Снял как у чужих. Из чего Никита Михалков слепил свой первый шедевр.

Михаил Дряшин

21 октября, 08:00

Никите Михалкову сегодня 77. Красивый возраст. В кино как постановщик он ворвался как-то сразу. Первый же его полнометражный фильм «Свой среди чужих, чужой среди своих» остаётся уникальным.

До этой ленты в голове у зрителя Михалков присутствовал безусым актёром из «Я шагаю по Москве». А потом вдруг сразу есаул. Вот и судачили: родился в рубашке с серебряной ложкой во рту.

Спорить с ложкой и рубашкой сложно. Замечу только, что снимался безусый много и хорошо. «Перекличка» (1965) катастрофически недооценённого Даниила Храбровицкого, «Не самый удачный день» (1966) Юрия Егорова, достойный, кстати, отдельного разбора, и ещё много всего, включая «Войну и мир». Задолго до есаула.

Вестерн туманил головы наших кинематографистов если не с двадцатых, то с тридцатых годов точно. Тогда и возник жанр, который через много лет назвали истерном, то есть вестерном на восточный лад.

Застрельщиком истернизации стал не кто-нибудь, а лучший друг всех кинематографистов. Он возжелал получить советскую версию вообще-то ни разу не вестерна – авантюрной ленты Джона Форда «Потерянный патруль» 1934 года. Результатом стал весьма достойный, первый из кавалькады советских «пустынных» фильмов дебют Михаила Ромма «Тринадцать». С тех пор истернами называли фильмы о борьбе с басмачами.

Картина Ромма стала основой фильма Золтана Корды «Сахара» (1943) с Хамфри Богартом, к слову.

В 1960-х итальянские пересмешники пришли со своим уставом на чужое ранчо, сделав из американского жанра наивных стрелялок нечто иное. И подсадили на декадентское своё шапито простофиль, над которыми же и зубоскалили.

Спагетти-вестерн сохранял формальные признаки классического: шерифов, разбитных девиц, револьверы, паровозы, фанерные салуны, пыль, кровь, дуэли на опустевших площадях, стряпню из бобов на костерке и утоление жажды скотчем, на худой конец – горьким кофе из жестяного кофейника.

Постмодернизм, однако, переставил акценты и сбил пафос. Изобразительный ряд стал важнее сюжета. Длинные, тягучие, невыносимо красивые планы, где каждый кадр – на постер. Остроумные рубленые диалоги, пересыпанные чёрным желчным юмором.

И радикально иная музыка, в немалом числе итальянских как-бы-вестернов авторства Эннио Морриконе. Не как принято было до того у заокеанских хуторян: в грустных эпизодах – грустная, в весёлых – весёлая, в героических – бравурная. Совсем нет. Музыка стала магической до инфернальности. Недаром Metallica начинает концерты с жутковатой темы из финала чуть ли не вершины спагетти-вестернианы – ленты «Хороший, плохой, злой» Серджио Леоне.

И герои, совсем иные герои. Если в классических американских вестернах хорошие бились с плохими, то в спагетти-вестернах – плохие с совсем уж отъявленными мерзавцами. Зритель всем сердцем болел за плохих.

Плохие были пижонски стильными. Хотелось вести себя как они: выплёвывать на километр чинарик сигариллы, презрительно цедить циничными афоризмами и перебивать верёвку висельника выстрелом от бедра.

Помню гневную статью в одном из советских киноведческих альманахов, посвящённую как раз «Хорошему, плохому, злому», где автор дивился полнейшему отсутствию в фильме положительного героя.

Судьба советского истерна была вполне успешной, жанр почил только вместе с самой империей, отбившись наконец от басмачей (к примеру, в «Шестом» Самвела Гаспарова 1981 года их нет) и разродившись в 1970 году истинным шедевром – «Белое солнце пустыни» Владимира Мотыля.

Но то – истерн классический. А повторить рецепт спагетти в наших условиях решился только Никита Михалков. Наверное, потому что это стильно, а он эстет. Потому что был молодой и смелый. И вообще всё, видимо, сложилось. Карты легли.

А ещё на советских экранах с конца шестидесятых начали вдруг возникать спагетти-герои. Стали показывать с плохо скрытым любованием белых офицеров, до того выводимых зверьём или идиотами. А тут вдруг честь, порода, стиль. При обязательной для спагетти-жанра безнравственности героя. И ещё обязательна была усталая пресыщенность в глазах, всегда готовых увидеть смерть – чужую или свою. Согласитесь, идеально сошлось.

«Свой среди чужих…» – не стопроцентно спагетти-истерн, а скорее истерн с элементами спагетти. В ленте заправляют положительные герои. Немало там лоскутков других жанров. Есть досадная неряшливость, когда всадники скачут по асфальтированной трассе между бетонными блоками. Но это неважно – дебютанту за всем не уследить.

Зато великолепие, которое и перечислять устанешь. Одно только ограбление поезда чего стоит, особенно подготовка к нему. А бесподобный Ванюкин, а ротмистр Лемке из дивизии Каппеля (кто ж не помнит психическую атаку из «Чапаева»?) и вообще вся эта надменная шайка.

«Послушайте, Лебедев, вы случайно губы не красите?» – «Крашу, крашу, успокойтесь».

И в итоге всё выстрелило, запомнилось, стало крылатым.

Картина оказалось шире границ жанра, элементы которого содержит. Вспомните череду коротких снов есаула – кстати, похоже, декадента, живущего с мальчиком-адъютантом. Где ещё такое найдёшь, у каких итальянцев?

Михалков оказался тоньше их всех и многомернее.

Точка зрения автора может не совпадать с позицией редакции.