Осенью 1853 года эскадра адмирала Нахимова ушла искать в по-осеннему бурном море турецкий флот. Уже при первых залпах войны почувствовал угрозу Наместник Кавказа князь Воронцов. Еще не сломленным окончательно шамилевским бандам довольно было оказать достаточную помощь, и весь этот край мог отпасть от России – в руки давно рвущимся в эти края «помощникам». Англия и науськиваемая ею Турция не могли упустить такой возможности! Турецкая эскадра уже снабжала оружием повстанцев, курсируя вдоль восточного побережья Кавказа, а в Петербурге еще принимали решения, еще обсуждали обоснованность беспокойств Наместника. И, наконец, отдан был приказ Черноморскому флоту – срочно доставить подкрепления из Крыма на Кавказ за недостатком там войск и положить конец разбою турецких кораблей. Оба этих задания легли на плечи Нахимова.
Для того, чтобы сквозь сентябрьские шторма перебросить необходимые войска адмиралу потребовалась всего лишь неделя. Высадив в Анакрии 16 батальонов пехоты с двумя батареями, адмирал приступил к выполнению второй, значительно более сложной задачи… Неделя за неделей русская эскадра вела поиски турецких кораблей, крейсируя между Сухумом и анатолийским побережьем, и, наконец, обнаружила противника в Синопской бухте. Немного не дождавшись шедшего ему на подмогу адмирала Корнилова, Нахимов принял решение атаковать неприятельскую эскадру… Турецкий флот был разгромлен полностью. Эта славная победа вызвала всеобщий восторг в Севастополе, а с ним торжествовала и вся Россия! Вернувшихся героев встречали ликованием. Кажется, не ликовал в те дни один единственный человек. Павел Степанович Нахимов… Он уже тогда понял, что Англия и Франция не простят России этой победы и используют ее для прямого вступления в войну.
Павел Степанович Нахимов родился 5 июля в Смоленской губернии в семье отставного секунд-майора. И он, и все трое его братьев стали моряками. Павел Степанович окончил Морской кадетский корпус и сперва служил на Балтике. В 1822—1825 годах он совершил кругосветное путешествие на фрегате «Крейсер», командиром которого был капитан 2-го ранга М. П. Лазарев, сразу отметивший способного и влюблённого в свое дело моряка. По возвращении из плавания Нахимов был назначен в экипаж строившегося в Архангельске 74-пушечного линейного корабля «Азов», командиром стал Лазарев. На этом корабле Павел Степанович командовал батареей в Наваринском сражении, за отличия в котором был награждён орденом Св. Георгия IV класса, греческим Орденом Спасителя и произведён в капитан-лейтенанты. «Кровопролитнее и губительнее этого сражения едва ли когда флот имел. Сами англичане признают, что ни при Абукире, ни при Трафальгаре ничего подобного не видели. Я не понимаю, любезный друг, как я уцелел. Я был наверху, на баке, у меня было 36 человек, из которых шестерых убило, и 17 ранило, меня даже щепкой не тронуло», - вспоминал будущий адмирал об этой битве.
Во время русско-турецкой войны 1828—1829 годов Нахимов командовал корветом «Наварин» и в составе русской эскадры блокировал Дарданеллы. В 1832 году он был назначен командиром легендарного фрегата «Паллада». В 1834 году адмирал Лазарев добился перевода любимого ученика с Балтики к себе на Черноморский флот. Здесь Павел Степанович получил под командование строившийся линейный корабль «Силистрия». Молодой капитан пользовался всеобщим уважением и любовью, как офицеров, так и матросов, чьи нужды он хорошо знал и понимал. Да и не нужды только, а души… Чуждый преклонению перед чем-либо иностранным, Нахимов единственный раз похвалил адмирала Нельсона. Не за талант воинский, не за доблесть, а за то, что дух народный постичь смог и к победам его направить.
