесть центов, пачка розовых лишь три… я не могу больше терпеть… режьте, перед вами пассажир дорожный!

Безнадежные глаза моего друга с минуту поглядели на меня, затем он сказал прочувствованным голосом:

— Марк, вы ничего не говорите, вы не даете мне никакой надежды? Но, увы, это всё равно, это всё равно. Вы не можете мне помочь. Давно прошло то время, когда меня можно было утешить словами. Что-то говорит мне, что язык мой осужден вечно повторять эти неотвязные стихи. Вот, вот… опять, опять… Пачка синих восемь центов, пачка желт… — бормотанье его становилось всё тише и тише. Мой друг впал в мирную дремоту и забыл свои страдания в благословенном сне.

Каким образом я спас его от сумасшедшего дома? Я повел его в ближайший университет и заставил разрядить заряд этих неотвязных стихов в жадно воспринимающие уши бедных, доверчивых студентов. Что-то теперь с ними? Результата слишком грустно описывать. Зачем я написал эту статью? Это я сделал с благородной целью: это для того, чтобы предупредить вас, читатель, избегать этих стихов, если они случайно попадутся вам, избегать их, как чумы!

автор Марк Твен (1835—1910), пер. Т. П. Львова