Предыдущая глава https://cont.ws/@severro/14631...
25. АРИФМОМЕТРЫ, ГРАДОДЕЛЬЦЫ, ЛЕТОПИСЦЫ
Кстати, а почему мы привыкли судить об уровне цивилизации по соответствию именно западной культуре? А почему не индийской, китайской или японской — которая в XVII в. была значительно выше европейской? Ну а русская культура отнюдь не стремилась никого копировать или подстраиваться под чужие вкусы. Она должна была нравиться самим русским и удовлетворять их потребности. Поэтому и была не западной, не восточной, а своей, руссской.
Те дисциплины, которые составляли основу европейского образования, были нашим соотечественникам пока без надобности. Искусство вести религиозную полемику им не требовалось, поскольку главным в религии была вера, а не логические доказательства. Не готовили и юристов — в российском судопроизводстве упор делался не на казуистику, а на критерий “правды”. Если же “правды” нет, человек не разорялся на адвокатов, а обращался к царю-батюшке. И латынь нужна была лишь дипломатам и переводчикам. Богослужение велось на церковнославянском языке, понятном всем прихожанам, а все труды и документы писались по-русски. Между прочим, это сказалось и на типе мышления — ведь только живой разговорный язык способен передать все тонкости и оттенки мысли. А ученый европеец, связанный латынью, привыкал излагать свое мировоззрение упрощенными штампами.
Таких универсальных школ, как у иезуитов, еще не было — они начали возникать лишь в Белоруссии и на Украине при православных братствах, чтобы противопоставить их иезуитским. Тем не менее своя система образования на Руси существовала. Обычно этим занимались священники и церковные дьячки. “Десятину”, как католическим служителям, им прихожане не платили, и обучение детей являлось весьма распространенным способом дополнительного заработка. Еще в 1550 г. Стоглавый Собор указал на необходимость “грамоте учиться”. О том, что русские “учатся родному языку”, писали Ченслер, Маржерет. Масса и Олеарий сообщают о школах, и о том, что они были не только в Москве, но и в провинции. “В школах обучают письму и чтению… У них нет недостатка в хорших головах для учения. Между ними встречаются люди весьма талантливые, одаренные хорошим разумом и памятью”.
Статистика надписей и подписей на документах показывает, что в начале XVI в. грамотными были 65 % дворян, 25–40 % посадских, а священнослужители и дьяки обязаны были знать грамоту. В XVII в. дворяне и купцы были грамотны все, из посадских 60–70 %. О крестьянах статистику дать затруднительно, но и они (особенно черносошные) нередко собственноручно составляли и подписывали челобитные. Обнаружены и автографы крепостных (скажем, дворовых Пожарского). А на дошедших до нас книгах XVII в. найдены пометки, сделанные их владельцами — крестьянами. Нет и статистики грамотности женщин. Но Олеарий, посетивший кладбище в день поминовения, упоминает, что многие собравшиеся простолюдинки читали имена своих покойных, занесенные в книжечки. То есть в целом уровень грамотности в стране был примерно таким же, как во Франции.
Особенностью русского образования было то, что на начальной ступени человек учился чтению, письму, счету, Псалтыри и другим книгам Священного Писания, а остальные знания должен был добирать самостоятельно, в общении со “знающими людьми” и “многообильном чтении”. Продолжая образование индивидуально, в зависимости от выбранной профессии и склонностей. Допустим, кандидаты в священники с детства служили в храме или монастыре, углубленно изучали Священное Писание, пение, церковный устав. Но в сан могли быть поставлены только после экзамена, сданного в епархии или патриархии. Как уже отмечалось, при Филарете стали создаваться постоянные учебные заведения для подготовки священнослужителей и патриаршья “латинская и греческая школа” (Олеарий).
Существовала учебная литература. Гюльденстерн еще в 1602 г. упоминает русский букварь. Были “Азбуковники” — наставления для учителей со значительной суммой практических знаний в разных областях, “Стенам знаменье” — пособие по архитектуре, “Надзиратель” — переводная практическая энциклопедия по вопросам сельского труда и быта. Принадлежность многих домашних библиотек составляли и такие книги, как “Тайная тайных или Аристотелевы врата”, “Шестокрыл”, “Лопаточник”, “Луцидарий”, “Колядник”, “Волховник”, содержавшие изрядный багаж данных по природоведению (с примесью суеверий — но не большей, чем в тогдашней западной науке).
