Об авторе

Продолжение, начало здесь: https://cont.ws/@qqweti/305636...

Услуга

- Ты пойдешь на выставку? – Спросила у меня жена.

- А что там может быть интересного? – ответил я вопросом на вопрос и минуту спустя продолжил: – Опять какой ни будь авангард. Ты же знаешь, это не для меня.

- Я знаю, что не для тебя, но я очень прошу: окажи мне эту услугу – составь компанию.

- Хорошо, – согласился я, потому что не мог отказать когда меня просили. Жена знала эту мою слабость и пользовалась этим знанием. Впрочем, я ей благодарен, делала она это не часто.

Я был художником, но не по призванию, а только потому, что моя жена рисовала. Мне было все равно кем быть. И я с таким же удовольствием мог бы быть и садовником.

Мы жили в небольшом загородном поселке, детей у нас не было, не сложилось. Для художников это скорее правило, чем исключение, потому что все они сумасшедшие. Во всяком случае, я их считал таковыми. Моя жена тоже была сумасшедшей. Она сотворила себе кумира и назвала его творчеством. В молодости меня это забавляло, но с годами стало раздражать. Еще в художниках меня раздражала их жадность. Ради своего творчества они были способны на все и даже на предательство. Я же не был способен на многое, может, поэтому так и не стал своим в их среде. Но они меня ценили за мои замечания по поводу их творений. Эти замечания я высказывал не задумываясь, просто первое что приходило в голову. И, похоже, иногда попадал в точку.

Я подумал, что на выставке появилось что-то новое и моей жене захотелось узнать об этом мое мнение. Она всегда прибегала к подобным уловкам в отношении меня, если это касалось её божества. В других случаях она не стала бы унижаться до просьбы.

- Когда выставка и что там нового? – спросил я её.

- Завтра, – ответила она, – это коллекция одного из меценатов. Но меня интересует только одна из картин его коллекции. Тебе тоже стоит на неё посмотреть. Она выставляется впервые.

- С нами пойдет еще кто-нибудь?

- Да, моя подруга.

Ее подруга по профессии была психологом, и у нас с ней была одна общая тайна, которая нас сближала и делала наши отношения более глубокими, чем это могло бы быть. Однажды, когда она пудрила мне мозги о подсознании, я сказал:

- Если ты утверждаешь, что у сознания есть подсознание, то позволь тебя спросить: а нет ли в свою очередь у подсознания своего подсознания? И сколько может быть таких вложений?

И этот простой вопрос, который возникает всегда при попытке классификации или дроблении целого на части, произвел на неё потрясающее впечатление. Она не знала, что ответить.

- В психологии считается, – сказала она, – что у нашего мозга существует как сознательная, так и подсознательная деятельность. Подсознательная деятельность мозга очень плохо исследована, но её наличие подтверждает такое явление, как гипноз.

- Я не спрашиваю тебя про деятельность, – продолжал я трясти её как грушу, – а спрашиваю тебя про того, кто этой деятельностью занимается. Допустим, желудок занимается пищеварением, легкие дыханием, сердце качает кровь и т.д. Почему природа не создала один универсальный орган, который бы занимался всем этим сразу, наподобие мозга, который, как утверждает твоя наука, занимается и сознанием, и подсознанием, и мышлением, и чувствами, и эмоциями и т.д.?

- Я не знаю, почему и что создала природа, – ответила она, – я знаю только то, что ты художник и ничего не понимаешь в том предмете, о котором пытаешься судить. Давай лучше я тебя загипнотизирую, и мы посмотрим, что есть в твоем подсознании.

- Хорошо, – согласился я, – эта идея мне нравится, только, пожалуйста, запиши на диктофон все, что я буду говорить.

Когда она вывела меня из состояния гипнотического сна, я спросил её:

- Ну, рассказывай, что творится в моем подсознании?

- Послушай лучше сам, – ответила она и включила диктофон.

Когда пленка докрутилась до последней фразы, я понял, почему она так поступила. На пленке был записан действительно мой голос, но я говорил на каком-то странном языке, и понять о чем было невозможно.

- У тебя есть знакомые, чтобы идентифицировать этот язык и сделать перевод? – спросил я её.

- Да, – ответила она, – попробую.

- Только, пожалуйста, давай сохраним все в тайне, – попросил я.

- Конечно, – ответила она, – психологи и адвокаты умеют хранить тайны.

С тех пор все наши попытки расшифровать эту запись были тщетны. К этой работе мы привлекли специалистов, но выяснить удалось только то, что это не было набором бессмысленных звуков – это была информация на языке, которого не существовало и который был очень сложен, чтобы его расшифровать. Удалось идентифицировать только одно слово – Кера, и то только потому, что это слово, скорее всего, обозначало имя.

Выставка

В коллекции, как я и предполагал, было много авангарда. Поэтому, скучая, я смотрел сквозь картины и думал о том, как же мне расшифровать диктофонную запись и куда бы еще обратиться по этому поводу. Запись, сделанная Ольгой, уже год не давала мне покоя. Понять то, о чем я говорил, стало для меня навязчивой идеей, почти заболеванием. Иногда мне казалось, что я сойду с ума от постоянных мыслей об этой записи, но я ничего не мог с собой поделать, я понимал, что покончить с таким состоянием возможно только одним способом – это расшифровать запись. Мои невеселые мысли прервала жена, она подошла ко мне и сказала:

- Пойдем, я покажу тебе то, ради чего тебя сюда затащила, и ты поймешь, что я поступила правильно.

Я покорно пошел смотреть. На картине были нарисованы две пересекающиеся плоскости, причем эти плоскости нарушали все законы перспективы. По законам перспективы они никогда не могли бы пересечься, но художник нарисовал так, что они пересекались... Это завораживало. Этот парадокс был настолько очевиден, что сознание отказывалось его воспринимать, и я, не отрывая взгляда от этой картины, спросил у жены:

- Ты не знаешь чья это работа?

- Этого никто не знает, – ответила она.

Но её голос прозвучал издалека, и я еле расслышал её ответ, который, впрочем, мне уже не был нужен. Мысль о том, что я уничтожил свой прежний мир, бритвой резанула мое сознание. Почему раньше я этого не знал? Как теперь с этим жить и как понести достойное наказание. Страха не было, было только ясное, как вчера, воспоминание:

Когда понимаешь, что ты натворил, то ты уже другой. И нет тебе прощения. Мир начинает исчезать, падая в бездну водопадом. Все превращается в воду, все вокруг тебя, но ты уже один. Нет воплей утопающих и просьб о помощи. Сразу никого нет. Только ты. И все уходит с водой. Все предметы превращаются в воду. Островок, на котором ты застрял, все меньше и меньше. И вот уже все, что тебя окружало, превратившись в воду, летит в бездну. В душе отсутствие страха, а только одна мысль: так тебе и надо. И совершенно спокойно пытаешься утонуть в потоке. Не желая спастись, не мечешься на последнем островке мира размером с кухню. Наблюдаешь, с чувством ненависти к себе, особым чувством, которого раньше никогда не испытывал, как этот островок, превращаясь в воду, летит в бездну. И только уже в потоке неожиданно осознаешь, что ты не утонул и не можешь утонуть. Мира нет. Один поток воды, и ты в этой воде тоже вода. Тебя несет вниз на какую-то другую ступень и там бьет о скалы, но тебе не больно, как не больно воде. И там вода постепенно отступает, и проявляются вновь очертания дома, другого дома, другой кухни. Но такой же родной и твоей. Но здесь нет никого из прошлого мира. Все не так, и все уже без воды. Не утонул, не захлебнулся. И ты опять дома. И ты не вода! Но это не радость, это осознание своего состояния. Радости быть не может, не хотелось не утонуть...

