Правила Добра

--------------------------------------------------------------------

I

Кто не любит добра?

Случилось так, что некий здоровенный пожилой черт, по тамошнему

прозвищу Носач, вдруг возлюбил добро. В молодости своей, как и все черти,

он увлекался пакостничеством, но с годами вступил в разум и почувствовал

святое недовольство. Хотя по природе он был чертом крепкого здоровья, но

излишества несколько пошатнули его, и пакостничать уже больше не хотелось;

склонность же к порядку - добродетель, весьма распространенная среди

чертей, - твердый, положительный, хотя несколько и туповатый ум, некая

беспредметная тоска, особенно овладевавшая им по праздникам, и, наконец,

неимение опоры в семье и детях, так как Носач остался холостяком, -

постепенно поколебали его убеждение, будто ад и адские порядки есть

окончательное воплощение разума в бессмертную жизнь. Он с жадностью искал

работы, чтобы отвлечься от своих тяжелых сомнений, и перепробовал ряд

профессий, прежде чем надолго и окончательно не устроился при одной

маленькой католической церкви во Флоренции в качестве соблазнителя. Тут он,

выражаясь его словами, отдохнул душою; и тут же, по времени, было положено

начало его новой подвижнической жизни.

Церковь была маленькая, и работы Носачу представлялось немного. От

мелких пакостей, на которые так склонны юные черти, как-то: задувание

восковых свечей, подставление ножки псаломщику и нашептывание молящимся

старухам беспричинных гадостей, он уклонялся, чувствуя скуку, серьезное же

дело не навертывалось. Молящиеся все были люди скромные, тихие и

дьявольским наветам поддавались туго: ни золотом, которого они не видали,

ни огневой любовью, которой они не знали никогда, ни гордыми мечтаниями

высокого честолюбия, совершенно чуждого их непритязательной жизни, не

удавалось Носачу поколебать мир и тишину их неглубоких душ. Пустяковые же

грехи они охотно творили сами, и не было у черта ни надобности, ни охоты

даром тратить воображение на приискивание новых, тем более что круг

маленьких грехов весьма ограничен. Пытался он первоначально ввергнуть в

бездну соблазна самого попа, но и тут потерпел естественную неудачу: поп

был старенький, беззубый, наполовину впавший в детство - и, как дитя,

невинный. Если черту и удавалось во время богослужения вышибить у попа из

памяти необходимые слова и заменить их неподходящими и даже

соблазнительными; если удавалось обкормить попика кашей или заставить

проспать утреннюю мессу, - то и в этом был только внешний, формальный грех,

а грех настоящий отсутствовал: разницу между тем и другим прекрасно

чувствовал прирожденный черт. И мало-помалу в свои прямые обязанности

соблазнителя он начал вносить равнодушие и холод формализма: наскоро

расскажет старухе неприличный анекдот, плюнет раза два-три в угол, заставит

попика каждый раз в одном и том же месте перепутать слова, и поскорее

усядется на свое излюбленное место в тени колонны - по украденному

молитвеннику внимательно следит за службой.

Такое времяпровождение, хотя и приятное, было, однако, враждебно

деятельной натуре пожилого черта: и, незаметно для себя, он втянулся в

обиход церковный, разделил интересы домоправительства, стал чем-то вроде

второго сверхштатного сторожа. По утрам подметал церковь и чистил медные

ручки, во время службы поправлял лампады и вместе с верующими гнусаво

подтягивал клиру: "Ora pro nobis". И, входя в церковь снаружи, он уже

привычным жестом окунал лапу в кропильницу со святой водой и кропил себя, а

когда все шли под благословение, то шел и он, слегка толкаясь, по своей

грубоватой дьявольской привычке. В редкие свои посещения ада, куда он

являлся, как и все черти, с фальшивыми докладами. Носач все больше и больше

преисполнялся отвращением к его шуму, гвалту, грязи и дикой неразберихе.

Визгливые ведьмы, которым в свое время он отдал полную дань восторга, ныне

преисполняли его чувством омерзения; и не одной из них со своею былою

ловкостью он прищемил хвост в дверях, радуясь страху и мучениям несчастной.

И так как все непрерывно лгали, и каждое слово каждого было ложью, и

сатана лгал впереди всех и за всех, то начинала, с непривычки, болеть

голова, и скорее хотелось на воздух.

После одной из таких побывок Носач с особым удовольствием вернулся в

тихую церковь и двое суток, как убитый, спал за колонной; проснувшись же,

принял видимость и решительно направился к попику в исповедальню: был

именно тот час, когда верующие исповедывались.

Попик очень удивился, что незнакомый пожилой господин с тщательно

выбритым, сухим лицом, имевшим постное и даже мрачное выражение благодаря

огромному отвислому носу и резким складкам вокруг тонких губ, есть самый

настоящий черт. Но когда Носач клятвенно подтвердил свое заявление, стал с

детским любопытством расспрашивать его об адских делах. Но черт только

отмахивался рукой и угрюмо ворчал:

- Ах, и не говорите, святой отец, это - не жизнь, а чистый ад.

- А где же твои рога? - спрашивал поп. - И где же твои копыта? И ты

зачем ко мне пришел: соблазнить меня хочешь или покаяться? Если соблазнить,

то напрасно, - меня, сударь, соблазнить нельзя.

Попик засмеялся и похлопал его по плечу.

- А кашу помните? - угрюмо спросил черт.

- Какую кашу? - удивился попик.

- А на той неделе, в субботу, помните? Вы еще много съели, помните?

Попик заволновался:

- Так это ты мне? А-й-ай-ай-ай-ай! Поди прочь! Поди прочь отсюда, не

хочу тебя и видеть! Надевай свои рога и уходи, а то сторожа позову.

- Я покаяться пришел, а вы меня гоните! - уныло сказал черт. - Аще,

сказано, одну заблудшую овцу...

- Так ты и Евангелие знаешь! - удивился старичок.

Черт строго и гордо ответил:

- Проэкзаменуйте.

- Так, так, так! Ты, значит, серьезно, - а?

- Проэкзаменуйте.

- Ну, и удивил же ты меня... не знаю, как тебя назвать, ах, удивил.

Пойдем же ко мне, я тебя поэкзаменую: тут тебе пока не место. Скажите,

пожалуйста, черт, а Евангелие знает!.. Пойдем! Пойдем!

И целый вечер у себя на дому попик экзаменовал Носача и восторженно

удивлялся:

- Да ты богослов! Ей-богу, богослов. Ты занимался, что ли, этими

вопросами?

- Занимался-таки, - скромно подтвердил черт.

Вообще хотя он держался и скромно, но с большим достоинством, не

лебезил, не забегал вперед, и сразу видно было, что это - черт строгий и

положительный. Своими огромными познаниями он нисколько не кичился и все

больше и больше нравился добродушному старому попику.

