Письмо деда

Здравствуй, мой дорогой внук.

Пишу тебе это письмо, хотя знаю, что ты прочтёшь его, лишь когда меня уже не будет на этом свете. Сегодня ровно восемь лет с того дня, как закончилась война. Восемь лет с того дня, когда я стоял у стен поверженного Рейхстага и не мог поверить, что остался жив. А теперь прошло уже столько времени, что кажется — это было в другой жизни.

Я никогда не был мастером красивых слов, но сегодня, в этот святой для меня день, хочу рассказать тебе о том, о чём обычно молчал. О войне. О том, как твой дед Яков, которого все звали просто Яша, прошел от Москвы до Берлина. Может, это поможет тебе понять, почему я иногда смотрю куда-то вдаль и не слышу, когда меня окликают. Почему иногда просыпаюсь среди ночи с криком. И почему каждое 9 мая я достаю из шкафа коробку с медалями, которые никогда не надеваю.

Июнь 1941 года застал меня в танковом училище. Мне было двадцать лет, и я, как и все мои товарищи, грезил о подвигах. Мы были молоды, глупы и считали себя бессмертными. Известие о начале войны мы встретили с каким-то странным воодушевлением. Нам казалось, что война — это возможность проявить себя, показать свою храбрость и преданность Родине. Мы не знали, что такое настоящая война. Не знали, что такое видеть, как твои друзья сгорают заживо в подбитом танке. Не знали, что такое хоронить товарищей в наспех вырытых могилах, когда даже нет времени запомнить место, чтобы потом сообщить их родным.

Моё боевое крещение состоялось под Москвой зимой 1941 года. Нас, молодых лейтенантов, только что выпустившихся из училища, бросили в бой на Т-34. Я помню тот первый бой до мельчайших подробностей. Помню, как от страха не мог унять дрожь в руках. Помню, как механик-водитель Серёга Лебедев, парень из Рязани, шутил, пытаясь разрядить обстановку. Помню, как заряжающий Миша Коваленко крестился перед боем, хотя всегда говорил, что не верит в Бога.

Когда мы увидели немецкие танки, которые шли прямо на нас, я почувствовал такой ужас, какого никогда не испытывал ни до, ни после. В тот момент я понял, что могу умереть. По-настоящему умереть. И не будет ни славы, ни медалей, ни памятников. Просто перестану существовать. Но знаешь, что самое удивительное? Когда начался бой, страх куда-то ушёл. Остались только чёткие действия, которые мы отрабатывали на тренировках. Наводка, выстрел, перезарядка. И так снова и снова.

В том первом бою наш экипаж подбил два немецких танка. Когда всё закончилось, и мы вылезли из машины, я не мог поверить, что остался жив. Мои руки были чёрными от пороховой гари, всё тело ломило от напряжения, но я был жив. А Миша Коваленко — нет. Когда мы открыли люк, чтобы оценить ситуацию, вражеский снайпер выстрелил, и пуля попала ему прямо в сердце. Он умер мгновенно, даже не успев понять, что произошло. Вечером того же дня мы похоронили его под березой, и я впервые заплакал на войне.

В первый год войны я потерял почти всех друзей, с которыми вместе учился. Кто-то сгорел в танке, кого-то убило осколком, кто-то умер от ран в госпитале. Каждый день я просыпался с мыслью, что сегодня может быть мой последний день. И каждый вечер благодарил судьбу за то, что прожил ещё один день.

Я не буду рассказывать тебе о каждом бое, о каждой операции, в которой участвовал. Таких было слишком много за четыре года войны. Расскажу лишь о том, что врезалось в память особенно ярко.

В 1943 году под Курском я горел в танке. Надеюсь, ты никогда не увидишь, как горит танк. Это страшное зрелище. Внутри становится невыносимо жарко, воздух раскаляется так, что невозможно дышать, а броня превращается в раскалённую сковородку. У тебя есть считанные секунды, чтобы выбраться наружу, иначе сгоришь заживо или задохнёшься. В тот раз мне повезло — я успел выпрыгнуть из люка за мгновение до того, как танк взорвался. Но получил сильные ожоги и два месяца провел в госпитале.

В госпитале я познакомился с медсестрой Аней. Она была такая хрупкая, такая нежная, что казалось — дунь на неё, и она рассыплется. Но эта хрупкая девушка на своих плечах выносила с поля боя раненых бойцов, делала перевязки под огнём противника и никогда не плакала, даже когда от усталости валилась с ног. Мы полюбили друг друга. Тихо, без громких слов и клятв. Просто в один момент поняли, что не можем друг без друга. Когда меня выписали из госпиталя, мы договорились найти друг друга после войны. Но не судьба... Аня погибла в 1944 году, когда немцы разбомбили полевой госпиталь. Я узнал об этом только после войны, когда пытался её разыскать.