Сосед

Мой сосед по больничной палате был пришельцем из космоса, но мирным и не буйным. Во всяком случае, он сам так утверждал. Слова «буйный» и многих других слов, которые он произносил, в этом мире не существовало, но я их знал. Мое сознание перестало быть пленником условностей, оно вырвалось на свободу из ограничений здравого смысла. Я понял, что мир обусловлен, но заплатил за это понимание ценой опыта жизни в другом мире. И эта цена была непомерно высока, мне стоило неимоверных усилий, чтобы не позволить своему сознанию разлететься вдребезги. Я понимал, что мне нужно некоторое время привыкнуть к своему новому состоянию. Я мог с полным основанием считать себя больным. Думаю, мне было бы легче, будь я болен на самом деле. Диагноз, который мне поставила Ольга, – раздвоение личности. И она была недалека от истины. Но свое состояние я считал раздвоением сознания, ибо личность была одна. И только наличие этой единой личности спасало меня от полного сумасшествия.

Следует сказать, что в этом мире не существовало очень многого по сравнению с тем миром, в котором я когда-то прожил сорок пять лет. ...Невероятность моего состояния заключалась в том, что здесь я тоже прожил сорок пять лет. И теперь обе эти жизни были в моем сознании. Здравый смысл заставлял мое сознание предполагать, что сначала я прожил жизнь в одном мире, а потом в другом. Но мое сознание говорило мне о том, что обе жизни я прожил одновременно и параллельно. И что еще один мир, а может быть и несколько, продолжают существовать и в данный момент времени, и что я одновременно нахожусь в разных мирах, но осознаю себя только в одном из них. Такое понимание моего состояния было ближе к истине, но все же не было истиной, я это чувствовал интуитивно и знал, что должен обязательно найти истину, потому что только её понимание может все расставить по своим местам... Потому что жить не понимая было невозможно.

В этом мире не было ненависти, но не было и любви. Была симпатия и антипатия, но не в том жестком варианте всепоглощающего чувства прежнего мира. Вообще, весь этот мир был значительно «мягче». Здесь не было полиции, за ненадобностью. Здесь не существовали слова «украсть», «убить». Здесь столько всего не существовало, что все перечислить невозможно... И все таки, как ни странно, этот мир существовал. Существовал так же прочно, как и тот, другой, и как и в том были свои проблемы и свои потрясения...

Здесь не было тех, кто не платил в общественном транспорте или не платил налоги. И не потому, что была создана система, которая не позволяла не платить, а потому, что никому и в голову не могла прийти подобная мысль. Как ни кому в голову не придет мысль взять топор и рубить бетонный столб уличного освещения... Все общественные и экономические отношения были столь естественны и незыблемы, как, пардон, сходить в туалет. Об этом не задумываются, это потребность. Как потребность муравьев ежедневно работать в муравейнике.

В магазинах не было продавцов, в каждой упаковке с товаром был счет, когда счета накапливались, их оплачивали. Можно было бы и не оплачивать, контроля не существовало. Но все оплачивали, мысль о том, что можно не платить, была безумием, вернее, её просто не было... Сознание этого мира имело свободу воли, но эта свобода была странным образом ограничена по сравнению с прошлым миром. Теперь я понимал, что и в том мире моя свобода воли была ограничена, только там ограничение имело другую планку. Но все, что здесь отсутствовало, теперь было во мне. Во мне теперь было два мира. Оба мира прорвались в мое сознание, и мое сознание с трудом справлялась с этой ношей. Временами мне казалось, что я действительно сошел с ума... Потому отдых в сумасшедшем доме я воспринимал спокойно, я даже был рад такому повороту событий.

В этом мире не было ни сигарет, ни спиртного, что более всего меня удручало, потому что я любил пиво и хотел курить...

- Ну, как ты себя чувствуешь? – спросила меня Ольга.

- Ничего, уже лучше, – ответил я.

- Расскажи мне, что произошло на выставке, – попросил я её, – уже можно, я в полном порядке.

Она посмотрела на меня оценивающим взглядом, а потом сказала:

- Во-первых, ты заявил, что картина твоей работы. Во-вторых, то, что эту картину ты должен вернуть Кере. В-третьих, совершил совершенно сумасшедший поступок, снял её с экспозиции.

- И это все? – спросил я у неё.

- Все, – ответила она и смутилась.

Я почувствовал, что она что-то не договаривает, наверное, с целью не навредить моему состоянию здоровья. Но с моей стороны эта её попытка выглядела наивной, она не понимала того, что я уже другой и в глазах этого мира могу творить чудеса. Я теперь знал то, что в этом мире было недоступно. Мне хотелось ей сообщить об этом, и я произнес первую фразу, которая была записана на кассете. её я знал наизусть, но если раньше знал как попугай, то сейчас я понимал её смысл и знал язык, на котором звучала эта фраза: Я не могу вам оказать услугу, о которой вы меня просите, и не потому, что не хочу, а потому, что не умею делать то, что вам от меня нужно. Я попал в водоворот событий, в которых сам ничего не понимаю.

- Да, – сказала она мне, – на выставке ты еще много говорил на этом странном языке, но другое, а не то, что записано на кассете.

- Оля, послушай меня внимательно, – сказал я ей после некоторой паузы, – я не сумасшедший, хотя был близок к этому. Я не совсем хорошо понимаю, почему это произошло, но, что произошло, я догадываюсь. И потому мне еще некоторое время хочется побыть здесь, и для всех я буду больным. Но ты должна знать, что это не так. Не беспокойся за меня.

- Я буду с тобой откровенна, – ответила она, помолчав, – многие душевно больные считают себя нормальными.

Я не был готов к такому ответу и не знал, что делать, поэтому решил вслух почитать Пушкина: Мой дядя самых честных правил, когда не в шутку занемог, он уважать себя заставил и лучше выдумать не мог.... Но эта моя выходка еще больше убедила её в моем заболевании. Я же посмотрел на неё с улыбкой и продолжил уже на понятном ей языке:

- Оля, не нужно больше пытаться расшифровать запись на той пленке, необходимости в этом больше нет, потому что я понимаю, что там записано. И у тебя в сложившейся ситуации, честно говоря, нет выбора. Тебе или придется поверить мне, причем безоговорочно, и считать меня здоровым или, как и всем, считать меня душевно больным. Но в любом случае я быстро пойду на поправку и через некоторое время отсюда выйду. И тогда я сам расскажу тебе о том, что записано на кассете, но, к сожалению, многого ты не поймешь.

После этих слов, она задумалась, а потом сказала:

- Я не знаю, что тебе ответить.

- Вот это уже лучше, – произнес я.

Пришелец

Мой сосед по больничной палате, обычно молчаливый, однажды произнес одно из слов, которого не существовало в этом мире.

- Симулянт, – сказал он мне.

- А ты с какой планеты? – спросил я его.

- Я ниоткуда.

- А что тогда здесь делаешь?

- Слежу за порядком.

- Беспорядок – это я?

- И еще какой!

- Ты хочешь меня убрать?

- Да, но ты уберешься сам.

- Если бы... – сказал я со вздохом.

- У тебя есть машина, – сказал он утвердительно и с вызовом.

- Да кто ты такой, черт возьми! – не выдержал я и выругался.

- Я от Мары.

- Что еще ему от меня нужно?

- Пока ничего, ты уже все сделал...

- И зачем тогда он тебя прислал?

- Здесь не должно было быть картины.

- Ты должен был её украсть?

- Да, но мне помешали...

- Так вот оно в чем дело, – подумал я вслух, – значит, это Мара, упек меня в этот мир.

- Не знаю, это твои с ним проблемы.

- Ты прав, решать их придется мне...

Когда я выписывался из больницы, пришелец смотрел на меня с надеждой и был счастлив. А я задумался о том, как хорошо быть слугой, как хорошо не иметь свободы, когда думают и принимают решения за тебя.

Мы созданы служить. И в этом, должно быть, великое счастье и наше призвание. Вопрос только в том: кому служить? Вот пришелец служит Маре и счастлив. Потому мы творим себе кумира, потом разочаровываемся в нем, потом творим нового, но и нового ждет та же участь, и так может повторяться вечно...

Дома

В доме был гараж, где стояла машина, оставшаяся еще от прежних хозяев. Но водительских прав у меня не было и водить я не умел, потому машина, как и весь гараж, была завалена скопившимся за много лет хламом.