- Так чего же ты хочешь? - спросил поп.

Черт с размаху бухнул на колени и завопи:

- Святой отец, разрешите и научите меня творить добрые дела!

Стосковался я о добре, святой отец. Жить не могу без добра, а как его

творить, еще не ведаю. От сатаны же и от дел его отрекаюсь вовеки: тьфу,

тьфу, тьфу!

Когда волнение поулеглось, попик благодушно похлопал черта по плечу,

для чего ему пришлось приподняться на цыпочки: Носач чуть не вдвое был выше

ростом. От прикосновения черт устранился, - он не любил фамильярного

обращения, - и с угрюмостью, составлявшей главную черту его характера,

настойчиво спросил:

- Так как же, святой отец, научите?

- Добру-то? Можно. Это можно? Но только знаешь ли ты творения святых

отцов? В библии ты силен, но этого, дружок, пожалуй, маловато. Да,

маловато! Иди-ка погуляй, а я тебе вечерком составлю списочек: что читать.

Черт уже выходил, когда попик, с любопытством глядевший на его широкую

спину, остановил его вопросом:

- Послушай, милейший: ты всегда это носишь?..

- Одежду?

- Нет, все это, - попик неопределенно очертил рукою фигуру дьявола, -

вот у тебя нос этакой грушей... у тебя всегда так? И лицо у тебя очень

постное, как будто ты мало кушаешь, и одежда у тебя черная... Мне это

нравится, но всегда у тебя так, или же ты имеешь и другой вид? Если имеешь,

то покажи, пожалуйста: я хоть и стар, а чертей еще никогда не видал.

Дьявол мрачно солгал:

- Другого вида не имею.

- Нет? Ну, что ж поделаешь: нет, так и нет. Иди же погуляй, а я

поработаю. Хоть я давеча и сказал тебе комплименты, что ты богослов, но ты

еще мало... - попик значительно поднял палец, - очень еще мало знаешь. Да!

- А про добро узнаю? Мне главное про добро узнать.

Попик успокоительно сказал:

- Про все узнаешь. Столько книг прочесть, да не узнать: какой ты,

брат, мнительный!

Два года сидел черт над книгами и мучительно доискивался: что есть

добро и как его делать так, чтобы не вышло зла. С древнееврейским языком

черт и раньше был хорошо знаком, а теперь изучил еще и греческий: все читал

в подлиннике, сверял, отыскивал ошибки, доселе ускользавшие от общего

внимания, не без остроумия и даже убедительности создавал новые

богословские схемы, впадая в несомненную ересь. Совсем измучился и даже

похудел, но ответа на свой вопрос так-таки найти не мог и впал под конец в

отчаяние. Два года терпел, ничего, а тут так вдруг загорелось и так страшно

стало, что пошел к попу среди ночи и разбудил его: помогите!

- Ну, говори, несчастный, что такое у тебя случилось?

- Да то и случилось, что прочел я все ваши книги, а как допрежде не

знал добра, так и теперь не знаю. Жить мне тошно, святой отец, и тьма

ночная пугает!

- Да все ли ты прочел? Ой, не пропустил ли чего? Тороплив ты, сударь.

- Сейчас последнюю кончил. Умен я, святой отец, вот в чем мое горе: ум

у меня дьявольский, тонкий, не терпящий противоречия: и раньше я других на

противоречиях ловил, а теперь вот и сам попался!

Попик укоризненно покачал головою.

- Мудрствуешь?

- То-то и беда, что мудрствую. Вон у добрых людей, рассказывают, голос

такой есть внутренний, указующий пути добра, а какой может быть у дьявола

голос? Только от ума и действует дьявол. А как начал я с умом читать эти

ваши книги, так только одни противоречия и вижу: и то можно и другое можно,

и того нельзя и другого нельзя. Вот хочу я для начала земной моей жизни

вступить с хорошей женщиной в брак и совместно с нею творить добро, а как

начитался ваших книг, так и не знаю теперь: добро есть брак или зло.

- Многий вместити...

- Вместить-то я много могу, да не знаю, что вмещать. Вот вы, святой

отец, безбрачны, и в этом даже ваша святость, а патриархи не хуже вас были,

а жен имели даже по несколько. И не будь бы в браке святые отцы Иоаким и

Анна, то не было бы у них дщери...

Попик даже испугался и замахал рукой отчаянно:

- Молчи, молчи, грешник! С тобой и говорить опасно, - того и гляди,

сам в ересь впадешь! Уж лучше женись, если не можется.

- Да разве это ответ?

- А что же тебе надобно, горделивый?

- А мне такого ответа надо, чтобы годился он на все времени и для

всяких случаев жизни, и чтобы не было никаких противоречий, и чтобы всегда

я знал, как поступить, и чтобы не было никаких ошибок, - вот чего мне надо.

Жениться я погожу, а вы пока подумайте. Даю вам семь дней сроку, а вы

позовете меня через семь дней, вернусь я в ад, - поминай как звали!

Даже рассвирепел черт: вот до чего захотелось ему добра! Понял это

добрейший попик и, не рассердившись нисколько, старательно думал шесть

днем, а на седьмой позвал к себе дьявола и сказал:

- Черт ты внимательный, а главное-то в книгах и проморгал, да. Читал,

что сказано: возлюби ближнего, как самого себя. Ясно ведь, а? -

торжествовал попик, - возлюби - вот тебе и все.

Но измученный черт нимало не обрадовался и мрачно ответил:

- Нет, не ясно. Раз я про себя не знаю, что мне нужно, и желания мои

неясны и даже противоречивы, то как же другому буду я благодеяния

оказывать? Живым манером в ад его вгоню, опомниться он не успеет.

- Экий ты - не знаю, как тебя назвать, - раскоряк! Ну, не можешь ты,

как самого себя, то просто возлюби. И когда возлюбишь, то все и увидишь, и

все поймешь, и добро без усилий сотворишь: узенькая будет у тебя тропочка

по виду, как канат натянутый, и никуда с нее не упадешь и ни в какую

трясину не взвалишься.

- Возлюби! - мрачно ухмыльнулся Носач, - возлюбить-то я и не могу.

Какой же был бы я черт, если бы мог возлюбить?.. Не черт бы я был, а ангел,

и не я тогда у вас, а вы бы у меня учились. Поймите же меня, святой отец,

потрудитесь: не могу я по природе своей любить ангельской любовью, но и зла

делать не желаю, а хочу творить добро - вот вы этому самому меня и научите.

Сказал попик сокрушенно:

- Природа твоя гнусная.

- На что гнуснее! - согласился черт угрюмо: - вот потому-то и бороться

с нею хочу, а не камнем ни дно идти. Не для одних же ангелов небо, имею же

и я право стремиться к небесам? - вот вы мне и помогите. Даю вам еще семь

дней сроку, а не поможете, - махну на все рукою и провалюсь в тартарары!

