ДЕД

Деревня умирала. На трухлявом чурбане сидел дед. Он был похож на вырезанного из дерева идола то ли Перуна, то ли Сварога. Черты лица исчезли под оползнем морщин, взгляд застыл, увяз в раздолье сорной травы, которая вставала лесом с человеческой рост на брошенной земле, удобряемой годами. Дед сидел, настраивая тональность души на прозрачное звонкое утро, на покосившиеся пустые избы, на сгоревшие остовы домов.

Когда-то тут было много людей, двадцать восемь семей вели свое хозяйство. Жили не богато, но в мире: если нужно подсобить, всегда помогали друг дугу. Родился дед тут, седьмым ребенком в семье, тут же вырос и состарился. Работать пошел не в поле, устроился учителем в местную школу, преподавал грамоту младшим классам. Тихо жил и смотрел, как умирает его деревня. Первой уехала молодежь: большие города, красивая жизнь и легкие деньги были куда перспективней танцевального зала в конюшне и инструментов в сарае. С развалом совхоза появился дефицит работы, не было тракторов, на всех жителей осталось тридцать голов скота, хозяйство пришло в упадок. Новых детей не появлялось, прежних увезли и школа закрылась. Чтобы как-то прожить, дед разбил огород, выращивал овощи, разводил птицу, этим и держался.

Уезжали по одному, кто побогаче подался в Москву, другие бежали из деревни в ближайшие поселки. Уживались как могли, но все же не до конца смешались с городскими. Выделялись не только и не столько говором, сколько иным: из окон маленьких квартирок этих людей, привыкших к земле, сроднившихся с нею, рвались наружу целые сады. Не смогли расстаться с привычным укладом, сажали дома, в горшках, хоть как-то воссоздавая близкие душе условия. Последние люди уходили зимой, на лыжах — дорог к тому времени уже не осталось. Какое-то время после этого на останки деревни еще приезжали странные люди, залезали в опустевшие дома, пели, пили, а потом дома горели. Тушить их не было ни сил, ни возможности. Но потом перестали появляться и пришлые.

Люди ушли из деревни, а дед остался. Местным старожилом, этаким лешим, потерянным среди когда-то жилых изб, сквозь полы которых прорастала трава. Хранителем воспоминаний о жизни, которая кипела когда-то на этих улицах, ныне превратившихся в нехоженое поле, усеянное ржавым железом, развалившейся утварью — следами прошлого. Некуда ему было идти. Некуда и незачем. Бабка, жена его, тоже из местных, почила с миром пару годков назад. Он тогда погоревал, взял лопату и сам закопал ее позади дома, в котором бок о бок прожили они столько лет. А теперь как-то не хотелось бросать ее тут одну, в этом запустении, где больше не звучит не то что смех детей — простой человеческий голос. Да и возраст уже не тот, чтобы привыкать к новому.

А давеча вот приезжал молодой парнишка, назвался журналистом, говорил, что пишет о состоянии деревень. От него дед узнал, что такая же участь у каждого четвертого поселения. Молодой человек спрашивал не страшно ли ему тут одному, а дед думал про себя, что боязно, но не пустых домов, не одиноких ночей, не кабанов, копающих по ночам остатки картошки с полей, и даже не волков, задравших последнюю дворняжку. Боязно ему понимать, что нет больше дома. И горько перед тем, как спокойно помереть, видеть деревенскую площадь с провалившейся внутрь себя часовенкой, да с лопухами по плечо. А еще знать, что никто не закопает тебя рядом с бабкой.

Потом довольный разговором журналист уехал, а старик замер, вглядываясь в горизонт. Пустота ползла к нему из выбитых окон, в которых он еще помнил лица его знакомых. Пустота сидела, свесив ноги, на завалившимися на бок, плохо видимым под плющом трактором и ждала. Пустота пела ветром в комнатах обезлюдевшей школы, играя с пылью на засыпанном землей полу. Пустота кралась по кладбищам опавших листьев, бывших когда-то фруктовыми садами. Деревня умирала, а старый дед, похожий на деревянного идола, из последних сил цеплялся за жизнь, потому что знал, что его дом, его деревня умрет вместе с ним.

/www.inpearls.ru