«Нельзя принять поголовно одинаковую манеру со всеми и в видах поощрения бичевать всех без различия словами и линьками, - говорил Нахимов. - Подобное однообразие в действиях начальника показывает, что у него нет ничего общего со всеми подчиненными, и что он совершенно не понимает своих соотечественников. А это очень важно. Представьте себе, что вдруг у нас на фрегате сменили бы меня и командира фрегата, а вместо нас назначили бы начальников англичан или французов, таких, одним словом, которые говорят, пожалуй, хорошо по-русски, но не жили никогда в России. Будь они и отличные моряки, а все ничего не выходило бы у них на судах; не умели бы действовать они на наших матросов, вооружили бы их против себя бесплодной строгостью или распустили бы их так, что ни на что не было бы похоже. Мы все были в Корпусе; помните, как редко случалось, чтобы иностранные учителя ладили с нами; это хитрая вещь, причина ей в различии национальностей. Вот вся беда наша в том заключается, что многие молодые люди получают вредное направление от образования, понимаемого в ложном смысле. Это для нашей службы чистая гибель. Конечно, прекрасно говорить на иностранных языках, я против этого ни слова не возражаю и сам охотно занимался ими в свое время, да зачем же прельщаться до такой степени всем чуждым, чтобы своим пренебрегать? Некоторые так увлекаются ложным образованием, что никогда русских журналов не читают и хвастают этим; я это наверно знаю-с. Понятно, что господа эти до такой степени отвыкают от всего русского, что глубоко презирают сближение со своими соотечественниками - простолюдинами. А вы думаете, что матрос не заметит этого? Заметит лучше, чем наш брат. Мы говорить умеем лучше, чем замечать, а последнее - уже их дело; а каково пойдет служба, когда все подчиненные будут наверно знать, что начальники их не любят и презирают их? Вот настоящая причина того, что на многих судах ничего не выходит и что некоторые молодые начальники одним страхом хотят действовать. Могу вас уверить, что так. Страх подчас хорошее дело, да согласитесь, что ненатуральная вещь несколько лет работать напропалую ради страха. Необходимо поощрение сочувствием; нужна любовь к своему делу-с, тогда с нашим лихим народом можно такие дела делать, что просто чудо. Удивляют меня многие молодые офицеры: от русских отстали, к французам не пристали, на англичан также не похожи; своим пренебрегают, чужому завидуют и своих выгод совершенно не понимают. Это никуда не годится».
Частенько матросы командиров побаивались. Павла Степановича они – любили. Но при этом старались исполнять приказы его, как ничьи другие. Они видели, что капитан сам не знает отдыха целыми сутками, что работает больше последнего матроса и не требует ни от кого больше, чем делает сам. При этом со стороны офицеров никогда не звучало в его адрес упреков в желании выслужиться… Ибо всякому было очевидно, что Нахимов не выслуживается, а служит, отдавая службе всего себя.
На Черноморском флоте в отличие от чопорной приближенной к Адмиралтейству Балтики царил куда более свободный и товарищеский дух. Здесь привычно обращались друг к другу не по званиям, а по имени и отчеству. И в этом не было панибратства, но сыновне-отеческие отношения между командирами и подчиненными. Павел Степанович происходил из семьи небогатого помещика, а потому все достояние его исчерпывалось жалованием, которое он зачастую раздавал нуждающимся семьям матросов.
Тяжёлая болезнь, постигшая капитана в то время, едва не оборвала его блестяще складывавшуюся карьеру. Он вынужден был уехать на лечение заграницу, но ни хирурги, ни всевозможные снадобья, ни целебные воды не могли ему помочь. С каждым днем его состояние лишь ухудшалось и, наконец, дошло до того, что он не имел уже сил сам пересечь свою комнату. Измученный физически и нравственно, Нахимов ожидал смерти, как избавления, но и смерть не шла к нему, позволив болезни впервые в жизни загнать его в долги, выплатить которые с каждым днем становилось все невозможнее. Павел Степанович тосковал по «Силистрии», по Севастополю, переживал, что из-за затянувшегося лечения его уволят с флота. В итоге, собрав последние силы, ставший похожим на тень капитан бросил Карлсбад и вернулся в Севастополь. Тогда он не рассчитывал прожить долее двух лет. Это было ровно столько, сколько нужно было для расплаты долгов.
