Есть художники — за право называть их «соотечественниками» борются все страны. Классический случай: Кандинский. Немцы пишут: «немецкий художник русского происхождения», французы причисляют его к своим.
Не то Тамара Лемпицкая (1898-1980). Рождённая в Варшаве подданная российской империи была настигнута славой в Париже, переехала в США, но прах ее развеян над мексиканским вулканом. Энциклопедии упорно открещиваются: их не обманешь. Блестящая, с легко узнаваемым стилем, Лемпицкая для них мелькнула мотыльком в период сумасшедшего «золотого межвременья» 20-30-х, и растворилась в небытии.
Собственно, и пишут-то о ней немногие, а если кто и снизойдет к её фигуре, так интересно только: почему и кто? Франко Мариа Риччи, издатель фешенебельных альбомов для старосветских миллионеров, да новоявленный гений немецкого книжного бизнеса Бенедикт Ташен, отлично чувствующий вкусы мелкого буржуа.
Да, Лемпицкая входит сегодня в моду, открытки её тоннами продают вблизи Центра Помпиду — но отчего так мало картин её в приличных музеях? Всё частные да провинциальные собрания, всё та же пара работ, кочующая из антологии в антологию, если художница туда вообще попадает.
Слишком роскошно. Слишком стильно. Слишком близко к изображенному ею времени.
Если уж и делать плакаты к 20-м, то только с Лемпицкой.
Если уж рисовать платья, фигуры, стиль этого порыва — с её картин! Князья и маркизы, лесбиянки — владелицы модных салонов, женщины-автомобилистки — «весь Париж», вот он, под одной обложкой.
И Лемпицкая была такой же модной, как её персонажи, и все ей слали заказы, и она рисовала: князь Эристов, доктор Букар, а то и просто прекрасная Рафаэла. Дитя кубизма и арт деко, Лемпицкая обожала объёмные углы, крупные колени и выпуклые животы.
За обнаженных женщин с густо накрашенными губами и полюбили ее современники. Им примерещилось: вот оно, новое слово, единственное, что отобразит наше время непредвзято и полно. Но вышло как всегда. Художница исчезла за поворотом вместе с фокстротами и светскими дамами, пытавшимися сиюминутное удовольствие выдать за диалог с вечностью, а в слабом подражании античности обрести душевный покой.
Слава пришла к ней рано. Слишком рано, как выяснилось с течением лет. Ведь главной проблемой, едва ли не единственной по-настоящему её интересовавшей, оставалась она сама. Ей слишком хотелось быть любимой, и потому жизнь её походит на типичный «женский роман». На сценарий «мыльной оперы». Стоит ли удивляться, что в живописи её нет места страсти? Она замещена изяществом эксгибициониста, тоскующего о чувствах, которых ему так и не удалось испытать.
Лемпицкая родилась в Варшаве. Отец, Борис Горский, был адвокатом, мать — блестящей дамой из высших кругов. Когда Тамаре надоело учиться, мама взяла её с собой в Италию — и там избалованное дитя, всегда стремившееся быть в центре внимания, вдруг поняло, что любит искусство. Вскоре, впрочем, случилось и другое событие. Во время размолвки с мамой, которая во второй раз вышла замуж, Тамара уезжает в 1914-м в Петербург, к богатой тетушке. И здесь открывает для себя еще более головокружительную жизнь, мир «большого света». И влюбляется в блестящего Тадеуша Лемпицкого, тоже адвоката. Через два года они венчаются.
Любовь её настолько велика, что, когда в декабре 1917-го чекисты арестовывают её мужа, она, в обмен на паспорта, отдаётся шведскому консулу в Петрограде. Но брака это уже не спасает. После тюрьмы Тадеуш превращается в вечно недовольного, раздраженного всем субъекта. В Париже, где они вскоре оказываются, им постоянно не хватает денег, и даже рождение дочери Кизетт не способно подвигнуть Лемпицкого на поиски работы. Тут-то Тамара, берущая уроки у довольно известного в те годы Андре Лота, и решает жить за счет живописи. Даже поразительно, как эта женщина, всю жизнь стремившаяся к лоску и в чувствах, и в искусстве, столь многого сумела добиться сама.