Прошло еще семь дней, и, позвав мрачного черта, сказал ему попик

следующее:

- По многом размышлении нашел я для тебя, несчастный, два весьма

вразумительных правила: полагаю, что не промахнешься. Сказано: если кто

попросит у тебя рубашку, то ты и последнюю отдай. И спи того лучше сказано:

если кто тебя по одной щеке ударит, то ты и другую подставь. Делай так, как

сказано вот тебе и будет урок на первый раз, и сотворишь ты добро. Видишь,

как просто!

Черт подумал и радостно осклабился:

- Это другое дело. Не знаю, как и благодарить вас, святой отец: теперь

я знаю, что такое добро.

Но оказывается, что и тут не узнал он добра. Прошло две недели, и уже

стал успокаиваться обрадованный попик, как снова явился к нему черт; и был

он мрачнее прежнего, на лице же имел кровоподтеки и ссадины, а на плечах,

поверх голого и темного тела трепалась совсем новенькая рубашка.

- Не выходит, - мрачно заявил он.

- Что не выходит? - встревожился попик. - Лицо у тебя такое

неприятное, - ах, боже ты мой, - и над глазом синяк... а нос-то, нос-то!..

Что же это ты, милейший, пошел добро творить, а вместо того - подрался.

Или, может быть, ты с лестницы упал? - ничего я не понимаю.

- Нет, подрался.

- Да я же тебе говорил: аще кто ударит тебя по левой щеке, подставь

правую. Помнишь?

- Помню. Две недели ходил я, святой отец, по городу и все искал, чтобы

меня по щеке ударили, и никто меня не ударил, и не мог я, святой отец,

выполнить заветы добра.

- А драка-то? А это что же такое?

- Это совсем другое дело. Заспорил я с одним гражданином, и он меня

ударил тростью по голове вот по этому месту, - черт указал на темя. - Тогда

я его, - так мы и подрались: и скажу вам, не хвастаясь: я ему два ребра

сломал.

Попик отчаянно замотал головой.

- Ах, господи, да ведь сказано же тебе: "Аще кто ударит тебя по левой

щеке..."

Но черт кричал еще громче:

- Говорю же вам: не по щеке, а вот по этому месту! Сам знаю, что когда

по щеке, то нужно другую, а он по этому месту. Вот шишка, - попробуйте.

Руки опустились у несчастного попика. Отдышавшись, сколько следовало,

сказал он с горечью:

- Ну, дурень же ты. Ум у тебя глубокий, человек ты, или, как бы это

сказать, высокообразованный, а в отношении добра любая курица больше тебя

понимает. Как же ты не понял, что святые слова сии имеют

распространительное толкование. Дурень ты, дурень!

- Вы же сами говорили - толкований никаких не надо.

- Да, - горько усмехнулся попик, - толкований никаких не надо, - ты

так думаешь! Ну, что я буду с тобой делать, сам ты сообрази, ведь не могу

же я с тобой по городу ходить. Сидел бы ты лучше дома. А что это за рубашка

у тебя - подарил кто-нибудь?

- Сам я хотел ее подарить, да никто так ни разу и не попросил. Две

недели ходил по городу среди самых бедных людей, и чего только у меня ни

просили, а рубашки так никто и не догадался попросить, - уныло вздохнул

черт. - Видно, сами они не понимают, что такое добро.

- Ах, несчастный, - снова заволновался поп, - вижу я, что наделал ты

большого зла. Просили тебя, говоришь, о многом?

- Просили.

- И хлеба, например, просили?

- Просили.

- А ты ничего и не дал?

- Я все ждал, чтобы рубашку попросили. Не ругайте же меня, святой

отец, и я сам вижу, что плохо мое дело. Да ведь хочу же я добра, подумайте,

недаром же я от сатаны отрекся, недаром же я два года, как студент, сидел

над книгами. Нет, видно, не будет мне спасения.

- Ну, ну, погоди, не отчаивайся, я тебя еще поучу. А скажи, за что

тебя гражданин-то этот палкой ударил? Может быть, ты невинно пострадал, за

это много прощается.

Черт развел руками.

- Уж и не знаю: тогда думал, что невинно, а теперь начинаю и в этом

сомневаться. Так было дело. После долгих моих скитаний по городу,

утомленный, но по-прежнему пылающий жаждою добра, присел я на берегу Арно

отдохнуть, чтобы набрать сил для нового хождения. И вижу: утопает в реке

неведомый человек, закружило его водоворотом, и носится он с необыкновенной

быстротой. Раз он проплыл мимо меня, и другой, и третий...

- И четвертый?

- Да и четвертый. И пока я размышлял, отчего он не тонет, приписывая

это чудесное явление силе невиданных подводных течений, собрался на его

крик народ, и тут, - теперь мне стыдно об этом рассказывать, - произошла

эта самая скверная драка. Должен вам пожаловаться, святой отец: меня не

один этот гражданин, - меня и другие били.

Стоял черт, опустив длинные руки, бессильные творить добро, и отвислый

нос его, пораненный ударом, выражал уныние и крайнюю тоску. Посмотрел на

него попик искоса и недружелюбно, еще раз взглянул, радостно вздохнул

почему-то и, подойдя близко, наклонил к себе тугую голову дьявола и

поцеловал его в лоб. И тут еще заметил: на темени, у самого корня седых

колос, запеклась кровь. Дьявол покорно принял поцелуй и шепотом сказал:

- Страшно мне, святой отец! Видел я в аду крайние ужасы, до последнего

страха касалась моя душа, но не трепетала столь мучительно, как теперь.

Есть ли что страшнее: стремиться к добру так неуклонно и жадно и не знать

ни облика, ни имени его! Как же люди-то на вашей земле живут?

- Так и живут, миленький, как видишь. Одни в грешном сне почивают, а

кои пробудились, те мучатся и ищут, как и ты, с природой своей борются.

мудрые правила сочиняют и по правилам живут.

- И спасаются? - недоверчиво спросил черт.

- А это уж одному богу известно, и нам с тобой в этот конец даже и

заглядывать не годится. Да ты не отчаивайся, миленький, я уж тебя не

оставлю, я тебя и еще поучу, у меня много времени свободного. Черт ты

старательный, и все у тебя пойдет по-хорошему, только в уныние не впадай,

да ранку на голове промой холодной водой, как бы не разболелась.

Так кончили они разговор; и не знали они оба, ни огорченный унылый

дьявол, ни сам попик с благостной душой, когда он лобызанием любви касался

противного дьявольского чела, а дьявол в свою очередь жалел жалостью

любовной мечущихся людей, что как раз в эту минуту совершалось то самое

добро, имени и порядка которого тщетно доискивались оба.

