Поэты-тени, поэты-сомнамбулы, поэты-хлысты

Всегда с идеальной прической, всегда: один и тот же черный, в мелкую белую полоску костюм, всегда: идеальная белая рубашка и носовой платок — образ странствующего коммивояжера, с усмешкой размышляющего о Боге. Облик сектанта, который совершенно не соответствовал его диковинной поэзии, и в этом несоответствии было что-то инфернальное. Знакомьтесь – Александр Введенский. 

Земной мир его интересовал как отражение мира ирреального. Всюду он чувствовал себя гостем, при этом вел себя исключительно галантно — обращался ко всем на «вы» и не выносил матерщины. Введенский был странником в долине плача, как назвал его философ Яков Друскин.

В его поэтическом мире странные бессубъектные персонажи, суетливые мертвецы и инфернальные животные соседствуют с рядовыми обывателями прямиком из советских коммуналок. Они обитают в мире, где расшатаны все категории, кроме одной — времени. Идет ли оно вперед или вспять, вглубь или вширь — ясно только одно: что время тотально. Время непобедимо, оно — иероглиф смерти.

Введенский тщательно поддерживал образ «аутсайдера, лишенного трогательности», и с годами он только усиливался. Подруга Хармса, художница Алиса Порет вспоминает о безбытности Введенского, всю обстановку комнаты которого составляли брошенные куда-то в угол лохмотья, старые одеяла. Под эту кучу он занырнул и притворился спящим, когда к нему однажды наведался фининспектор. Между ними состоялся диалог, вполне достойный пера авторитета бессмыслицы:

«— Я опишу имущество. — Пожалуйста. — Да у вас ни черта нет! — Как же — вот, описывайте.

На двери огромным гвоздем была прибита черная дамская перчатка.

— А стола нет — где едите? — В столовой Ленкублита. — А стихи где пишете? — В трамвае. — Да неужто вы здесь спите? — Нет, я сплю у женщин. — Закурить есть?

Введенский вынул из кармана смятую коробку:

— Прошу.

Они сели рядом на тряпки, и фининспектор сказал:

— Да, житуха у вас, хуже нашей — собачья».

Хармс и Введенский были неразлучными друзьями, составляли комическую пару, часто разыгрывавшую уморительные диалоги, подчеркнуто вежливые, но с довольно гнусным содержанием: «Можно узнать, Даня, почему у вас такой мертвенно-серый, я бы сказал, оловянный, цвет лица? — Отвечу с удовольствием — я специально не моюсь и не вытираю никогда пыль с лица, чтобы женщины рядом со мной казались бы еще более розовыми».

Поэты создали свой игровой мир, с собственным языком и манерами, причем это не была игра на публику. Оставаясь наедине друг с другом, они не изменяли своему принципу. Сохранилась программа ритуала «Откидыванье» — исследователи полагают, что в терминологии поэтов это означало смерть. Его Введенский с Хармсом планировали провести в ноябре 1927 года (важная деталь — ритуал проводится в тюленьих масках):

«Молчание 10 мин.

Собаки 8 мин.

Приколачивание гвоздей 3 мин.

Сидение под столом и держание Библии 5 м.

Перечисление святых

Глядение на яйцо 7 м.

Паломничество к иконе 7=3+1+3 (33+x)

Чинарь Александр Введенский исполнить сие обязуюсь.

Чинарь Даниил Иванович Хармс мимо не проходу всуе (8. Л. 21)».

В подобном же тоне они вели и переписку. «Данька присяжный поверенный Снегирев — жулик в кустюмчике, как дитя. Кланяйся двум веточкам. Как оказалось имя у меня до сих пор то же самое. 11 августа. А. Введенский». Свои письма Введенский часто заканчивает просьбой «кланяйся часам». Часы для него были порталом в мир непознаваемого — проводником времени.

В 1931 году Хармса и Введенского арестовали после серии перфомансов, акций, театрализованных концертов с фокусниками и актёрами. Так выступая перед студентами Высших курсов искусствоведения, прилепили к стене лозунги «Мы — не пироги» и «Поэзия — это шкаф» и стали читать стихи, которые призвали конспектировать. Когда студенты заерзали и зашумели, Хармс сказал: «Имейте в виду, что я в конюшнях и бардаках не выступаю».