- Пойду наведу порядок в гараже, – сказал я жене.

Она посмотрела на меня своими круглыми глазами, которые от моего предложения стали еще круглее и сказала:

- Что с тобой? Сколько раз раньше я просила тебя это сделать? Почему именно теперь ты решил этим заняться? Ты же только что вышел из больницы и тебе нужен покой.

- Не волнуйся, дорогая, покоя мне хватило в больнице, а теперь мне нужна трудотерапия.

- Ну, как знаешь, только не переутомись.

Я подумал: все-таки хорошая у меня жена. Я её любил, особенно мне нравились её круглые, как у совы, глаза. Иногда я её называл совой, а в молодости ей писал:

Труднее всего начать...

Слова растерял когда-то,

Ты знаешь, сова, иногда

Я мышка в твоих лапках.

Теперь я понимал, что часто был к ней не справедлив. Более того, я стал понимать, что несправедлив я был не только к ней. Грехи не пускали в рай...

Таврия

Я не очень удивился, когда, разобрав хлам, обнаружил «Таврию» из прежнего мира. Меня занимал другой вопрос. Я понял, что есть некоторые вещи из того мира, которые не изменились. Я понял, что пришелец не зря говорил мне о машине, и решил, что его нужно обязательно навестить и кое о чем расспросить подробнее.

В бардачке я обнаружил почти полную пачку сигает и, конечно, пришел в восторг, ведь я не курил сорок пять лет. Впрочем, это не совсем так, ибо о том, что курю, я узнал только две недели назад...

- Ты что здесь делаешь? – услышал я голос Ольги.

- Курю, – ответил я.

Мне было интересно, какая с её стороны на это последует реакция. И мои ожидания оправдались. Было смешно смотреть на её полное замешательство. В этом мире не было ни сигарет, ни слова «курить». А я сидел на переднем сидении машины и, наслаждаясь, пускал дым.

- Успокойся, – сказал я ей, – я же тебя предупреждал, тебе придется просто верить...

Она кое-как взяла себя в руки.

- Пожалуйста, предупреждай меня почаще, – сказала она и после паузы добавила: – Я думаю, что ты теперь умеешь водить машину?

- Конечно. Я не сомневался в том, что ты умница, – ответил я ей, – а в руках у меня сигарета, внутри у неё табак. Сигареты курят, хотя это дурная и вредная для здоровья привычка, но мне бороться с ней уже поздно. Впрочем, скоро мне все равно придется бросить эту привычку, потому что у меня только одна пачка сигарет.

Удивительно, но моя лекция на тему курения не произвела на неё особого впечатления, кроме того факта, что это вредно для здоровья. Этот факт не мог уместиться в логику её сознания. Даже психически нездоровым людям в её мире не приходило в голову что-либо делать во вред своему или даже чужому здоровью.

Визит

Пришельца в больнице не оказалось, и мне пришлось разыскать его. Особняк, в котором он жил по меркам этого скромного мира, был великолепен.

- Я знал, что ты меня найдешь, – сказал он мне.

- А я знаю, почему ты процветаешь, – ответил я ему.

- Давай лучше сразу к делу.

- Давай. Что тебе известно про «Таврию»?

- Я не знаю о чем ты?

- О машине.

- Это длинная история...

- Ничего, у меня есть время, – сказал я и закурил. – Рассказывай, – обратился я к нему, чтобы вывести его из оцепенения.

- Меня купили, – начал он. – Ко мне однажды пришел человек и сказал, что я могу стать очень богатым, если выполню его просьбу. Я согласился. Но то, о чем он меня просил, не укладывалось в моей голове. Тогда он стал меня учить. Он объяснил мне, что мир – это только условности. И заставил видеть мир другими глазами.

- Он научил тебя воровать, – сказал я с улыбкой.

- Нет, он это называл другим словом, он говорил: возьми...

- Он тебя научил плохому.

- Нет, он дал мне могущество.

- Ну хорошо, а кто тебе помешал забрать картину. Ведь для тебя это сущий пустяк?

- Из-за неё я и угодил в больницу. Я её брал три дня подряд и только на четвертый раз понял, что этот цикл бесконечен.

- Это как же?

- Ты должен лучше знать, как. Я её три раза приносил сюда и клал в сейф, который оставил тот человек. Все это повторялось каждый день, но каждый раз я не помнил, что это уже было сделано.

- Так у тебя в сейфе должно быть три картины?

- Если бы. Просто в моей жизни повторялся один и тот же день, но я этого не понимал. А вот когда понял, что все повторяется, то и угодил в больницу. Я действительно был болен. В сейфе нет ни одной картины.

- Но, машина, откуда ты узнал про машину?

- Это уже в больнице. Временами, болезнь меня отпускала, и я понимал весь ужас своего положения, но ничего ни мог поделать, болезнь возвращалась вновь. Когда я говорил с тобой, то это говорил не я, это говорила моя болезнь. Но у меня было предчувствие, что моя болезнь была нужна только для того, чтобы сказать тебе то, что я сказал. И предчувствие меня не обмануло. Это был последний приступ безумия, болезнь больше не возвращалась.

Теперь я понимал, что машина, пришелец, картина, да и я сам – это фигуры одной большой шахматной партии. Кто-то её разыгрывал, и мне следовало сделать свой ход, потому что смыслом моей жизни стало найти Керу. А это означало вернуться в прежний мир. Я не знал, как это сделать. В моем состоянии быть безумным гораздо легче, но я не был безумен. К тому же я вспомнил и свою жизнь в монастыре.

Монастырь

Дхарма Будды не нуждается в специальной практике, кроме обычного недеяния. Чтобы постичь её: испражняйтесь и мочитесь, носите свою обычную одежду и ешьте свою обычную пищу, а когда устанете – ложитесь спать. Глупый будет смеяться надо мной, но умный поймет. Внешней практикой занимаются только упрямые дураки (Учитель Линь).

Монастырь был обнесен высокой стеной. Эта стена имела форму правильной окружности. Ворота располагались строго по сторонам света. Дорога, по которой я поднялся к нему, была чуть заметна. Повозки да и путники были редки. Я уже несколько дней ходил вдоль монастырской стены, стучал в различные ворота, но мне никто не открыл. Тогда я стал ждать. Я надеялся, что кто-то будет выходить из монастыря или, наоборот, подъедет повозка.

С тех пор минуло много лет, но я так и не стал монахом, я остался художником, и теперь главное для меня было не проникнуть в монастырь, а покинуть его. Однажды я спросил Учителя Линь:

- Почему я не могу покинуть это место?

- Ты помнишь, как оказался здесь? – в свою очередь ответил он мне вопросом.

- Помню, я просто пришел...

- Сюда «просто», – сказал он мне, – никто не приходит. И теперь ты заблудился, и твое заблуждение следует из твоего желания найти выход. Когда у тебя исчезнет это желание, то не будет и заблуждения. Ты должен понять, что как только в твоем сознании возникает мысль сомнения, все становится преградой для тебя. Не ищи ничего вне себя. Если ты сможешь понять это, то обретешь полную свободу уходить или оставаться.

После этих слов мне стало ясно, что очередной разговор на эту тему окончен. Семь лет назад я, не задумываясь, прошел сквозь лабиринт ворот в стенах, которыми монастырь был обнесен. Тогда я не знал, что это лабиринт. Я шел работать и спрятаться от суеты. Потом, как выяснилось, оказался в ловушке…

Впрочем, последнее время я не очень-то и старался найти отсюда выход. Причиной тому было одно обстоятельство. Я рисовал две пересекающиеся плоскости, я рисовал то, что у меня не получалось. Уже прошло более полугода, как я в своей мастерской обнаружил набросок, очевидно, принадлежавший художнику, который здесь работал до меня, и теперь пытался его повторить. Но у меня не получалось...

Было больно от сознания факта, что я не могу повторить то, что уже кем-то сделано. Поэтому процесс рисования перестал доставлять мне радость, из творчества он превратился в мученье, в болезнь, когда понимаешь свою бездарность, но пытаешься её преодолеть...