Когда минуло полгода, «Силистрия» отправилась в поход. На Кавказе непокорные горцы захватили два русских форта, и теперь черноморскому флоту надлежало провести десантную операцию, поддержав с моря действия сухопутных сил. Руководил десантируемым русским отрядом генерал-лейтенант Раевский, а морской частью - Лазарев, поднявший флаг на «Силистрии». Ученикам своим, Нахимову и Корнилову, он поручил руководить гребными судами, когда отряд Раевского будет спущен на воду.
Живое дело воскресило Павла Степановича лучше всех врачей и снадобий. Он вновь был тем прежним любимым всеми командиром, энергии и распорядительности которого можно было лишь восхищаться. Он за всем следил, все замечал, обо всем успевал позаботиться. И, конечно, вновь работал сутками напролет, не жалея истощенного здоровья. Не было человека в Севастополе, кто бы не радовался его возвращению, его воскресению. Радовались офицеры, радовались матросы… Последние – особенно. Их благодетель снова, оставаясь в долгах сам, помогал им и их семьям.
В мемуарах нетрудно встретить такую картину. В ранний час на Графской пристани толпится народ: отставные матросы, старики и старухи, бабы с детьми – групповой портрет коллективной нужды. Но, вот, точно дуновение ветра, прошелестело из уст в уста заветное имя, люди оживились, вытягивая шеи в том направлении, откуда показалась высокая, сухая фигура, на сутуловатых плечах которой ярко сияли адмиральские эполеты. Следом шел адъютант, уже привычный к подобным встречам. Стоило лишь адмиралу приблизиться, как обитатели Южной бухты, снимая шапки и кланяясь, торопливо окружили его, затараторили наперебой – так, что решительно невозможно было что-либо разобрать.
Адмирал поморщился и, заслонив руками уши, мягко утихомирил толпу:
- Постойте-с, постойте-с! Хором только «ура» кричать надобно, а просьбы излагать надлежит поочередно. Иначе я ничего не пойму-с! Старик, - кивнул он одноногому матросу, - надень шапку и сказывай, какая у тебя нужда.
Тот натянул свой картуз и, выдвинув вперед себя двух малолетних девчушек, отрапортовал:
- Горькие сироты мы с ними остались. А тут, как на грех, в хате нашей крыша продырявилась. А из меня, - стукнул себя костылем по деревянной ноге, - какой нынче плотник?
- Прислать к Позднякову двух плотников, пусть ему помогают, - велел адмирал стоявшему рядом адъютанту.
На глазах старика навернулись слезы:
- Да нешто вы, наш милостивец, меня помните?
- Как же мне, братец, не помнить лучшего маляра и плясуна на корабле «Три святителя»!
Растроганный матрос отошел, уводя своих сироток, а на смену ему спешили уже все новые и новые просители. Адмирал, для которого единственным домом было море, а единственной семьей – матросы, искренне считал, что всякий из них имеет право и на его внимание, и на его кошелек. Кошелек по этой причине всегда бывал пуст, а сам адмирал оставался в долгах.
- Кормилец наш, батюшка, не оставь милостью! Муж мой, что мастером был в рабочем экипаже, Богу душу отдал, ничего после себя не оставил. Хлеба купить и то не на что! – заливисто всхлипывает иссохшая старуха, голова которой покрыта черным платком.
- Дать ей пять рублей!
- Денег нет, Павел Степанович! – развел руками адъютант, уже с некоторой тревогой наблюдавший за очередью жаждущих. В обязанности сего достойного офицера входило заведовать всем скудным адмиральским хозяйством, и, как рачительный управляющий, он всякий раз бывал огорчен столь неумеренной расточительностью.
- Как денег нет? Отчего нет-с?
- Так уж все прожиты и розданы! – вновь развел руками адъютант, недобро покосившись на старуху, лицо которой сделалось еще более отчаянно-жалостливым.
- Ну, дайте пока из своих.
Свои адъютант уже также раздал… Пять рублей! Для провинциального города да офицерского жалования – не такая малая сумма! Но деваться некуда – старуха ждет и умоляюще смотрит на милостивца. Тот в свою очередь озирается вокруг и, заметив подошедших к месту действа нескольких молодых офицеров, обратился к ним:
- Господа, дайте мне кто-нибудь взаймы пять рублей!..