Так и разошлись, не зная: попик - к себе, приискивать новые правила

добра для поучения, а дьявол - к себе, в темноту запыленных углов, чтобы

там зализывать раны и тщетно допрашивать бога об его грозных и непонятных

велениях.

II

Вот и снова начал благостный поп обучать добру непокорную дьявольскую

душу, - но тут-то и начались для обоих самые тяжкие мучения.

Пробовал попик давать подробные наставления на разные случаи жизни, и

выходило хорошо, пока случаи совершались в том самом виде и в том порядке,

в каком предначертал их его наивный ум. Не только со старательностью, а

даже и со страстью, проявляя силу воли необыкновенную, черт выполнял

предписанное. Но всего многообразия жизненных явлений не мог уловить в свои

плохонькие сети человеческий ум, и ошибался черт ежеминутно. В одном месте

сделает, а рядом пропустит, потому что вид другой и слова у просящего не

те; а то бывает, что и черт не дослышит, либо не так поймет, - и опять

ошибка, человеку обидно, а добру попрание. Уже и у попика начал мутиться

разум: никак он до тех пор не предполагал, чтобы столько было у жизни лиц,

темных загадок, вопросов неразрешенных.

"И откуда это все берется? - думал попик, пока черт в углу зализывал

новую рану или тяжко вздыхал от гнетущего бессилия. - То ничего не было, а

то вдруг так все и полезло, так все и полезло. Тут не только черт, а и

священнослужитель не разберется. Но как же я раньше разбирался? -

удивительно! Боюсь я этого, а ничего не поделаешь: надо попробовать

распространительное толкование. Дам ему этакие общие законы, а он их пусть

распространяет... Только бы не вышло чего, о господи!"

И на распространительное толкование черт покорно согласился: измучился

он к этому времени до последней крайности и готов был на всякие жертвы, -

да не принимались его жертвы. Били его столько, что за одно это он мог бы

попасть в мученики, а выходило так, что и побои не только его не украшали,

а налагали ярмо все нового и нового греха. Ибо за дело его били, и не могли

этого не признать ни он сам, ни его великодушный покровитель. Уже и плакать

черт научился, а раньше совсем как будто и слез не имел. Плакал он столько,

что, казалось бы, за одни эти одинокие слезы и неутомимую тоску о добре мог

бы попасть он в угодники, а выходило так, что и слезы не помогали, ибо не

было в них творческой к добру силы, а только грешное уныние. Только и

надежды теперь оставалось, что на распространительное толкование.

И совсем приободрился черт и даже с некоторою гордостью сказал попу:

- Теперь вы за меня, святой отец, не бойтесь: теперь я и сам могу. Это

раньше мне трудно было, а раз теперь вы допускаете толкование, я уже не

собьюсь. Ум у меня положительный, твердый, пить я уж давно ничего не пью, и

никаких ошибок теперь уже быть не может. Только вы не таитесь от меня, а

прямо скажите самый важный и самый первый закон, по которому жить. Когда

этот закон исполню, тогда вы и другие мне скажете.

Собрал всю свою науку, все свои соображения старый попик, взглянул и в

душу к себе, - вздохнул радостно и не совсем решительно сказал:

- Есть один такой закон, но только боюсь я тебе его открыть: очень он,

как бы это сказать, опасен. Но так как на все есть воля божия, то, так и

быть, открою, ты же смотри не промахнись. Вот, смотри.

И, раскрыв книгу, трепетно указал черту на великие и таинственные

слова:

не противься злу

Но тут и черта покинула его гордыня, как увидел он эти страшные слова:

- Ох, боюсь, - сказал он тихо. - Ох, промахнусь я, святой отец.

Было страшно и попу; и молча, объятые страхом, смотрели друг на друга

черт и человек.

- Попробуй все-таки, - сказал наконец поп. - Тут, видишь ли, хоть то

хорошо, что тебе самому ничего делать не нужно, а все с тобой будут делать.

Ты же только молчи и покоряйся, говоря: прости им, господи, не ведают, что

творят. Ты эти слова не позабудь, они тоже очень важны.

Вот и ушел черт в новые поиски добра; два месяца пропадал он, и два

месяца, день за днем, час за часом, в волнении чрезвычайном поджидал его

возвращения старый поп. Наконец вернулся.

И увидел поп, что черт совсем исхудал, - одна широкая кость осталась,

а от мяса и след пропал. И увидел поп, что черт голоден, жаждет, до голого

тела обобран придорожными грабителями и много раз ими же избит. И

обрадовался поп. Но увидел он и другое: из-под закосматившихся бровей

угрюмо и странно смотрят старые глаза, и в них читается все тот же

непроходящий испуг, все та же неутолимая тоска. Насилу отдышался черт,

харкнул два раза кровью, точно по каменной мостовой бочонок из-под красного

вина прокатили, посмотрел на милого попа, на тихое место, его приютившее, и

горько-прегорько заплакал. Заплакал и попик, еще не ведая, в чем дело, и

наконец сказал:

- Ну, уж говори, чего наделал!

- Ничего я не наделал, - печально ответил черт. - И было все так, как

и надо по закону, и не противился я злому.

- Так чего же ты плачешь и меня до слез доводишь?

- От тоски я плачу, святой отец. Горько мне было, когда я уходил, а

теперь еще горше, и нет мне радости в моем подвиге. Может быть, это и есть

добро, но только отчего же оно так безрадостно? Не может так быть, чтоб

безрадостно было добро и тяжело было бы его творящему. Ах, как тяжело мне,

святой отец. Присядьте, а я вам расскажу все по порядку, вы уже сами

разберете, где тут добро, - я не знаю.

И долго рассказывал черт, как его гнали и били, морили жаждою и

грабили по пустынным дорогам. А в конце пути случилось с ним следующее:

- Лежу я, святой отец, отлеживаюсь на камне, что при дороге. И вижу я:

идут с одной стороны два грабителя, злых человека, а с другой стороны идет

женщина и несет в руках нечто, как бы драгоценное. Говорят ей грабители:

отдай! - а она не отдает. И тогда поднял грабитель меч...

- Ну! - вскричал попик, прижимая руки к груди.

- И ударил ее мечом грабитель, и рассек ей голову надвое, и упало на

дорогу нечто драгоценное, и когда развернули его грабители, то оказалось

оно младенцем, единым и последним сокровищем убитой. Засмеялись грабители и

один из них, тот, что имел меч, взял младенца за ножку, поднял его над

дорогою...

- Ну! - дрожал поп.

- Бросил и разбил его о камни, святой отец!

Поп закричал:

- Так что же ты! Так как же ты! Несчастный! Ты бы его палкой, палкой!

- Палку у меня раньше отняли.