Он

Было очень поздно, и я не заметил, как он вошел в мастерскую.

- Ты рисуешь пространство? – сказал он. Слова прозвучали и как вопрос и как утвержденье одновременно.

Я раздраженно обернулся. За моей спиной стоял молодой человек. Я не любил, когда мне мешали. Особенно последнее время, поэтому в мою мастерскую редко кто заходил.

- Зачем ты? – достаточно неприветливо спросил я.

- Я пришел, – ответил он улыбнувшись и продолжил: – Пространство нельзя почувствовать, пространство нельзя и понять. Тебя переполняют чувства и желание понять, поэтому у тебя ничего и не получается.

Меня заинтересовали его слова, а от его улыбки и доброжелательного голоса мое раздражение исчезло.

- Ты что, тоже художник? – уже почти приветливо спросил я.

- Нет, но я мог бы им стать, – ответил он и спросил: – Ты не будешь против, если я останусь у тебя, я не хочу быть с монахами.

- Понятное желание, но в этом монастыре достаточно места, – сказал я и помолчав добавил: – Я много рисую и постоянно раздражаюсь, потому что у меня не получается. Похоже, я ни на что не годен. Я не способен даже уйти отсюда. Наставник говорит, что я заблудился... Как ты думаешь, тебе будет интересно со мной?

- Но ты рисуешь пространство, – уже утвердительно сказал он.

- Я не знаю, что я рисую, – произнес я отчетливо, – но то, что я рисую у меня не получается. Возможно, мне следует учиться, как говорит наставник, но я патологически не вижу смысла в их учении.

- А тебе обязательно нужен смысл?

- Обязательно, – ответил я не задумываясь и как бы отмахиваясь от него и продолжая рисовать. Как вдруг, неожиданно для себя увидел, что картина окончена. У меня получилось то, над чем я бился более полугода.

Этот факт застал меня врасплох, я повернулся к нему и спросил: – Это твоя работа?

- Ты сделал, – ответил он.

Конечно, я мог бы себя поздравить, мог бы обрадоваться несомненному своему успеху, но все произошло так неожиданно, что механизм остался для меня тайной. Я в недоумении пытался вспомнить, что же я сделал для воспроизведения эффекта пересечения непересекающихся плоскостей и как это повторить еще раз?

- Ты считаешь, что повторяемость это главное? – неожиданно спросил он.

- Конечно, но для этого я должен понять механизм и технологию.

- Но ты же, – возразил он, – сделал это. Значит, существует другая возможность. И знаешь, пожалуй, другая возможность единственная. Понять пространство так, как ты хочешь понять, невозможно.

- И что же делать?

- Понимать по другому.

- Но как, черт возьми? – произнес я раздраженно.

- Не поминай черта, это он и, кстати, механизм с технологией убивают истину.

- Вот как? Тогда зачем ты здесь? Ведь жизнь монаха, – это механизм и технология познания истины.

- Я не монах, – просто ответил он.

- Тогда кто ты? – спросил я, опять раздражаясь.

- Можно я буду тебе помогать, например, готовить краски? – ушел он от моего вопроса и посмотрел на меня с мольбой. Я был обезоружен. Мое раздражение прошло так же неожиданно, как и появилось.

Я смотрел на свою работу: две непересекающиеся плоскости пересекались, и сделал это я. Настроение было великолепное. Ради этого, подумал я, можно было бы в этом монастыре прожить и дольше...

Помощник

Несмотря на то что он часто и надолго отлучался, мы много времени проводили вместе. Он прекрасно готовил для меня краски, и я не мог нарадоваться на такого помощника. Мне даже захотелось научить его рисовать. Я предложил ему. Но он отказался. Сказал, что это неинтересно. Его отказ меня и обидел, и обескуражил.

- Неужели готовить краски интереснее, чем их использовать? Неужели ремесло интересней творчества? – спросил я его.

- Ты когда-нибудь наблюдал, как играют дети? – ответил он вопросом. – Они из песка лепят куличики и очень переживают, если это у них не получается. Скажи, ты будешь вместе с ними лепить куличики и переживать до слез, когда куличик не получился? – спросил он.

Я задумался, потом ответил вопросом:

- Ты хочешь сказать что накладываешь в мою формочку сырой песок, переворачиваешь её и постукиваешь по ней совочком, а я её снимаю и то иногда бездарно?

- А что хочешь сказать ты? – он смотрел на меня очень серьезно, и в его взгляде я читал недосказанный текст: Тебе пора взрослеть или, ну сколько можно.

- Я хочу сказать, – ответил я ему, – что я перепутал причину и следствие. Я думал, что рисую я. Но художник ты.

- В этом мире все заблуждаются, исключений нет, – ответил он.

Я был растерян и расстроен. Творчество, постижение новых высот, радость движения к цели, минуты вдохновения – рухнуло все. Я понял, что творчество – это заблуждение, и подумал о том, что он вырвал из моих рук последнюю соломинку, за которую я ещё держался в этом мире. И это было жестоко.

- Не стоит так расстраиваться, – услышал я его слова, – иначе тебя погубит твоя же гордыня, и запомни, настоящий учитель не тот, кто учит, а тот, кто помогает.

Я рассмеялся, я смеялся почти в истерике, но этот смех принес мне облегчение.

- Ты мудрее наставника Линь, – сказал я, – хотя бы потому, что не стал им. А я... какой же я художник? Идиот я напыщенный, вот кто я.

Он смотрел на меня молча, взгляд его излучал теплоту. Я не выдержал его взгляда и отвернулся. Но он произнес совершенно ровным и спокойным голосом:

- Тебе, возможно, и следует учиться, у тебя хорошая интуиция, но только не в монастыре.

- Ты совершенно прав, – ответил я ему уже шутливым тоном, – здесь я, по совету Учителя Линь, …испражняюсь и мочусь, ем обычную пищу, ношу обычную одежду, когда устаю – ложусь спать, но уйти отсюда не могу. Такая учеба мне не впрок.

- Чтобы уйти, никогда ничего не бери с собой, – ответил он.

Озеро

Вдали от монастырских построек, в распадке между скал устроилось небольшое озеро. Питалось оно тихо журчащим ключом. Это место считалось гиблым, вода в озере – мертвой. Монахи обходили это место. Я же бывал часто. Здесь мне удавалось ни о чем не думать. И это меня привлекало, но в этот раз я задумался о том, почему небольшое озеро никогда не переполнится и гладь его всегда остается зеркальной, как бы ключ ни пытался нарушить это состояние.

- Оно всегда будет неизменным, – сказал он, присаживаясь рядом со мной.

- Хорошо, что ты здесь, – ответил я.

Он промолчал. И мы долго сидели молча. Он меня не замечал. Он умел никого не замечать. Я уже собрался уходить, как он заговорил. В его голосе звучали нотки грусти:

- Жизнь – это маленький ручеек, питающий озеро смерти. Истина – это источник, который не в состоянии поколебать озеро лжи.

- Истина порождает ложь? – спросил я, не обращаясь к нему.

- Всегда, исключений нет, – произнес он. – Если в пустыне или на камнях забьет родник истины, то вскоре он превратиться в озеро лжи.

От его слов мне тоже стало грустно, и я спросил: – Так что же делать, отказаться от истины?

- Это твой выбор. Большинству людей не нужна истина. Им нужен хлеб и кров. А когда этого достаточно, то наслаждение и власть. И они пойдут за тем, кто им это сможет предложить. Более того, чем больше их обманывают, тем больше они ценят обманщика. Зачем людям истина – им нужна ложь. Семена истины не взойдут в пустыне или на камнях. Для истины следует готовить почву. Ложь же произрастает везде, потому что семена лжи – семена этого мира.

- Это приговор, – произнес я задумчиво.

Помолчав, он ответил:

- Приговор – это я.

- Когда же ты будешь приведен в исполнение? – спросил я. – Наставник Линь учит, что освобождение – это не свобода, это там где нет и свободы. Зачем мне туда, где ничего нет, и зачем мне здесь, где мне ничего не нужно?

