Введение в патафизику: Михаил Булгаков

Кроме того, что, по утверждению Альфреда Жарри, «патафизика есть наука», она еще и готовый метод исследования, приложимый практически к любому творчеству, в том числе и таких далёких от авангарда писателей, как Михаил Булгаков. 

Чуть ли не самое лакомое предложение на рынке патафизических идей – это время. Патафизика раз и навсегда избавляет нас от его нехватки, проблемы конечности индивидуального времени и всех неудобств, связанных с бренностью бытия. 

Задачи патафизики Жарри определил достаточно ёмко: «Она изучит законы, управляющие исключениями, и объяснит тот мир, что дополняет этот». 

То есть приобщение к патафизике равно впадению в нирвану. И когда Осип Мандельштам восклицает: «Нет, никогда ничей я не был современник», он утверждает, что является современником всего сущего. 

Другой постулат патафизики, о потенциальной принадлежности к ней всех когда-либо живших или готовящихся жить, разрешает рассматривать в её терминологии без исключения всех разумных и неразумных существ.
Не столь важно, жили ли они до Жарри, одновременно с ним или после, все они населяют океан патафизики.
Поэтому, каким бы произвольным не казался выбор очередного героя для наших заметок, все они соответствуют патафизической науке. 

Михаил Булгаков... Он просто напрашивается в список потенциальных патафизиков. 
Взять хотя бы «изображаемую смерть».
Это очень по-булгаковски.
Нигде не хочет умирать Мольер.
Берлиоз, которому отрезала голову комсомолка, оживает на великом балу у сатаны.
Мнимой оказывается смерть Мастера и Маргариты, и даже Полиграф Полиграфович Шариков является в полуживотном состоянии изумленному взору милиции и Швондера. 

Особое нахальство демонстрирует Кот Бегемот, жульнически умирающий после показательного расстрела на люстре и столь же жульнически воскресающий.
Собственно говоря, все персонажи Булгакова уже живут в «том мире», на который, как мы заметили, законы этого мира не распространяются. Их время – классическая патафизическая спираль, бесконечный возврат.
Поэтому так привольно чувствует себя Чичиков в нэпманской Москве - он из неё никуда и не уезжал. 

Да и другие литературные типы должны были бы свободно существовать в булгаковском пространстве.
Тот же «маленький человек».
Булгаков вообще воспринимал творческий процесс как непрерывный. Лучшей рецензией о себе считал статью о Гофмане, где запросто подставлял на место имени немецкого романтика собственную фамилию.
А уж тема «Гоголь и Булгаков» давно стала общим местом всего булгаковедения. 

Но с «маленьким человеком» вышла промашка.
Герои Михаила Афанасьевича очень неохотно соответствуют этому каноническому типу, вернее, даже не пытаются этого делать. Положение обязывает, и в «маленькие люди» зачисляют по принципу неопределенности.
К примеру, того же Короткова из «Дьяволиады», забывая его восклицание:
«Может быть, я Гогенцоллерн» и нежный ответ лица при исполнении: «Ножку не ушибите, товарищ уполномоченный». 

И всё же вряд ли Булгаков с его высокой приверженностью к традиции мог совсем обойти чуть ли не самый обаятельный и уж точно самый беззащитный тип классической русской литературы.
Другое дело, что революция полностью поменяла ориентиры.
«Кто был ничем», тот стал всем.
И оружейник Просперо, по наблюдению Аркадия Белинкова, пересел в кабинет и стал очередным толстяком.
Но это революция, а Булгаков всегда был сторонником «великой эволюции».
Тем интересней, какие метаморфозы мог претерпеть у него канон. 