В те годы «погоду» для художников делали журналы мод. Вот и Тамару замечают в начале 20-х «Харперс базар» и другие американские издания. Но для славы оказалось необходимым нечто иное: роман с Габриеле Д’Аннунцио, популярным писателем и общеевропейским ловеласом. Очарованный красотой Лемпицкой, он намечает её на роль очередной своей жертвы. К своей роли жертва была уже готова заранее.
Д’Аннунцио заказывает ей портрет. Совместная работа над ним на вилле поэта приносит свои плоды. Сохранились очень смешные мемуары домоправительницы донжуанистого итальянца, где описана эта циничная в своей откровенности история как бы романа: обе стороны, судя по всему, прекрасно отдавали себе отчет в том, на что и ради чего идут. Публикация воспоминаний в конце 70-х вызвала у Лемпицкой гнев: ах, наши искренние чувства! Но именно благодаря книге о ней и вспомнили еще при жизни. После обнародования д’ануннциевского портрета о Лемпицкой начинают писать все журналы, призы следуют поначалу один за другим. Впрочем, награды в Бордо и Варшаве так и остаются последними в её жизни. После тридцати она зарабатывает много, а похвалы слышит всё реже и реже. Зато двери лучших парижских домов открыты для неё нараспашку — не как для модной, но нищей богемы, но как для светской львицы, равной среди равных. О чём она, собственно, и мечтала.
Попытки совместить искусство и великосветскую жизнь она не оставляет до конца своих дней. Итоги известны: если поначалу её воспринимали как художницу из знатного польского рода, то под конец — как баронессу, балующуюся изящным, рисующую «забавные картинки». Это произошло, впрочем, уже в Америке, куда она уехала в конце 30-х, расставшись с окончательно опостылевшим мужем. Новый спутник, барон Рауль Куфнер, приносит ей титул и богатство, которое трудно растратить даже моту. Что уж тут говорить о рано познавшей свою линию в этом мире Тамаре?
Её полотна американского периода поначалу продолжают европейский стиль, но, поскольку в напичканной и без того подобиями Америке успеха это не приносит, она пытается сменить манеру. Но всякий раз припаздывает в своих поисках. Так, в конце 60-х берётся за абстракционизм, когда тот уже сходит на нет. В итоге лишь творчество 30-х оказывается востребованным сегодняшней публикой. Но и то скорее как пример милого кича, передающего покрой модного в те годы платья, но не помогающего понять, почему именно его носили.
Глаз может быть ею зачарован, но не заворожен. Есть такой тип письма — гладкий, блестящий, но ничего важного тебе не сообщающий. Им можно восхититься, но его невозможно полюбить. Его можно принять, но невозможно сделать своим.
Пример Лемпицкой показывает, что и в нашем столетии старые заповеди художества — о вреде близости к власти или опасности излишней светскости — по-прежнему связаны с успехами ремесла. Судьба и творчество неразделимы. Выбрав судьбу, художник поневоле подчиняет ей свой дар — и, подобный незрячей девочке, послушно следует по предначертанному пути.
Наверное, кто-нибудь объявит Лемпицкую художницей ХХI века. При том почтении к кичу, к массовой культуре, что проповедуется сегодня под эгидой отстаивания права каждого быть тем, кем он родился, любить то, что он любит, возможно и не такое. Лемпицкая, в конце концов, не худший вариант: мила, любвеобильна, в меру болтлива. Есть ли лучшее украшение компании у праздничного стола? Тем более что мода никогда не бывает случайной. Она прорастает в потомках — и как далекое эхо бравурных мужчин Лемпицкой выглядит сегодня страсть Джеффа Кунса к его ненаглядной когда-то Чиччолине.
Оценили 12 человек
13 кармы