Он улыбнулся моей наивности, помолчал и заговорил совсем о другом, во всяком случае, мне так тогда показалось:

- Вера там, где оканчиваются причины и следствия, где оканчиваются законы и уверенность. Дойти туда не просто. Но Вера пребудет всегда. Только без Веры ничего нет, без Веры нет следствия. Пространство – это борьба причины со следствием... Борьба Веры с сомнением. То, что в мире называют чудом, это есть следствие без причины. А Вера – это причина без следствия. Потому Вера никогда не превратиться в озеро лжи.

- Добро порождает зло, как истина порождает ложь? – спросил я.

- Истина и добро не одно и тоже, – ответил он.

Выход

Он ушел не предупредив меня. Он избавил меня от ненужной процедуры «исполнения очередного приговора». Время шло. Рисовать не хотелось. Тогда я взял перо, посмотрел на звезды, и написал:

Иллюзия реальности

Когда мы проживем большую часть своей жизни, начинаем понимать смысл сотворенного нами. Неожиданно перед нашим мысленным взором выстраивается логическая последовательность событий, которые послужили нам для осуществления наших же глубинных желаний…

Работа над книгой продвигалась быстро. Я никогда не думал, что буду писать, меня удивляло, откуда берутся слова, но поток мыслей прорывался наружу и удержать себя я не мог. И вот уже была готова последняя фраза:

Чем дольше идем к Творцу, тем более и более чувствуем свое несовершенство и греховность. Тем сильнее желание идти этим путем. И тем яснее видим справедливость Творца к нам. И благодарим его за это. Мы идем к любви и служению. К истинной любви, а не мирской. К истинному служению, а не к мирскому. Ибо кому служить?

Я понял, что мы созданы для служения. Мы механизм, который ничего другого не умеет. Но у этого механизма есть свобода воли, свобода не выполнять свое предназначение. И все же мы постоянно кому-то служим, мы не можем не служить. В противном случае все теряет смысл. Мы служим богатству, власти, любимым, творчеству. Мы ищем в этом мире то, что выше нас и достойно нашей службы. И мы этого не находим.

Кроме удовлетворения чувств, нам необходимо удовлетворить механизм. Чувства быстро пресыщаются, и механизм служения остается без кумира. Срочно требуется новый кумир, снова возникает вопрос: кому служить? И все же книгу я закончил именно этим вопросом. Потом я сдал её в библиотеку монастыря и пошел в свой поселок, там у меня был дом, который я когда-то покинул. Пройдя через последние ворота во внешней монастырской стене, я оглянулся на монастырь и поклонился ему, мысленно поблагодарил наставника Линь. Он был прав. Я обрел свободу уходить или оставаться.

Поселок

Мой дом в поселке оказался цел и в хорошем состоянии, там я нашел записку: Я ушел и теперь ты об этом знаешь. Ты же не покидай этого поселка. У тебя здесь есть дочь, но ты её не ищи. Это важно. Она сама к тебе придет. Ты будешь ей очень нужен. Обо мне ей не рассказывай и что она твоя дочь тоже. Дети – это наши учителя. И еще, не прикрывай свою доброту колючками, это единственная ценность, что у тебя есть. Все остальное куличики. Когда я тебе понадоблюсь, я буду рядом. Для этого и ухожу.

Мантрейль

Я был потрясен, потрясен не запиской и не её содержанием, не тем, что у меня есть дочь, а тем именем, которым он подписался.

Они

Они появились неожиданно, в то время, когда я был близок к завершению своей последней работы. Эта работа открывала мне другой мир, о котором я еще ничего не знал.

- Ты близок к успеху, – сказал мне один из них, – поэтому более оставаться здесь не можешь. Ты пойдешь с нами.

Они были сильнее меня, сопротивляться им не имело смысла. Потом был огромный сферический хрустальный зал с возвышением в центре. Проекции граней хрусталя фокусировались в этой точке.

- Здесь ты можешь изучить механизм причин и следствий, – сказали мне, – и мы надеемся, что после этого откажешься от затеи бездумно играть с пространством.

Я поднялся на возвышение и первое чувство, что испытал, было чувство страха, которое подавило мое сознание и сделало его бессильным. Это происходило от присутствия неизвестной и могущественной силы, управлять которой я не мог. Эта сила наполнила каждую клетку моего тела страхом. Мои мысли исчезали, неожиданно, я вспомнил слова чтобы уйти ни когда ничего не бери с собой и не стал цепляться за них и позволил им остановиться. Вместе с ними ушел страх, и только темнота постепенно заполняла мое сознание. Когда я очнулся, рядом со мной находился пожилой человек. Он сказал, что я выдержал испытание и теперь все будет хорошо.

- Спасибо, – ответил я ему. – Где я и что со мной было?

- Ничего особенного, ты был там, откуда редко кто возвращается этим путем, но ты смог. Я тоже когда-то прошел через это, но менее успешно. Ты же в нужный момент остановил течение своих мыслей и оказался здесь. Тебя кто-нибудь этому учил?

- Нет, – ответил я, – хотя, впрочем, может быть, и да. Не помню.

- Тогда слушай. Тот зал – это единственный выход отсюда. Уйти можно только через него и только победив животный страх каждой клетки своего материального тела. Оно вопит и давит на сознание. Сознание должно перестать подчиняться телу и оставаться ясным. Мыслей быть не должно – и это самое сложное. Тогда можно выйти за пределы причин и следствий и наблюдать их со стороны. Тогда можно попасть в любую точку мира, тогда можно вернуться и назад.

- И во времени тоже?

- Конечно.

- А какое время сейчас?

- Для тебя его уже нет.

- Но мне оно нужно, у меня осталась дочь.

- Теперь она не твоя дочь. Она учится в университете. её время называется двадцатый век.

- А чем вы здесь занимаетесь? – поинтересовался я.

- Так… Слежу за причинами, иногда латаю следствия. Но это плохо помогает. Причинно-следственная ткань быстро восстанавливается. Так же быстро, как на теле человека заживает небольшая ранка.

- Тогда зачем вы это делаете?

- Наверное за тем, что ничего другого не умею.

- А я умею другое, я умею рисовать.

- Знаю, знаю, за это они тебя сюда и упекли, – сказал он и улыбнулся.

- Смеетесь надо мной?

- Нет, над ними. Они с тобой еще намаются. Ведь ты, когда здесь освоишься, то непременно рванешь к Кере.

- К кому?

- К той, о ком ты уже спрашивал.

- Возможно, но я очень плохо «осваиваюсь» и у меня, скорее всего, ничего не получится. Во всяком случае, в монастыре мне было сложно осваиваться.

- Ничего, получится. У тебя есть могущественный покровитель. Он побывал здесь.

- Мантрейль?

- У него много имен. Ты бы видел, как были напуганы те, кто тебя здесь заточил. Они не сразу поняли, кто он, и в этом была их ошибка.

- Но я тоже не знал, кто он.

- Тебе еще можно ошибаться, но их ошибки недопустимы, им много дано и с них много спрашивается.

- Значит, когда я здесь «освоюсь», с меня тоже много спросят?

- Непременно.

- А меня, кто-нибудь спросил, хочу ли я этого?

- Понимаешь, похоже, за это они и получили.

- И поэтому меня передали тебе. Но тогда кто ты?

- Мантрейль был прав, когда говорил о том, что у тебя хорошая интуиция, – ушел он от ответа.

- Лучше бы её у меня не было. Теперь я понимаю, что твоя задача залатать причинно-следственные дыры и отправить меня отсюда подальше с наименьшими потерями.

- Потерь уже не избежать, но ты еще ничего не понимаешь, и моя задача поддерживать твое непонимание.

- А что будет, если я что-нибудь пойму?

- Да ничего.

- Наконец-то. Вы меня порадовали. Последнее время я очень устал от чего.

Он так и не сказал мне своего имени, поэтому про себя я величал его Дедом. И ему, похоже, это нравилось.