«Наслаждение выражалось на лице его; некоторые буквы у него были фавориты, до которых если он добирался, то был сам не свой: подсмеивался, и подмигивал, и помогал губами»… 

«А» он выучил в «Главрыбе» на углу Моховой, а потом уже «б» (подбегать ему было удобнее с хвоста слова «рыба»)… 

«…так что в лице его, казалось, можно было прочесть всякую букву»… 

«Если в окнах висели несвежие окорока, ветчины и лежали мандарины – гау-гау… га… строномия. Если темнели бутылки с плохой жидкостью… Ве-и – ви, нэ-а – вина». 

Легко заметить, что начинает у нас Акакий Акакиевич Башмачкин, а продолжает эрудированный пёс Шарик из «Собачьего сердца».
Ух, много бы он отдал, чтобы вырваться из злосчастного круга классической традиции («все мы вышли из гоголевской «Шинели»). 

Сходство Шарика и Башмачкина чрезвычайно.
Собаку мы встречаем в драматический момент её жизни – безжалостно ошпаренной кипятком из распахнутой двери трактира.
И это своё злосчастье она получила в наследство от Акакия Акакиевича, который «имел особенное искусство, ходя по улице, поспевать под окно именно в то самое время, когда из него выбрасывали всякую дрянь». 

И враг у них общий – тот самый «не кто другой, как наш северный мороз». Вот он завывает, поёт любимые буквы:
«У-у-у-у-у-у-гу-гу-гугу-уу!», но никакой радости, поскольку «под шерсть проело», «именно на спине и плечах», «и защиты, стало быть, для левого бока нет никакой», «как-то особенно сильно стало проникать в спину и плечо», так что «очень легко получить воспаление легких».

Можно и дальше продолжать играть в центон, но и так очевидно, что Шарик просто до неприличного похож на Акакия Акакиевича Башмачкина.
Того и гляди бросится срывать шинели с зазевавшихся прохожих.
Вот она – реализованная метафора «собачьей жизни» маленького человека. 

Но, наделяя пса человеческими чертами, Булгаков однозначно намекает, что только «собачья жизнь» сохраняет право «маленького человека» оставаться человеком.
Иначе он, как Башмачкин, превратится в ночной кошмар, а Полиграф Шариков и вовсе лишится всего человеческого. 

Да и стал ли Шариков человеком? 
«То есть он говорил? – спросил Филипп Филиппович, - это ещё не значит быть человеком!»

Хоть и делает Шариков реверанс в сторону Акакия Акакиевича, заготавливая материал для его новой шинели («– Что же вы делаете с этими… с убитыми котами? – На польты пойдут, - ответил Шариков»), вряд ли можно счесть это актом милосердия. 

Операция и революция – синонимы. «Наука еще не знает способа обращать зверей в людей», - утверждает профессор Преображенский, а любое насильственное изменение природы, в лучшем случае, приводит к разрухе в головах. 

Шарика можно спасти, проведя еще одну контр операцию. Можно ли спасти общество? Вероятно, но лишь тем же оперативным путём. 

Булгаков – контрреволюционный писатель, и нигде это не высказывается так же недвусмысленно и прямо, как в «Собачьем сердце». Наука революции не знает способа обращения зверей в людей. 

Шарик – главный «маленький человек» в творчестве Михаила Афанасьевича Булгакова. Он проповедует истину: если ты хочешь сохранить свою человечность, не позволяй изменять свою сущность. Поэтому последняя мысль, посетившая его на страницах повести, гласит: «Так свезло мне, так свезло, - думал он, задрёмывая, - просто неописуемо свезло». 

Его время было насильственно прервано, по спирали оно вернулось в исходную точку. Шарик живёт в патафизическом пространстве-времени – оно безначально и бесконечно (в том же хронотопе будет существовать и собака по имени Каренин из романа Милана Кундеры «Невыносимая лёгкость бытия»). Как и Башмачкин, он переживает «видимую» смерть, сохраняя бессмертие в границах литературного типа. 

А Булгаков показывает нам, что даже классическая литературная традиция мирно сосуществует с неэвклидовым патафизическим пространством. 

Автор статьи Владимир Александров

,,,