- Ах, боже мой! Ведь ты черт, ведь у тебя же есть рога! - ты его бы

рогами, рогами! Ты бы его огнем серным! Ведь ты же, слава богу, черт!

- Не противься злому, - тихо сказал черт.

Было долгое молчание.

Побледневший попик как стоял, так и пал на колени и покорно сказал:

- Моя вина. Не ты, не грабители убили женщину и ребенка, - я, старый,

убил женщину и ребенка. Отойди же в сторону, мой друг, пока я помолюсь за

наш великий человеческий грех.

Долго молился поп; окончивши молитву, разбудил уснувшего черта и

сказал ему:

- Не для нас с тобой эти слова. И вообще не нужно ни слов, ни

толкований, ни даже правил. Вижу я, что иногда хорошо любить, а иногда

хорошо и ненавидеть; иногда хорошо, чтобы тебя били, и иногда хорошо, чтобы

ты и сам кого-нибудь побил. Вот оно, сударь, добро-то.

- Тогда я пропал, - решительно и мрачно заявил черт. - Для себя вы как

хотите, а мне дайте правила.

- А ты и опять промахнешься и меня подведешь: нет, сударь, довольно! -

Попик даже рассердился. - Нету правил. Нету и нету.

- А раз правил нет, так и добра никакого нет.

- Что? Добра нет? А что я с тобой, с чертом, разговариваю, что я тебя,

черта, учу, это - не добро? Поди, сударь, неблагодарный ты это, как бы

сказать, господин!

Но то ли озлобился черт, то ли вновь до отчаяния дошел, - уперся

мрачно и ворчит:

- То-то много вы меня научили, есть чем похвалиться!

- Да разве черта научишь?

- А раз черта не научишь, так чего же ваше добро стоит? Ничего оно не

стоит!

- Эй, прогоню!

- Прогоняйте, если не жалко. Я в ад пойду.

Помолчали. Черт спросил:

- Так как же, святой отец, идти мне в ад?

Даже прослезился попик: так жалобно спросил его черт, и поклонился

низко, говоря:

- Прости меня, миленький, обидел я тебя. А относительно добра вот что

я тебя спрошу: черт ты любознательный, и во многих ты бывал храмах и

хранилищах искусств, и много ты видел творений великих мастеров, - нравятся

ли они тебе за красоту?

Черт подумал и ответил:

- Какие нравятся, а какие нет.

- А слыхал ли ты, чтобы для красоты были правила?

- Какие-то, говорят, есть.

- Какие-то! А можешь ли ты, раскоряка, узнав с них какие-то правила,

сотворить красоту?

- Какой у меня талант? Нет, не могу.

- А добро без таланта творить хочешь? Тут, миленький, для добра-то

таланта требуется еще больше, да. Тут такой талант нужен!

Черт даже засвистал:

- Вот оно что! Нет, святой отец, это вы уж через край хватили! Если я

плохую картинку напишу, меня за это в ад не пошлют, а если я ближнему

голову сверну, так ведь какой содом подымется! Да картинку-то меня никто

писать и не понуждает, а добро, говорят, твори. Твори, - а правил не дают;

твори, - а в чем дело, не объясняют, да за каждую промашку в потылицу!

- Талант нужен, миленький!

- А если его у меня нет, так в ад мне и идти?

Поп покачал головою и руками развел:

- Уж и не знаю, голубчик, сам голову с тобою потерял.

- Знать не хочу вашего таланта! Правила мне давайте! Я не картинки

писать хочу, а добро творить, - вот вы меня и учите, хоть сами выдумайте, а

учите!

Совсем разбушевался несчастный дьявол, под конец пригрозил даже пойти

к другому попу. Старик даже обиделся и укоризненно сказал:

- Вот уж это нехорошо, дружок! Сколько я на тебя труда положил, вот,

думал, приведу к богу новую овцу, полюбил тебя, как сына, а ты хочешь к

другому. У меня тоже самолюбие есть, за что же ты меня обижаешь? Ты меня

лучше не обижай. А я тебе вместо правил, с которыми и человеку-то опасно,

дам урок на каждый день. Времени у меня свободного много, и сяду я за труд:

с самого раннего утра очерчу тебе каждый день, сколько их есть в году, что

и как делать. Но только от писаного не отступай ни на единую черточку, а то

ты сейчас же промахнешься; если же будут сомнения у тебя или что

позабудешь, то в этих случаях бездействуй. Как бы тебе это сказать: закрой

глаза, заткни уши и стой как истукан. Нынче же сажусь за работу, а ты иди

наверх, приютись где-нибудь под крышей и бездействуй, пока не скажу. Если

же скучно будет, то помогай звонарю, - он совсем у меня от старости ослабел

и не в те веревки дергает. Звони себе во славу господню!

Вот и сел старый поп за свой великий труд, а черт начал

бездействовать. Для этой цели разыскал он среди темных чердачных переходов,

поблизости от колокольни, комнату не комнату, а так помещение: четыре стены

глухие, вместо двери низкий сводчатый лаз, и только на одной стене, высоко

над полом, светлело глубокое, запыленное, крытое паутиною оконце. Раз в два

или в три дня приносил ему попик скудную пищу и присаживался для недолгой

душевной беседы, а в остальное время, никого не видя, черт бездействовал и

размышлял. Против этих размышлений напрасно предостерегал его попик,

говоря, что у дьявола его размышления есть действие; и притом вредное, -

черт хоть и соглашался, но ничего поделать с собою не мог. Трудно было не

думать об испытанном, а как начнет думать, так и покажутся со всех сторон

мутящие разум противоречия: скользит прекрасное добро, как тень от облачка

над морской водою, видится, чувствуется, а в пальцы зажать нельзя. Кому же

верить, как не богу, а сам бог нынче одно говорит, завтра другое, а то и

сразу говорит и то и другое; в каждой руке у него по правде, и на каждом

пальце по правде, и текут все правды, не смешиваясь, но и не соединяясь,

противореча, но где-то также в своем противоречии странно примиряясь. Но

где? - не может найти этого места несчастный черт. И от этого овладевает им

крайний человеческий ужас, и страшно не только двинуть рукою, да и

вздохнуть-то страшно.

- Ну, как, - спрашивает попик, - соскучился? Ничего не поделаешь,

потерпи, миленький, скоро авось и кончу, тогда вот как заживешь. Здоровье у

меня только плохое, и смерть близко, - ну, уж как-нибудь доведу, не оставлю

тебя, сирого.

Черт еле слышно шепчет:

- Противоречия.

- Опять! - ужасается попик. - И где ты их только находишь? Это в

разуме, брат, да в словах всякие противоречия, так на то он и разум, и не

может без того, чтобы все четыре колеса не в одну сторону вертелись; а в

совести, брат, все течет согласно.

Черт криво усмехнулся:

- Хорошо вы говорите, святой отец: так, значит, не бывает, что три

колеса в одну сторону вертятся, а четвертое в другую?