Век двадцатый

Двадцатый век оказался и диким, и наивным... Тьма в людях доминировала над Светом. Земля давала им все, и они забыли про Небо. Ложь стала считаться правдой, многие перестали понимать, где одно и где другое. Я счастлив, у меня все в порядке, дела идут прекрасно – это был необходимый и обязательный набор фраз, который постоянно повторяли люди. Говорить правду считалось дурным тоном. Люди избегали тех, кто утверждал истину. Истину о том, что все они не те, за кого себя выдают, и именно поэтому: Все не очень хорошо, и мир не очень хорош.

Но никто не хотел изменить мир. Ибо их мир – это они сами, а не деньги в банках и не собственность выраженная в астрономических числах. Никто не хотел менять себя.

Меня поражала наивность веры людей этого века в то, что деньги им принесут счастье. Я боялся, что Кера тоже подпадет под эту наивную и страшную веру. И я этого не хотел. Поэтому решил раз и навсегда избавить её от проблем с деньгами. Я не умел действовать так, как Дед, который накрутил бы причин со следствиями и они потом всю жизнь, работали бы на клиента. Мои действия были более просты. Я пошел в банк.

Один из клерков банка, к которому я обратился, долго рассматривал номер моего счета и, извинившись, сказал, что ему нужно проконсультироваться с начальством. Мне же ничего не оставалось делать, как ждать. Наконец он появился, но не один, а еще с каким-то человеком, который спросил у меня:

- В каком отделении банка вы открыли этот счет?

- В центральном, – ответил я, и это было действительно так.

- Это очень странно, – сказал он мне, – в коде вашего счета присутствует кириллица, чего быть не может. Но дело в том, что такой счет реально существует, хотя для нашего банка это невозможно. Вы можете прояснить эту ситуацию?

- Я не знаю что такое кириллица, – ответил я, прикидываясь дурачком, – и если мой счет существует, то остальное не мои проблемы, а Ваши.

- Конечно, но я прошу вашего содействия. Это очень серьезный вопрос, и вы как гражданин должны нам помочь.

- Хорошо, – согласился я, – что я должен делать?

Он дал мне визитку и попросил зайти к нему в ближайшие дни. Я же подумал: Святая наивность и бездарная тупость, как можно пытаться расследовать то, чего быть не может. На его месте я бы заменил кириллицу латынью, списал бы все на сбой компьютера и забыл бы про это. Куда он лезет вместе со всей своей службой? В епархию Деда, что ли?

К этому времени я уже понял, что всю эту ситуацию раскручивает Дед, ведь этот счет устроил мне именно он. Потому от встречи с ФБР я не ждал ничего хорошего, но визит им мне пришлось нанести. Мне нужен был доступ к счету, чтобы переписать его на Керу.

- Добрый день, чем могу вам помочь? – спросил я, когда меня пригласили в кабинет. В кабинете был тот же человек, с которым мы уже встречались в банке. И это меня обнадежило. Я подумал, что с ним будет проще уладить ситуацию.

- Добрый день, – ответил он мне, – хорошо что вы пришли. Я должен выяснить у вас ряд подробностей, потому что это дело не укладывается в моей голове.

- Оно и не уложится, – я решил не тянуть резину и перейти в наступление. – Вы же не глупый человек и правильно заметили тот факт, что счета с кириллицой быть не может. Следующее верное логическое действие было бы отказаться от попытки расследовать дело, которого нет, простите, которого быть не может. Это, я полагаю, одно и то же?

- Так что же вы предлагаете?

- Очень просто. Дайте задание ведущему программисту банка заменить кириллицу на латынь. Вашему начальству, которое ничего не понимает в компьютерах, объясните, что это был сбой программы. Вот и все. У вас не будет головной боли, а у меня будет доступ к своему счету.

- Вы понимаете, что говорите? Вы предлагаете мне, сотруднику ФБР, такое. Я даже слов не подберу, как это квалифицировать. Потом, наша с вами беседа записывается на пленку, и мое начальство, которое может и не понимает в компьютерах, понимает в другом. И то, в чем оно понимает, более важно.

Я не стал с ним спорить и извинился за свое предложение. Дальнейшая наша беседа состояла из скучнейших вопросов и ответов. Мне было жаль и своего, и его времени. Он за это получал деньги, наивно полагая, что занимается очень полезным, нужным и необходимым делом. Я же, откровенно скучал и из последних сил пытался не показывать ему свою скуку. Уже прощаясь, я вернулся к тому с чего начал.

- И все же, – сказал я, – когда завтра вас попросят написать отчет о беседе со мной, подумайте о моем предложении. И если вы решите, что оно единственно верное, позвоните мне.

Он смотрел на меня, как на идиота, очевидно не понимая, о каком отчете я ему говорю. Тогда я добавил:

- Да, да, вам придется писать отчет. Мне почему-то кажется, что с записывающей аппаратурой проблемы. Похоже, магнитофон неисправен.

После этой фразы я оставил его одного. День был на исходе, и я пошел в бар пить пиво. На следующее утро я дождался его звонка и договорился с ним о встрече в том же баре, где я провел вечер.

Дед

- Откуда вы знали, что записи нашего разговора не будет? – начал он с вопроса, как только подошел ко мне.

- Какое вы предпочитаете пиво? – в свою очередь спросил его я.

- Извините, – опомнился он, – это моя профессиональная привычка задавать вопросы, будь она не ладна.

- Я рад, что вы это осознаете. Дед, похоже, не зря впутал вас в эту историю. Мне кажется, что у него существуют намерения относительно вас. Поэтому советую вам никогда и ничему не удивляться.

- Кто такой Дед и в какую историю он меня впутал?

- На счет истории могли бы и сами догадаться, – ответил я, – а вот про Деда… Это хороший вопрос, но я могу вас заверить только в том, что он не агент Москвы. Объяснить же вам кто он такой – очень сложно, да я и сам толком не знаю. Простите меня, но я с вами откровенен…

Он долго молчал, пил пиво и не задавал вопросов. Мне это нравилось, и я начал издалека:

- Скажите, почему вы и вся ваша организация не берется расследовать цель восхода и захода солнца? Или расследовать факт появления Луны? Может быть, Луна задумала нанести непоправимый ущерб экономике вашей любимой Страны? По-моему, именно Луной стоит заняться посерьезней, как вы думаете? Вопросы идиота?

Но эти вопросы только на первый взгляд кажутся нелепыми. На них есть ответы. И поэтому эти вопросы имеют право на существование. Все дело в том, что у природы нет замысла, и это очень важно. Ведь только мы, люди, ищем во всем замысел, потому что сами не хотим существовать без того, чтобы не замыслить себе цель и этим самым нанести себе вред. Но природа в отличие от нас гармонична и она не замышляет ни добра, ни зла.

Так и появление моего счета с кириллицой, как восход солнца. Он просто появился, и нет в этом никакой цели и никакого смысла. Существует нечто, что невозможно понять, поэтому стремление к пониманию – это болезнь, – так говорил мне Дед.

- И это, по вашему, я должен объяснить своему начальству? – спросил он.

- Упаси вас Боже что-либо объяснять начальству. Но вам самому это следует понимать. Вам теперь от этого не уйти. И в этой ситуации ни вы ни я не виноваты. Какое вам дело до начальства и до любви к великой стране? Стране, насквозь лживой, своей целью поставившей материальное благополучие, объевшейся этим благополучием и прикрывшей свою блевоту демагогией о правах человека, ничего в этих правах не понимая.

- Это не демагогия, это великая цель – свобода и права человека. И я в это верю.

- Но, послушайте, мир никогда не имел и не имеет раз и навсегда установленных правил. Правил что хорошо и что плохо. Каждый человек считает правильным то, что ему приятно, и, разумеется, неверным то, что ему неприятно. Что такое свобода и что такое права? Ваши интересы всегда столкнуться с интересами другого.

- Тогда, по вашему, в чем же смысл? – спросил он меня.