Павел Степанович жил на флоте и для флота. Корабль был его домом, команда – семьей. Он искренне был убежден, что морскому офицеру не следует иметь семью иную, не следует жениться, ибо семья будет отвлекать его от службы. Нахимов никогда не знал отдыха, всегда был на посту. И это качество особенно проявилось в тяжёлые дни обороны Севастополя, душой и символом которой он сделался.
Адмирал Лазарев не дожил до скорбного времени. Первые же дни войны унесли славного адмирала Корнилова. Над его гробом Нахимов горько плакал, и это были последние его видимые слезы. С того дня он стал хозяином Севастополя. Хозяин не имел права даже на самую малейшую слабость. Он обязан был стать примером для всех, быть везде и всюду. И хотя не впервой было Павлу Степановичу поспевать везде и всюду и во все вникать самому, а все же велика разница: одно дело поспевать в своем родном морском деле, на корабле, и совсем другое – с тою же верностью и быстротой распоряжаться на суше, в адовом пламени войны.
Морское дело… Корабли… После прошедших месяцев все это казалось призраком иной жизни. Прекрасным призраком… Сердце обливалось кровью при виде того, как уходили под воду красавцы-корабли, пущенные на дно во имя защиты города. Только моряку возможно понять, как нестерпимо это зрелище. Человеку сухопутному корабль – что? Утонул – жаль, конечно, но и не смертельно: новый можно построить, еще лучше. Конечно, дорогое это дело, но и только. Для моряка же корабль – живая душа, друг, которого лелеешь, которым гордишься. И, вот так, собственными руками пустить на дно… Казалось бы, на фоне тысяч погибших матросов, солдат и офицеров и не до парусных друзей должно быть. Ан нет, саднит и саднила эта рана моряцкое сердце.
Но пуще того томило другое. Из трех адмиралов, возглавивших оборону города, Нахимов остался один. Следом за Корниловым погиб адмирал Истомин. Сам Павел Степанович ничего не ценил меньше собственной жизни. «Вот, ежели убьют Тотлебена, Васильчикова или Хрулева, то беда-с. А меня убьют – не беда-с», - так обычно отвечал он на все попытки остеречь его от ненужного риска.
Да, если бы убило кого из них, то большая беда была бы. Сам Промысел свел этих людей в Севастополе. Тотлебена еще в августе прислал из Дунайской армии генерал Горчаков. Именно его искусству и неутомимости обязан был город своими в кратчайший срок возведенными укреплениями, укреплениями, которые достраивали и восстанавливали из руин уже под страшным огнем неприятеля. Начальника штаба гарнизона генерала Васильчикова также прислал Горчаков – после Альмы. Отважный генерал Хрулев, за плечами которого были Польская и Венгерская кампании, приехал в Крым с Дуная раньше, еще в марте 1854 года. Еще одним человеком, гибель которого Нахимов считал большой бедой, был командир Волынского полка генерал Александр Петрович Хрущев. Утрата таких людей стала бы жестоким ударом для Севастополя. Но… потеря Нахимова обернулась бы для него гибелью. Это сознавали все, кроме самого Павла Степановича. Он словно нарочно стремился в самые убийственные места, словно нарочно, ища пули или ядра своего, поднимался на роковой Малахов курган, не тая сияющих на солнце и служащих отменной мишенью эполет…
Матросы и солдаты узнавали сутулую фигуру «Нахименко-бесшабашного», как прозвали они своего кумира, еще издали. Подтягивались, ободрялись, улыбались… Каждый желал показаться молодцом, заслужить одобрительное слово или хотя бы взгляд. Иных из тех, кто был здесь накануне и также бодро приветствовал адмирала, на другой уже встречали в небесных чертогах. Иным из тех, кто теперь желал ему здравия, не суждено было пережить грядущей ночи, а, может, и дожить до нее. Редел гарнизон, непоправимо редел… И патронов со снарядами не доставало, экономили их. На иных присланных солдат не находилось и рубах, потому что обмундирование и все прочее довольство было разбросано по степи… Так и геройствовали в шинелях на голое тело. Правда, Павел Степанович, умудрялся найти и рубахи, и сапоги… И следил за кухней, чтобы кормили бойцов сытно. По его приказу один из офицеров отправился на Луганский завод, чтобы усилить отливку снарядов и ускорить доставку обозов с ядрами в Севастополь. Чтобы боеприпасы не шатались по степи при вечном тыловом разгильдяйстве, а шли прямым и самым кратким ходом в осажденный город.