- Ну и дурень! Конечно, не бывает.

- А вы говорите, что бывает.

- Я говорю? Да что ты на меня, миленький, валишь? Сам запутался, а на

меня валишь. У меня и то после каждого разговора с тобою голова болит, а

мне голова нужна, я для тебя же, дурака, работу сочиняю. Какой ты, брат,

неприятный, как бы это сказать, господин. Лучше скажи-ка: строго

бездействуешь или допускаешь послабления?

Черт угрюмо вздохнул.

- Строго. Вчера вот только муху убил, очень она на лицо липла, и не

знаю, можно это или нельзя?

- Муху-то? - засмеялся попик. - Муху можно! Постой... Ну, вот и опять

сбил ты меня, несчастный: то ли можно, то ли нет, - теперь уж и сам не

знаю. Не взыщи, брат: сам меня запутал. Пока ты меня не спрашивал об мухе,

- знал я хорошо, что бить их можно, и неоднократно бил, а вот теперь...

- Живая она, - мрачно сказал черт.

- Да, да, живая! - огорчился попик. - Так и я значит, живых мух бил?

Вот грешник! Ай-ай-ай, вот грешник!

Но черту этого мало. Ему нужны вывод и твердое решение.

- Значит, нельзя мух бить? Вы прямо скажите.

- Мух-то? - недоумевает попик. - Ты про мух говоришь?

И до того, случалось, они договорятся, что оба впадут в полное

одурение и долго, не мигая, смотрят друг на друга. Но только у черта

одурение было надменное и как бы снисходительное, а у попика тихое и

скоропреходящее: еще до своей келейки после разговоров не успеет дойти, как

все противоречия забыл, развеселился, а потом в благостном настроении

уселся за тяжелую для дьявола работу. И мух опять бьет, и даже не без

злорадства.

Но что за мухи для дьявола! Стоит он со своею непомерную дьявольскою

силой, готовый сокрушить горы и не знает, как поступить с ничтожной мухой,

надоедливо ползающей по мрачному, изборожденному лицу, еще хранящему темный

отблеск адских неугасимых огней. Что за муки для дьявола! Тонкий ум,

изощренный в упражнениях, способный одним колебанием своим создать как бы

новый, великий мир, в ужасном бессилии останавливается перед ничтожнейшим

вопросом. А муха ползает, а муха надоедливо жужжит, забирается в волосатое

ухо, глупо и нагло щекочет мрачно стиснутые губы, бесстыжая, нелепая, даже

не подозревающая о тех страшных безднах, над которыми издевается

бессмысленно! Многих и многого ненавидел дьявол; много и многого он,

страшился, но так и не узнала его душа образа более ненавистного и

страшного, нежели образ ничтожной мухи, ползающей по лицу.

Но все хуже здоровье попика, одолевает его белая старость. Попишет

немного и полежит, и больше лежит, чем работает, а уже три года томится

заключенный в бездействие дьявол и ждет обещанного добра. Поняв свою

выгоду, уже не тревожит попика противоречиями, а только жалобно торопит:

- Ах, поскорей бы, святой отец!

- Не бойся, миленький, не умру, - успокаивает его попик. - По моему

расчету мне еще с полгодика осталось. Да, брат, с полгодика! А работа уже к

концу подходит. Не пугайся, не волнуй себя. А я тебя сегодня как раз

порадовать пришел: нынче одного еретика жечь будут, так пойдем с тобою,

посмотрим, повеселимся.

"Сказано: не убий", - мрачно подумал черт, глядя на улыбающегося

попика, но вслух ничего не сказал и охотно собрался в путь, так как очень

соскучился от долгого заключения.

Еретика долго жгли, и народ радовался. Приятно было и черту: немного

напоминало ад; но вдруг вспомнилась муха, которой он не смел тронуть, и

сразу затрещали в голове противоречия. Взглянул с тоскою на попика: тот

покачивается от слабости, от волнения бледен, дрожат старческие руки, на

голубеньких глазах слезы, а весь лик радостен и светится неземным светом.

Жгли в аду и черти, но не было же святости в их лице! Ничего не может

понять обезумевший дьявол. А попик-то радуется, даже светится весь! И от

волнения, как только домой пришли, в постель слег, ослабел очень от

радости. Не выдержал черт и, насупившись, вступил в диспут:

- Хотел бы я знать, чему вы радуетесь, святой отец?

- А как же? Еретичка сожгли! - ответил попик тихо и умильно.

- Так ведь сказано же: не убий! А вы человека убили и радуетесь.

- Никто его не убивал, что ты, миленький!

- Да ведь сожгли же его или нет?

- Слава богу, сожгли, сожгли, миленький!

Даже глаза закрыл от умиления и лежит себе, такой беленький,

чистенький, невинный, как младенец. "Неужто и здесь противоречие только в

разуме да словах, а в совести его все течет согласно? - думал дьявол,

беспомощно потирая рукой шишковатый лоб. - Ничего не понимаю! Видно, не в

том добро, что делать, а в том, как делать... Нет, ничего я не понимаю,

пусть он пишет свои уроки, а я уж до времени притаюсь, пальцем не

шевельну!"

И с того времени в одиночество свое уже не возвращался, а остался при

ослабевшем старце в качестве прислужника: подавал ему пищу, убирал келейку,

и с дьявольской силой и упоением чистил старое попиково платье, будучи

уверен, что уже здесь-то наверное греха нет. Когда же, превозмогая слабость

садился поп за продолжение своего труда, черт вытягивал свою длинную,

жилистую шею и через плечо с жадным любопытством заглядывал: ох, не

промахнуться бы попу! Ох, не подвести бы ему несчастного черта: ведь

последняя надежда.

Но вот и кончена рукопись, а с нею как будто кончена и жизнь

старенького попа. Уже не поднимается он с постели и последние строки

начертал лежа: и неразборчивы они и кривы, но тем дороги, что последние. На

коленях принял черт великий дар и громко с истинным наслаждением поцеловал

сухую руку.

- Что, рад небось? - спросил попик. - Ну, радуйся, радуйся, давно

пора. Только смотри, опять не промахнись!

- Теперь не промахнусь, - уверенно ответил черт. - Если только вы там

в чем-нибудь не промахнулись, но это уж ваше дело; а я буду исполнять

точно, как сказано.

- Черт ты старательный, это верно. И рукопись смотри, не потеряй,

другой не будет. Где ты думаешь подвизаться? Если поблизости, то загляни

как-нибудь, навести, мне без тебя будет скучно. Привык я к тебе, дружок.

Прежде я все твоему носу удивлялся, а теперь, знаешь ли, мне даже и нос

твой нравится. Это ничего, что он отвислый: у многих людей бывают отвислые

носы. Так где же ты думаешь подвизаться?