Знаешь, внук, на войне особенно остро чувствуешь цену жизни. Каждая минута кажется бесценным даром. Каждый рассвет, который ты встречаешь живым, — настоящее чудо. И ты начинаешь ценить самые простые вещи: возможность умыться чистой водой, поесть горячей пищи, поспать на чём-то мягче, чем промёрзшая земля. А ещё на войне особенно ясно понимаешь, что такое дружба. Когда человек готов поделиться последним кусок хлеба, последней папиросой, закрыть тебя своим телом от пули — это настоящая дружба.

У меня был такой друг — Григорий Савельев, сибиряк из-под Иркутска. Мы с ним с 1942 года воевали в одном экипаже. Он был механиком-водителем, а я — командиром танка. Вместе прошли пол-Европы. Вместе мечтали, как после войны поедем к нему в Сибирь на рыбалку. Григорий погиб за неделю до конца войны, при штурме Берлина. Немецкий фаустпатрон попал прямо в наш танк. Я был ранен, но остался жив. А Гриша... Его похоронили там же, в Берлине. Я до сих пор помню, как стоял у его могилы и не мог поверить, что он не увидит Победу, ради которой прошёл такой долгий и страшный путь.

День Победы я встретил в Берлине. Помню, как ранним утром 9 мая нас разбудили крики «Победа! Победа!». Мы выскочили из казармы и не могли поверить, что это правда, что войне конец. Кто-то плакал, кто-то смеялся, кто-то стрелял в воздух от радости. А я стоял, опершись на стену, и не мог сдвинуться с места. Меня охватило странное чувство — смесь радости, облегчения и какой-то невероятной усталости. Четыре года войны закончились. Четыре года страха, боли, потерь. И вот теперь всё. Конец.

Вечером того же дня мы с товарищами сидели на ступеньках разрушенного здания Рейхстага и пили трофейное вино. Мы пили за Победу, за тех, кто дожил до этого дня, и за тех, кто остался лежать в земле от Москвы до Берлина. Мы были молоды — большинству из нас не было и тридцати, но за плечами каждого была целая жизнь, наполненная таким опытом, который не пожелаешь и врагу.

Я вернулся домой в июле 1945 года. Вернулся в Москву, которую защищал в 1941-м, и которая теперь встречала своих героев. Но знаешь, внук, самое трудное было не на войне. Самое трудное началось потом — когда нужно было учиться жить в мирное время. Учиться не вздрагивать от громких звуков. Учиться спать по ночам, не просыпаясь в холодном поту от кошмаров. Учиться радоваться простым вещам. Учиться жить без тех, кто не вернулся.

Я встретил твою бабушку Раю в 1946 году. Она работала учительницей в школе, где я устроился военруком после демобилизации. Знаешь, она никогда не расспрашивала меня о войне. Каким-то женским чутьём понимала, что мне тяжело об этом говорить. Просто была рядом, когда мне становилось совсем плохо. Просто любила меня — израненного, с ночными кошмарами, с приступами необъяснимой тоски. И постепенно, день за днём, возвращала меня к жизни.

Когда родился твой отец, я впервые после войны почувствовал себя по-настоящему счастливым. Держал на руках маленький тёплый комочек и думал о том, что всё было не зря. Все страдания, все потери, все ужасы войны — всё было ради того, чтобы он мог жить в мирном мире. Чтобы мог спокойно спать, учиться, влюбляться, мечтать о будущем. И теперь, когда я думаю о тебе, о своём внуке, которого ещё нет, но который обязательно будет, я думаю о том же. Всё было ради вас — ради тех, кто придёт после нас.

Знаешь, о чём я жалею больше всего? О том, что мы так мало говорим о войне. Не о парадах и медалях, а о том, что на самом деле происходило там, на передовой. О том, что чувствовали люди, которые каждый день смотрели смерти в глаза. О том, какой ценой досталась нам эта Победа. Мы молчим, потому что слишком больно вспоминать. Потому что боимся, что вы, молодые, не поймёте. Или, что ещё хуже, не поверите.

Но сейчас, когда пишу это письмо, я понимаю, что должен рассказать. Должен, чтобы ты знал. Чтобы помнил. Чтобы передал своим детям и внукам. Потому что память — это всё, что у нас остаётся. Память и надежда на то, что такое никогда больше не повторится.

Я не знаю, каким будет мир, когда ты прочтёшь это письмо. Надеюсь, что в нём не будет войн. Что люди научатся решать конфликты мирным путём. Что никому больше не придётся пережить то, что пережило моё поколение.

Береги себя, родной. Живи так, чтобы каждый день был наполнен смыслом. Люби, мечтай, созидай. И никогда не забывай о том, какой ценой досталась нам возможность жить в мире. О тех миллионах советских людей, которые отдали свои жизни ради будущего. Ради тебя.

Я никогда не узнаю, каким ты вырос, мой внук. Не увижу твоего лица, не услышу твоего голоса. Но я верю, что ты будешь достойным человеком. Верю, что ты будешь помнить свою историю и историю своей страны. И эта вера даёт мне силы уйти спокойно, когда придёт мой час.

Прощай, родной. Или нет — до встречи. Там, где-то далеко, за гранью этого мира, где все мы когда-нибудь встретимся снова.

С любовью, твой дед Яков. 9 мая 1953 года, Москва