- Ура, Нахимов!
И десятки завороженных глаз следили, как блестя адмиральскими эполетами, поднимается «бесшабашный» на бастион. Офицеры здешние, что следовали за ним, были бледны и нервничали – не за себя, конечно, а за хозяина и душу Севастополя. Но Боже упаси было сказать ему: «Ваше Высокопревосходительство, не ходите на тот бастион, это опасно!» Только повод плечом: «Я вас не держу-с!»
Неведомая сила долгое время хранила его. Православный народ молился за своего героя по церквам и по домам, и сила этих молитв оказывалась сильнее железа и огня… Еще со славных дней Синопской победы из разных концов России приходили адмиралу письма русских людей, желавших лично засвидетельствовать ему свое восхищение. Среди них были князь Вяземский и архимандрит Игнатий (Брянчанинов). «Подвиг Ваш, которым Вы и сподвижники Ваши с высоким самоотвержением подвизаетесь за Россию, обратил к Вам сердца всех Русских. Взоры всех устремлены на Вас; все исполнены надежды, что сама Судьба избрала Вас для совершения дел великих, нужных для Отечества, спасительных для православного, страдающего Востока. Не сочтите ж странным, что пишет к Вам Русский, не имеющий чести быть лично знакомым с Вами», - эти первые строки письма настоятеля Сергиевой пустыни Сергей хорошо запомнил. Павел Степанович ответил на это письмо смиренной благодарностью и просьбой молиться об упокоении души своего наставника адмирала Лазарева. Архимандрит Игнатий прислал также икону святителя Митрофана Воронежского, молитвенника за создаваемый Петром Великим флот и жертвователя на постройку оного. Этой иконой Нахимов очень дорожил.
6 июня 1855 года был тяжело контужен Тотлебен. В тот день французы ворвались на Малахов курган, переколов многих командиров. Лишь присутствие Нахимова спасло положение. По его приказу солдаты ударили в штыки и выбили неприятеля. Кроме того, в который раз сыграла спасительную роль придумка Павла Степановича, зародившаяся в его голове еще осенью после разрушения в дни первой бомбардировки города большого моста через Южную бухту. На замену ему адмирал устроил новый, особенный мост, укрепленный… на бочках. По нему-то в решительные часы и переправлялись спешно необходимые подкрепления на многострадальную Корабельную сторону…
Два дня спустя Севастополь лишился Хрулева. При очередной атаке неприятеля он, держа пред собою икону, возглавил теснимые русские части и был ранен в руку. Несмотря на рану, он продолжал руководить обороной Малахова кургана, пока не лишился сознания от сильной кровопотери. Ранение оказалось серьезным. Жизнь генерала была в опасности, и его увезли из осажденного города.
- Да, немного нас остается, - говорил Павел Степанович. – Что ж, так тому и быть. Мы всего лишь часовые-с. Нам смены нет-с и не будет. Мы все здесь умрем.
Это он повторял тем немногим морякам, что в минуту слабости просились на отдых, изнемогая от каждодневной жестокой бойни на бастионах.
- Помните, что вы черноморский моряк-с и защищаете родной город! Мы неприятелю здесь отдадим одни наши трупы и развалины. Нам уходить нельзя-с! Я уже выбрал себе могилу, моя могила уже готова-с! Я лягу подле моего начальника Михаила Петровича Лазарева, а Корнилов и Истомин уже там лежат. Они свой долг исполнили, надо и нам исполнять.
Эта неотступная мысль превратилась в своего рода одержимость. Но этой одержимостью заражены были почти все защитники города. Отстоять Севастополь или умереть вместе с ним – таково было общее желание. И неважно, что многие, как и сам адмирал, ясно сознавали, что город обречен. Должно быть, живущим вдали мирной жизнью людям такой фатализм, такая отчаянная решимость могла показаться безумием. Но не рассудительность трусов, а безумие храбрых пишут самые славные страницы в истории народов, ибо их самоотреченное, отвергающее мир безумие – свято.