- Пойду по всему миру! - самонадеянно ответил черт. - Эх, пожили бы вы

еще с полгодика, - много тогда хорошего рассказал бы я вам, святой отец!

Вот до чего я хочу творить добро, - черт сжал огромные кулаки и яростно

потряс ими, - что это только видеть надо, как я начну работать!

Так и ушел черт в ликовании, но вот что дальше случилось. Вместо того,

чтобы сразу начать действовать по наставлениям, что, конечно, было бы самое

лучшее, он отправился в ад для проповеди. Потерял ли он соображение от

радости, гордыня ли его обуяла и захотелось похвастаться перед своими, или

просто потянуло его к родным местам, - но только от попика прямою дорогою,

мимо не колеблясь, полетел он в ад. И что же вышло? Только начал он

проповедовать, а другие черти выскакивают вперед его и тоже проповедуют и

даже с еще большей силой, так как свободно лгут. И в одно мгновение вся

правда превратилась в ложь, и самые святые слова, яростно выкликаемые

чертовскими глотками, приняли непристойный и страшный вид. Минуты, кажется,

не прошло, а уж весь ад наполнился проповедниками и святыми; и впереди

всех, обрадованный новой потехой, гнусавил псалмы вдребезги пьяный сатана.

Визгливые истасканные ведьмы разыгрывали целые комедии на тему о

благочестии и высоких подвигах; и никогда еще ад, даже в большие свои

праздники, не был таким адом, как в этот несчастный день! А потом начались

откровенные непристойности и всеобщая драка, - и больше всего попало

Носачу, давно не упражнявшемуся и в значительной степени потерявшему

ловкость. Но что самое печальное, - в драке у него порвали рукопись, и

когда, отбившись от стаи шаловливых ведьм, он взглянул на свое сокровище -

горю и стенаниям его не было предела. В ярости он оскорбил самого сатану,

назвал его лжецом и еле унес ноги: так разгневался пьяный оклеветанный

владыка!

Со всею прытью, какая только доступна была его старым ногам, прижимая

к груди истерзанную рукопись, примчался Носач к старенькому попику, но -

увы! - попик уже умирал.

- Да погодите же минутку - у меня рукопись порвали, - завопил черт,

падая на колени.

III

Еще с добрый десяток минут, не сообразившись, вопил черт, и жаловался,

и требовал новой рукописи, взамен попорченной, потом стих и, бережно

отложив рукопись, сам опустился на пол у поповской постели. После долгого

молчанья разжал попик сухие, запавшие губы, бессильно пожевал ими и с

трудом вымолвил:

- Опять промахнулся?

Черт мрачно взглянул на истерзанную рукопись и великодушно солгал:

- Так, пустяки, святой отец. Мне вас жалко: вы и вправду умираете или

еще с полгодика поживете?

Попик ответил:

- Ни единого даже дня, дружок. Я уже вчера собрался умереть, да думаю:

дай подожду денек - авось, и ты придешь. Вот ты и пришел! Спасибо тебе

дружок. Открой мне, пожалуйста, занавес на окне, хочу я последним взглядом

проститься с дорогими местами.

Но в открытое окно только и видно было, что угол крыши, крытый красной

черепицей, да уголок синего неба с проходящим облаком. Попик смотрит с

радостью, а черт думает: "На что он смотрит?.. Тут и смотреть не на что:

красная крыша да неба кусочек. Или он на облачко смотрит? Так понесу же я

его на колокольню и покажу ему все облака, какие будут, и все красные крыши

его возлюбленной Флоренции".

Так и сделал. Даже не спрашиваясь, подхватил он на свои жилистые руки

сухонькое тельце, не оказавшее сопротивления, и с величайшею осторожностью

донес до высокой площадки, где дух захватывало от высоты и сердце

радовалось красоте города и божьего мира.

- Смотрите-ка, святой отец: это не то, что из окошка, - сказал он с

гордостью.

И оба стали смотреть и радоваться. А уже близилось к закату солнце, и

по ту сторону Арно на высоком холме чернели кипарисы, готовые своими

острыми вершинами как бы пронзить падающее светило. На востоке же, откуда

сегодня утром поднялось ликующее солнце, воздушной цепью залегли недалекие

горы; и мнилось, будто гигантскими гирляндами благоухающих сиреневых цветов

опоясан прекрасный город. Розовыми цветочками казались далекие виллы,

расположенные по склонам, и в ущельях прохладно синела вечерняя тень.

Попик тихо радовался и вспоминал:

- Вот за теми горами я родился, дружок. Там и сейчас находится моя

деревня; там была прекрасная девушка, которую я полюбил и оставил для бога.

И долго не было для меня иной радости, как смотреть на те далекие горы и

тихо вздыхать. Давно это было, дружок, не помню когда.

Солнце заходило.

- А вот и милый город, по которому я ходил, много ходил. И нет,

дружок, более приятного чувства как ощущать под ногою горячие, родные

плиты, - как бы матерью становится земля, когда походишь по ней лет

семьдесят, и смягчается твердость острого камня. Но там, куда я пойду

сейчас, будет еще лучше, дружок.

Черт воздохнул, колебанием груди своей приподняв легонькое тело. Попик

понял его тоску и сказал гаснущим голосом:

- Ты... не вздыхай. Очень возможно, дружок, что ты также пойдешь со

мною в рай. Ты... черт старательный.

Красною, жаркою кровью разбрызгалось солнце за черными кипарисами и

погасло. И, не отстав от него ни на единое мгновение, умер старенький

попик, ушел из родного города, покинул родимую прекрасную землю. Долго и

напрасно будил его встревоженный черт, взывал грубым голосом:

- А звезды-то! Вы еще звезд не посмотрели, святой отец. Вы еще на луну

не взглянули, а уже идет она, святой отец, поднимается, вот-вот бледным

светом ляжет на ваши родные плиты. Откройте же глаза, святой отец, и

взгляните, умоляю вас!

Когда же убедился, что покровитель его и друг умер навсегда, то отнес

его и положил на холодную постель. И когда нес по лестнице, то думал: "Вот

вверх я нес живого, а вниз несу мертвого!". И великая скорбь овладела душой

дьявола: метался он по комнате, и вопил, выл, как зверь, бился о стены, -

не привык он к человеческому горю и не умел выражать его тихо. И до того

дошел, что, схватив свое единственное сокровище, цель долгих поисков и

страданий, - изорванную рукопись, - с яростью швырнул ее в угол, как нечто

негодное. Сделав же это, так и не понял, что именно в эту самую минуту им и

совершалось то самое таинственное и недостижимое добро, имени которого он

столь тщетно и мучительно доискивался. Так и не понял никогда!