- Смысл в гармонии, – ответил я ему, – в отсутствии интереса, в отсутствии правил и прав, которые необходимо защищать. Потому что гармония достаточна сама в себе, она не навязывает себя никому, у гармонии нет цели, она существует – и все. Её невозможно защитить, как невозможно и уничтожить. Так же как восход и заход солнца. Мир людей утратил гармонию, утратил её своим непрестанным думаньем, своей тактикой, своей стратегией, своими чувствами. Скажите, почему самое простое и верное решение нашей проблемы со счетом, которое я вам предложил, вы отвергаете? Этим вы сами с помощью своего мышления создаете проблемы, потом, с его же помощью, будете их решать. Неужели вы полагаете, что такой процесс уменьшит количество проблем, а не увеличит их? Вам нужны лишние проблемы?

- Возможно, вы во многом правы… – сказал он и задумался.

- Мысли и слова – это только форма, но не суть. Потому я не могу быть правым для вас. Поэтому человек может быть правым только сам для себя, – сказал я ему на прощанье.

Было уже далеко за полночь, и мы расстались.

Через пару дней мой счет был для меня доступен… Я должен был вернуться, но предварительно решил увидеть Керу. Для меня это было не просто, ибо нельзя было поддаться малейшему чувству, ибо в этом случае время и место владело бы мной, а не я ими. И в этом смысле мне повезло, я её не встретил, она была на занятиях, но я все же совершил ошибку я решил взять с собой её кольцо.

Потом, когда причины и следствия закружились в диком вихре, я вспомнил слова Мантрейля: Чтобы уйти никогда ничего не бери с собой. Еще было не поздно, но я так и не оставил кольцо. Это было выше моих сил.

- Подумаешь, неприятности с банком, – проворчал Дед. – Кера теперь о тебе знает! И я предупреждал тебя об этом.

В никуда

В моей голове звучали слова, которые я выучил наизусть еще тогда, когда пытался расшифровать запись на той пленке: Я бы хотел изменить этот мир, наполнить его смыслом, но я не могу этого сделать, потому что я не знаю, какой он должен быть, потому что я не могу понять разницу между добром и злом... Я не могу судить, поэтому не могу и творить.

Теперь я это понимал более глубоко, чем тогда, когда их произнес. Теперь мне было плевать и на тот прошлый, жесткий мир и на этот существующий бархатный. Мне было наплевать и на себя. Но я не мог забыть Керу, я не мог во второй раз её обмануть, вернее, позволить себе это сделать. Она была для меня больше, чем я. Я не мог смириться с тем, что опять доставляю ей страдания. Я спустился в гараж, сел в машину, подумал о том, что сюда я не вернусь, и включил зажигание. Двигатель запустился, несмотря на то что машина простояла много лет. Я выжимал из неё все, на что она была способна, фары выхватывали из темноты какие-то дорожные знаки, но я их не замечал, я ехал к Кере, прекрасно сознавая, что её нет в этом мире.

Я ехал в другой мир. Я ехал в никуда, потому что понял природу причины и следствия. Мир исчезает и создается вновь, создается в каждый момент своего существования, создается одновременно со своим прошлым и со своим будущим. И мы так же исчезаем и создаемся вновь, но заметить этого не можем. Потому каждое мгновение творения достаточно само в себе, и нет взгляда со стороны. Для нас мир существует непрерывным и единым, в котором есть прошлое и нет будущего, но в реальности он не таков, в реальности время отсутствует. В реальности и прошлое, и будущее уже существуют в настоящем и не выходят за его пределы.

Понимание этого все расставило на свои места, мои мысли и мое сознание никогда не были столь ясными, как теперь. Но даже это понимание так и не дало мне возможности творить. Я по-прежнему не знал разницы между добром и злом. Я не мог быть судьей. И моя попытка второй раз войти в одну и ту же воду и найти Керу была обречена, это я знал точно.

Теперь я ехал по песку. Светало. Колея дороги становилась все менее и менее заметна, и вот она совсем исчезла. Из-за горизонта появилось огромное красное солнце. Оно осветило каменисто-песчаную пустыню. Бензин кончился и мотор заглох. Я пошел пешком. На второй, третий или еще какой день мой организм более не мог бороться с голодом и жаждой. Все кончено, думал я, и если, мое сознание могло еще что-то осознавать, то тело отказывалось выполнять его указания. Я лежал на спине и любовался звездами. Они были близкими. Своего тела я уже не ощущал и подумал о том, что, скорее всего, до рассвета в этом мире меня не будет, но неожиданно звезды стали тускнеть и я, вдруг, почувствовал тепло с правой стороны.

Он сидел метров в трех от меня, перед ним горел небольшой костер. Костер среди камней и песков. Это галлюцинация, решил я. Но, собравшись с последними силами, поднялся и тоже сел. Я не мог видеть его лица, я уже ничего не мог видеть, и только мысль о Кере не покидала меня. Этому я и удивлялся и считал, что это нормально. Он протянул мне чашу с питьем и кусок лепешки. Я это принял молча и так же молча стал пить. В чаше оказалось вино, от которого я тут же захмелел, и вся пустыня вместе со звездами поплыла в моих глазах. Неожиданно вернулось тело. Я его чувствовал и чувствовал его свежесть, как будто не было этих изнурительных дней, проведенных в пустыне. Он не проронил ни слова, я тоже молчал... Костер меня согрел, я вспомнил дни своей молодости, во всех своих жизнях, мне казалось, что тогда оно и было, то, теперь уже навсегда утраченное, счастье. Потом опять подумал о Кере и заплакал. Он мне не мешал, я плакал тихо, без слез, не нарушая покоя пустыни и тишины звезд, но я плакал. Солнце медленно поднималось над горизонтом.

- Ты еще можешь плакать, – неожиданно сказал он мне, – поэтому вернись назад.

Я встал и пошел к «Таврии». Спустя некоторое время мое сознание пронзила мысль, что это был Он, и что только Он может вернуть мне Керу, так же как когда-то сообщил мне о ней. Я повернулся и бросился бежать к Нему. Но ни костра, ни Его не было.

До «Таврии» я доплелся довольно быстро, и это меня не удивило, потому что не хотелось быстро. Я сел за руль, достал последнюю сигарету из той пачки, что так и лежала в бардачке, зажигалки не нашлось, я включил зажигание и нажал прикуриватель. Раскуривая сигарету, я по привычке бросил взгляд на панель приборов: стрелка уровня топлива показывала полный бак. Так это Он оставил мне «Таврию», понял я. Настроение мое изменилось, я был почти счастлив, я знал, что теперь непременно найду Керу, иначе зачем мне полный бак бензина.

Назад я возвращался так же, как возвращаются птицы – точно зная направление и совершенно не задумываясь о том, почему я его знаю. Когда совсем стемнело, я включил фары, под колесами был асфальт, и стали попадаться встречные машины. Наконец из темноты фары выхватили трафарет с надписью «Апрелевка».

Ночь

Я подумал о том, что, может, не стоило срываться из Обнинска на ночь глядя. Подумаешь, очередная встреча с возможным инвестором. Но деньги, причиной всему деньги, как мне надоело их зарабатывать! Надоело зарабатывать их тем способом, который требовал от меня не свойственных мне усилий.

Перед отъездом в Обнинск я поругался с женой. И опять причиной тому были все те же деньги. Она требовала от меня отчета, куда я что-то потратил. Я, конечно, мог и отчитаться, но не понимал, почему был должен это делать. В результате конфликт. А все из-за моей гордыни или, скорее, из-за того, что я ни как не мог разобраться, где зло, а где добро. Она должна понять, считал я, что никогда и ни с кого не следует требовать отчета. Это для её же блага. Истинный отчет – это отчет перед самим собой, тяжелее этого отчета ничего быть не может. Мои заработки были эпизодическими, и я в такой ситуации мог бы утаить от неё любую сумму, но зачем?