Контрольный залп перед арестом дал поэт Николай Асеев, чью речь с нападками на Хармса, Введенского и Туфанова на заседании Союза писателей печатает «Красная новь» под заголовком «Сегодняшний день советской поэзии». Асеев пишет: - «Поэты-тени, поэты-сомнамбулы, поэты-хлысты» и упрекает в «архаичности стиха» и «передразнивании каких-то чужих очертаний».

Хармса и Введенского арестовали и обвинили в создании антисоветской группировки внутри детского отдела Госиздата. На время следствия их посадили в изолятор — и судьба на этом этапе могла разрешиться как угодно, учитывая показания, которые дали они и их подельники. Туфанов и Бахтерев, а еще художник Николай Воронич, преподаватель Петр Калашников и литературовед Ираклий Андроников, по версии обвинения, «использовали заумное творчество для маскировки и зашифровывания контрреволюционного содержания». Они признались, что давно ненавидят советскую власть. Введенский собственные показания давал совершенно искренне, и если вычесть из них никогда не интересовавшие поэта политические детали, то получится его личный манифест:

«Стихи же мои, и мои ощущения, и мои взгляды уткнулись в смерть. С этого момента началась у меня критическая переоценка самого себя и своего творчества. Проходила она очень нелегко. Я понял, что дальше по этому пути идти некуда, что тут дорога либо в сумасшедший дом, либо в самоубийство, либо, наконец, в отчаянную и безнадежную борьбу с Сов. властью».

За такие показания уже через шесть лет начнут нещадно расстреливать, но в 1931 году приговор был мягким, реальные пять лет лагеря получил только Туфанов. Хармса и Введенского хоть и признали виновными, но из-под стражи освободили и просто лишили права проживать в 16 пунктах СССР сроком на три года. Оба поэта отправились в ссылку в Курск, где поселились под одной крышей.

В Ленинград Введенский вернулся в 1934 году и пишет свои лучшие вещи, например «Мне жалко, что я не зверь» и «Приглашение меня подумать». Затем он вступает в Союз писателей и готовится вести оседлую жизнь, но, будучи проездом в Харькове, знакомится с Галиной Викторовой, будущей женой. Поэт переезжает в Харьков.

Отныне круг общения Введенского ограничен знакомыми картежниками и семьей. В эту пору он пишет любимую лидером «Гражданской обороны» Егором Летовым поэму «Потец», «Елку у Ивановых» и «Элегию».

Лошадка

Жила-была лошадка,

Жила-была лошадка,

Жила-была лошадка,

А у лошадки хвост,

Коричневые ушки,

Коричневые ножки.

Вот вышли две старушки,

Похлопали в ладошки,

Закладывали дрожки

И мчались по дорожке.

Бежит, бежит лошадка

По улице, по гладкой,

Вдруг перед нею столбик,

На столбике плакат:

Строжайше воспрещается

По улице проход.

На днях предполагается

Чинить водопровод.

Лошадка увидала,

Подумала и встала.

И дальше не бежит.

Старушки рассердились,

Старушки говорят:

«Мы что ж остановились?»

Старушки говорят.

Лошадка повернулась,

Тележка подскочила,

Старушка посмотрела,

Подружке говорит:

«Вот это так лошадка,

Прекрасная лошадка,

Она читать умеет

Плакаты на столбах».

Лошадку похвалили,

Купили ей сухарь,

А после подарили

Тетрадку и букварь.

Черный кот

Дождь идет,

Потоки льются,

Черный кот

Глядит на блюдце.

В блюдце

Нету молока,

Смотрит кот на облака:

Хоть бы раз

Полил нарочно

С неба в блюдце

Дождь молочный!

Когда я вырасту большой

Когда я вырасту большой, я снаряжу челнок.

Возьму с собой бутыль с водой

И сухарей мешок.

Потом от пристани веслом

Я ловко оттолкнусь,

Плыви челнок! Прощай, мой дом!

Не скоро я вернусь.

Сначала лес увижу я,

А там, за лесом тем,

Пойдут места, которых я

И не видал совсем.

Деревни, рощи, города,

Цветущие сады,

Взбегающие поезда

На крепкие мосты.

И люди станут мне кричать:

“Счастливый путь, моряк!”

И ночь мне будет освещать

Мигающий маяк.