Но какой неприятный вид имела драгоценная рукопись! Измятая,

оборванная, растрепанная, испятнанная потными лапами чертей, лежала она

перед угрюмыми глазами постаревшего дьявола, вновь вернувшегося к своим

стремлениям и надеждам. С трепетом раскрыл он первую страницу и надолго

погрузился в изучение добродушно неразборчивых, старательных строк. И по

мере того, как читал, все больше таращил глаза, пугался, недоумевал, пока,

наконец, с последнею страницею весь не превратился в одно сплошное

недоразумение и страх. Даже в самые тяжелые минуты жизни черт не имел

такого растерянного вида, как теперь.

Что это - глумление! Насмешка над добром? Издевательство над бедным

чертом, стремящимся к добродетели? Или же потерял свой последний разум

старенький попик и с детской серьезностью лепечет наивные пустяки, придает

характер важности ничтожным мелочам, путается в них, как в длинном, не по

росту, платье? Но черт обманут, - черт в неистовстве и страхе: потеряна

последняя надежда.

Вся книга, с начала своего до последней оборванной страницы, состояла

из коротеньких деловых рецептов, точнейшего описания тех действий, которые

надо совершать по дням недели, по часам дня. И ни единого закона, ни

единого правила, ни единого общего начала, - даже самое слово "добро" не

упоминалось ни разу. Делай то-то (точное описание поступка), - и больше

ничего, что-то вроде нынешних поваренных книг, с той только разницей, что

даже и в поваренных книгах у составителей их видно иногда старание дать

общее начало: ешь только овощи, а мяса ни в каком случае не ешь! А тут -

ничего.

И что особенно и больно укололо черта: во всей книге не было ни одной

из тех прекрасных истин, что в таком огромном количестве собраны за тысячи

лет существования человеческого разума и служат к украшению и прославлению

добра. Он сам знал их немало и мог, казалось бы, ожидать, что старенький

поп не поскупится на этот предмет, - недаром же он столько учился и так

прекрасно чувствовал добро.

Но нет ничего! Сухой перечень голых действий, иногда тщательно

зализанная клякса, свидетельствующая только о трудолюбии писавшего - и все.

Но вдруг появилась надежда: может быть, попик нарочно не сделал общих

выводов, предоставляя это уму и трудолюбию самого черта - о, он был

достаточно хитер, этот старый, невинный попик! И снова садится старый черт

за работу и вглядывается в каждое слово сквозь круглые огромные очки,

выписывает, сверяет, грубыми пальцами ловит тонкую нить неназванного добра.

Обрывается нитка, - но что до того старательному черту, возлюбившему добро!

Отыскивает концы, вяжет хитрые узелки, путает и распутывает, складывает и

вычитает, - вот-вот доберется до итогов, твердо и на все времена и для всех

людей, какие были, есть и будут, установит неизменные начала добра. Черт не

честолюбив, сейчас ему дело только до своей шкуры, но минутами овладевает

им истома гордости: не для всех лиц, ищущих добра, работает он так

неутомимо, не ему ли некогда воздвигнется новый и великолепный храм?

Какими же словами можно описать отчаяние и последний ужас несчастного

дьявола, когда, подведя последние итоги, не только не нашел в них ожидаемых

твердых правил, а наоборот, и последние утратил в смуте жесточайших

противоречий. Подумать только, какие оказались итоги:

когда надо - не убий; а когда надо - убий;

когда надо - скажи правду; а когда надо - солги;

когда надо - отдай; а когда надо - сам возьми, даже отними;

когда надо - прелюбы не сотвори; а когда надо - то и прелюбы сотвори

(и это советовал старенький поп!);

когда надо - жены ближнего не пожелай; а когда надо - то и жену

ближнего пожелай, и вола его, и раба его.

И так до самого конца: когда надо... а когда надо - и наоборот, не

было, кажется, ни одного действия, строго предписанного попиком, которое

через несколько страниц не встречало бы действия противоположного, столь же

строго предначертанного к исполнению; и пока шла речь о действиях, все как

будто шло согласно, и противоречий даже не замечалось, а как начнет дьявол

делать из действия правилом - сейчас же ложь, противоречия, воистину

безумная смута. И самое страшное и непонятное для дьявола было то, что

наряду с действиями положительными, согласными с известным уже дьяволу

законом и, стало быть, добрыми, - старый попик с блаженным спокойствием

предписывал убийство и ложь. Черт никак не мог допустить, что не попик его

обманывал, а обманывают слова; и вот наступил для него миг совершенногобезумия, - вдруг показалось, что старый попик есть не кто иной, как самый

величайший грешник, быть может, сам сатана, в виде сатанинской забавы

пожелавший искусить черта.

Забившись в темный угол, черт горящими глазами глядел на дверь и

думал:

"Да, да, это он! Он узнал, что я хочу добра, и нарочно оделся попом и

даже богом, как я оделся человеком, - и погубил меня. Никогда не узнаю я

правды и никогда не пойму, что такое добро. Быть же мне вовеки несчастным и

в жажде добра вовеки неудовлетворенным. Проклят я вовеки".

И все ждал, что раскроется дверь, и покажется смеющийся сатана и,

простив, позовет его в ад. Но не приходил сатана, и дверь молчала; и,

подумав, так решил несчастный старый черт:

"Буду жить в отчаянии и творить предписанное, никогда не зная, что

такое творю. Проклят я вовеки!"

Так и жил черт, стареясь. Когда требовалось рукописью, - спасал, а

когда требовалось убивать, - убивал. И было ли противоречие только в

словах, а в действиях все уживалось согласно, но постепенно наступил для

черта покой, и почувствовал он даже как бы некоторое удовлетворение. И хоть

и верил твердо, что проклят вовеки, но настоящего живого огорчения от этого

не испытывал; и о добре перестал думать. Но были для него и черные дни, -

обрывалась рукопись, и в зияющей пустоте вставал ужасный образ бездействия;

и поднимали голову ядовитые сомнения и, как призрак манящий, звало в

неведомую даль неведомое Добро.

Тогда удалялся черт в свой темный чердачный угол и там застывал в

бездействии. Заложив уши, чтобы ничего не слышать, закрыв глаза, чтобы

ничего не видеть, стоял он, черный, подобно истукану; и были крепко сложены

на груди жилистые руки, способные сокрушить горы и обреченные на

бездействие. Стар уж он был в это время: завивали голову космы седых волос,

лезли из широких ноздрей, мшистым кровом крыли и лицо, и грудь, и застывшие

руки; и, увидя его, не подумал бы ты, что это некто живой, обреченный на

страдания, а сказал бы: вот и еще одна старая колонна в храме, которой я

раньше не заметил. Ползали по лицу его мухи, серая пыль ложилась на голову,

и пауки неторопливо плели на нем свои тенета, - и время стояло неподвижно,

как проклятое.

...Кто не любит добра?

15 августа 1911 г.