Черный джип, летевший мне навстречу, прервал мои мысли. Идиот – мелькнуло в моей голове. Я затормозил и резко взял в право. «Таврию» повело, поток воздуха от джипа, пролетевшего от меня в нескольких сантиметрах, довершил начатое: «Таврию» выбросило на обочину и она уткнулась в сугроб. Я автоматически выжал сцепление и выключил передачу, двигатель даже не заглох. Потом нажал кнопку включения аварийной сигнализации, открыл бардачок и достал пачку сигарет, но она оказалась пустой…

Черт возьми, подумал я, что все-таки происходит? Я точно помнил, что перед поездкой в Обнинск положил сюда практически полную пачку. У меня в бардачке всегда был неприкосновенный запас сигарет. Но курить очень хотелось, и мне пришлось из пепельницы таскать бычки, но и они все, как назло, были докурены практически до фильтра. Я понял, что день, начинающийся ночью, не сулил мне нечего хорошего. Потом включил заднюю передачу и, плавно отпуская сцепление, попытался покинуть сугроб. На удивление машина без пробуксовки выехала на дорогу. Слава Богу, облегченно вздохнул я, порадовавшись, что не застрял...

Дома

- Ты почему так поздно? Зачем ехать ночью, мог бы приехать и завтра? – уже дома спросила меня жена.

Я ничего не ответил, честно говоря, я и сам не знал, зачем сорвался из Обнинска на ночь глядя. И что говорить, если я уже дома, следует принять душ и лечь спать, а там видно будет...

Тому, кто придумал сон и усталость, нужно поставить памятник, сказал кто-то из великих. Я же точно знал, что того, кто придумал сновидения, следует повесить. Эти мысли были последними, я уснул.

Вхожу в темную комнату, включаю свет, но лампа не загорается. Я чувствую присутствие неизвестности. Страх парализует сознание, я пытаюсь кричать, но не могу, щелкаю включателем, но эффекта ноль. Страх животный, необъяснимый, страх перед неизвестным и могущественным, но не воплощенным в форму. Давление живой темноты. Страх усиливается, я кричу и просыпаюсь...

Этот кошмар меня преследует с детства. Но последнее время мои действия во время кошмара изменились, страха почти не осталось, и теперь я действовал осмысленно, я пытался найти контакт с неизвестной мне силой, я требовал от неё прекратить на меня давление и позволить электричеству выполнять свои функции. И в этой борьбе, как ни странно, теперь я выходил победителем.

Работа

Грозы весной и дожди осенью. Между ними зной, суета, скука. Трудно быть Богом – писали Стругацкие. Но не быть им – еще труднее. Все доступные истины уже преобразованы в слова, и недоступные тоже. Но происходит так, что начинаешь понимать недоступное только тогда, когда оно становится доступным для тебя.

Переговоры не прошли впустую. Очередной договор подписан. Для меня это означало некоторое время безбедного существования. Последние годы своей жизни я занимался проблемами медицины, писал диагностические программы. Изучал акупунктуру. Пытался подарить человечеству новые методики, но пришел к убеждению, что лечить нужно не тело, а душу. И проблема была в том, что я не знал, как её лечить.

Впрочем, если бы и знал… Это мало что меняло. В этом мире никому не нужна здоровая душа, всем нужно здоровое тело. Остальное купим, говорили они. И, похоже, только я имел проблемы со своей больной душой. Мои школьные друзья зарабатывали деньги в сфере торговли. Зарабатывали они неплохо, покупали импортные унитазы и были довольны собой и своей жизнью. Я же не понимал разницы – в унитаз какой страны гадить, и зачем, ради этого унитаза, столько затрат времени и столько суеты.

Такие не очень радостные мысли последнее время меня не покидали, я не пытался с ними сродниться, но из головы они не выходили. От осознания ненужности этому миру или от того, что этот мир мне был не очень-то и нужен, жизнь в нем постепенно становилась скучной и бессмысленной… Но сейчас мне было приятно ехать в метро и в полудреме не замечать суеты, шума и хаоса… Кто-то сильно тряс меня за плечо. Проснувшись, я увидел, что поезд стоит на станции «Октябрьское поле».

- Молодой человек, вы пропустите свою стацию, – сказал мне, сидящий рядом со мной пожилой человек.

Я поднялся и вышел, он вышел следом за мной. Уже на перроне, окончательно проснувшись, я спросил его:

- Как вы узнали, что мне нужна именно эта станция?

- А я и сейчас не знаю, какая вам нужна станция, – ответил он мне, – просто поезд дальше не пойдет…

Его ответ развеселил меня своей простотой и убил – своей обреченностью. Спешить мне некуда. Я шел следом за ним и мысленно повторял про себя: Поезд дальше не пойдет, поезд дальше не пойдет…

- А вообще, знаете, молодой человек, – сказал он, неожиданно повернувшись ко мне, если бы вы больше присматривались к людям, то могли бы и знать, кто на какой станции выходит. Люди сообщают о себя сами.

- Я не молодой человек, – ответил я, но тут же добавил: – Хотя, впрочем, по сравнению с Вами…

- Да, да, – сказал он, – но мне не хотелось окончательно вас смутить, называя по имени.

- Это значит, – сказал я, ехидно улыбаясь, – что если больше присматриваться к людям, то можно узнать и имя?

- Конечно, – ответил он.

До остановки троллейбуса, куда движется основная масса людей, оставалось не более полусотни метров. Зачем я иду на троллейбус? – подумал я. – Зачем я иду?.

- Олег, – внезапно услышал я его голос, – вы, должно быть, собираетесь выпить пива и угостить меня.

- Вот здесь вы не пра… – начал я фразу, но так и не окончил её. Потому что он все же назвал меня по имени.

Пиво мы пили не спеша и молча. Интересный человек, – думал я, – что привязался? Да и я тоже хорош, пора бы стать, как все. Купить итальянский унитаз, сотовый телефон, подключиться к интернету и… обрести счастье. Других мыслей в мою голову не приходило, и тогда я спросил у него:

- Похоже, вы знаете обо мне все. А я не тот, кто достоин сбора информации. Я муравей в огромном муравейнике, как и миллионы других. И пиво мы пьем только потому, что вы назвали мое имя, так может вы ответите мне и на вопрос Зачем я иду?. Говорят, нужно построить дом, вырастить сына, посадить дерево... Но это неправильно, для меня это неправильно.

- На счет «иду», – ответил он, – не следует заблуждаться, как и на счет всех остальных вопросов. Этот мир нам может показать только то, что мы знаем. Мы знаем только то, что несет в себе свою противоположность. Добавить в мир больше смысла одновременно означает дополнительную инъекцию бессмысленности. И если существующая бессмысленность мало тебя радует, то что будет та, другая, еще большая бессмысленность? Поэтому никогда не думай зачем иду?, а уж если не можешь совсем не думать, то думай хотя бы куда иду?.

- Вот так раз, – пробормотал я, изумившись его логике, – буду надеяться, что мне полегчает, когда я перестану думать.

- Да, да… Полегчает… Держи карман шире… – тоже пробормотал он и добавил довольно внятно: – Ну ладно, мне пора, а ты возьми это, – он положил на стол небольшое кольцо с зеленым камнем.

- Зачем это мне? – спросил я

- Пригодится, – ответил он резко, но улыбнулся.

Я взял кольцо и стал его рассматривать, но в полумраке бара видно плохо, поэтому я просто опустил его в свой карман. А когда поднял глаза, его за столиком уже не было. Странно, подумал я, и решил, что еще пиво мне не помешает. Но когда я вернулся от стойки с пивом, мой столик уже заняли и мне пришлось устроиться на соседним. Девушка, которая сидела за ним, очень тихо произнесла:

- Могли бы и спросить…

- Простите, – сказал я, поднимаясь, чтобы ей не мешать.

Внезапно шум бара исчез, в моей голове мелькнула мысль: Это же был Дед. Эта мысль выросла до гигантских размеров и заполнила собой все пространство моего сознания. Я повернулся к девушке. Она смотрела на меня сияющими от счастья глазами. И в невероятной тишине бара я слушал её до боли знакомый голос.

- Знаешь, чтобы вернуть тебя, мне пришлось отдать им и твою книгу, и твою картину, – сказала она мне.

- Это не важно, ребенок, все равно я никогда больше не буду писать, – успокоил я её.

И протянул ей кольцо.