С потерей Хрулева и Тотлебена Павел Степанович остался один. Это трагическое одиночество, наполненное скрытым от сторонних глаз ожиданием конца, пугало неотвратимостью скорого исхода.
- Государь дал мне аренду, - с горечью сетовал Павел Степанович. – На что она мне? Лучше бы ядер прислали…
Адмирал всегда небрежно относился к царским милостям. На адъютанта покойного Императора, вторично прибывшего к нему передать Государев поцелуй, однажды просто накричал, сорвавшись:
- Опять с поцелуем-с?! Вы мне ядер, ядер пришлите!
В роковой день 12 июля, на Корниловском бастионе Малахова кургана Нахимова встречало громоподобное «ура!». Едва он соскочил с коня, как солдаты и матросы окружили его.
- Здорово, наши молодцы! – бодро обратился к ним Павел Степанович. – Ну, друзья, я смотрел нашу батарею, она теперь далеко не та, какой была прежде, она теперь хорошо укреплена! Ну, так неприятель не должен и думать, что здесь можно каким бы то ни было способом вторично прорваться. Смотрите же, друзья, докажите французу, что вы такие же молодцы, какими я вас знаю, а за новые работы и за то, что вы хорошо деретесь, спасибо!
Светлели потемневшие от усталости лица от этого приветливого, ободрительного слова. И от того, что адмирал, как всегда, к каждому обращался по имени, никого не забывая.
Поговорив с матросами, Нахимов направился к банкету у вершины бастиона. Он, как всегда, был верен себе. Шел по открытой площадке, пренебрегая траншеями, а на банкете остановился, оказавшись до пояса открыт беспрестанного свистящим неприятельским пулям.
- Павел Степанович, на бастионе идет церковная служба. Неугодно ли пройти туда? – осторожно предложил бледный от тревоги капитан Керн.
- Я вас не держу-с, - привычно отозвался адмирал, изучая вражеские позиции.
Его высокая, немного согбенная фигура в золотых эполетах была теперь близкой мишенью для французских батарей. Одна из пуль, уже явно прицельная, ударила в мешок возле локтя Нахимова.
- Они сегодня довольно метко стреляют-с, - равнодушно заметил он.
- Павел Степанович, нагнитесь пониже или зайдите за мешки! Они уже узнали вас! Пули так и свистят! – взмолился один из офицеров.
- Не всякая пуля в лоб, - ответил Нахимов и вдруг пошатнулся. Подзорная труба выскользнула из его руки и с грохотом упала. Адмирал судорожно схватился рукой за голову и без единого стона ничком повалился на землю. Штуцерная пуля пробила голову насквозь, но Павел Степанович был еще жив. Его бережно понесли вниз, чтобы везти на квартиру. Срочно послали за Пироговым…
Павел Степанович всегда был человеком своей судьбы, неотступно следовавшим долгу – а значит, Замыслу о себе. Гибели своего города он не увидел. Судьба исполнилась, и адмирал Нахимов занял место, которое сам себе наметил – рядом с Лазаревым, Корниловым и Истоминым.
Шестьдесят пять лет спустя эти священные гробницы во Владимирском соборе Севастополя будут разорены – потерявшими человеческий облик революционными матросами, некогда бывшими гордостью флота Черноморского, и городской чернью. Большевистские газеты довольно рапортовали о «футбольном матче», «мячами» в котором служили черепа четырех адмиралов… Позже останки вновь были зарыты, но с той поры неизвестно, чьи кости покоятся в какой их поруганных могил.
Е. Фёдорова
Русская Стратегия
_____________________
ПОНРАВИЛСЯ МАТЕРИАЛ?
ПОДДЕРЖИ РУССКУЮ СТРАТЕГИЮ!
Карта ВТБ: 4893 4704 9797 7733
Карта СБЕРа: 4279 3806 5064 3689 (Елена Владимировна С.)
Яндекс-деньги: 41001639043436
ВЫ ТАКЖЕ ОЧЕНЬ ПОДДЕРЖИТЕ НАС, ПОДПИСАВШИСЬ НА НАШ КАНАЛ В БАСТИОНЕ!
https://bastyon.com/strategiabeloyrossii
Оценили 0 человек
0 кармы