Была и математика, причем какая-то своя, впоследствии забытая и вытесненная европейской. Обычная арифметика была доступна очень многим — на Руси все сословия торговали, а как торговать без математики? Но использовалась не только десятичная система, кроме нее считали еще девятками и сороками. Не буду спорить, насколько это удобно, но отнюдь не примитивно, и само по себе говорит об уровне математического мышления — попробуйте-ка считать в нескольких системах одновременно и легко переходить из одной в другую! Во фрагментарно дошедших до нас “Арифметиках” первой половины 1500-х гг приводится своя терминология. Слагаемые назывались “перечни”, сумма — “исподний перечень”, разность — “остатки”, уменьшаемое — “заемный перечень”, вычитаемое “платежный перечень”, делимое — “большой перечень”, частное — “жеребеный перечень”, остаток — “остаточные доли”. Были пособия по геометрии “с приложением землемерных начертаний” и сведениями о вычислении площадей геометрических фигур. Расчеты площадей содержатся и в сочинении Ермолая Еразма “Благохотящим царем правительница и земледелия”. А теоретическая математика оперировала числами до… 10 в 48 степени! И тоже имела собственную терминологию. “Тьма” в математике означала тысячу тысяч — миллион, миллион миллионов назывался “легион”, легион легионов — “леодр”, а леодр леодров — “ворон”. Единица 49-го разряда. Кстати, русская математика вообще часто оперировала не линейными, а степенными зависимостями — тысяча тысяч, сорок сороков.
Имелась и своя медицина. Фоскарино писал: “Врачи лечат по опыту и испытанными лечебными травами”. Была медицинская литература — “Травники”, “Громники”, “Лечебники”. Существовал Аптекарский приказ, ведавший подобными делами. А в Москве — Зелейный ряд, торговавший лекарственными растениями и прочими медицинскими снадобьями. Там же можно было нанять “лечьца”, “зубоволока”, “костоправа”, “кровопуска” и даже “бабичьих дел мастера”. Аптекарский приказ выделял лекарства и медицинский персонал для армии, сохранились росписи на этот счет — сколько направить “лечьцов”, хирургов, костоправов. А при царице упоминается “дохтурица” — русская, хотя звание “дохтура” стояло выше “лечьцов”, обычно доктора были иностранцы. Специалисты-врачи имелись среди монахов почти каждого монастыря. А в деревнях жили свои знахари и знахарки.
В простых случаях обходились и сами, без лекарей. Маржерет приводит рецепт, как при простуде русские засыпают в водку заряд пороха или толченого чеснока, выпивают и идут в баню. И надо отметить, народная медицина оказывалась эффективнее тогдашней европейской — впрочем, сказывалась и меньшая скученность людей, чистоплотность. Иностранцы удивлялись здоровью населения и долгожительству. “Среди них много людей пожилых, 80, 100-летних, 120-летних, только в этом возрасте они подвержены болезням” (Маржерет). “В России вообще народ здоровый и долговечный,… мало слышали об эпидемических заболеваниях… встречаются здесь зачастую очень старые люди” (Олеарий). В то время как в Европе человек в возрасте за 50 уже нередко считался и выглядел стариком, бедные — от лишений, знать — от излишеств.
Были высокообразованные специалисты в своих областях. “Арифмометры”, картографы, полиглоты-переводчики, знавшие в совершенстве по 5–6 языков. И, разумеется, безграмотный мальчик, “на глазок” отливающий колокол в фильме Тарковского — чушь собачья. Чтобы отливать колокола, имеющие “голос”, да еще и такие огромные, как 70-тонный “Реут” Чохова, требовалось иметь фундаментальные знания и опыт в области химии, теплофизики, металлургии, аккустики, а для отливки первоклассных орудий — физики прочности и баллистики. Отнюдь не достаточно было “русской смекалки” и для зодчих, решавших сложнейшие инженерные задачи при возведении храмов, крепостных стен и башен. И венецианец Руджиери, восхищавшийся быстрым и качественным строительством крепостей, прямо именовал русских градодельцев “инженерами”. Развивалась география. В конце XVI-начале XVII в. составляется “Большой чертеж земли Русской” с описаниями дорог, рек. А в 1620-х гг. эти данные уточняются и дополняются, появляется “Книга Большому чертежу”, содержащая карты и сводное описание как всей России, так и сопредельных стран.
Были и гениальные ученые-энтузиасты. Так, архив игумена Соловецкого монастыря Федора Колычева содержит описания десятков изобретений, внедрявшихся под его руководством. Это и гигантские гидротехнические сооружения монастыря с хитрыми трубопроводами, когда вода из 52 озер подавалась к мельницам, приводила в движение меха и молоты кузниц. И механическая сушилка, веялка, и устройство для разминки глины при изготовлении кирпичей, и даже оригинальные устройства, ускоряющие и облегчающие изготовление кваса. Появились уже и умельцы-механики. Среди подарков, присланных Лжедмитрием из Москвы Марине Мнишек поляки восторгались часами, которые “выделывали разные штуки московского обычая” — били в бубны, играли на флейтах и трубах. Как уже рассказывалось, и на Спасской башне поместили часы с затейливым перезвоном колоколов — производства русских мастеров.
Большое внимание уделялось изучению истории. Взять хотя бы традиции русского летописания. Лицевой свод, представлявший всобщую историю от сотворения мира и русскую с 1114 по 1567 г. был проиллюстрирован 16.000 миниатюр. Степенная книга содержала биографии русских правителей от киевских князей до Ивана Грозного. Фоскарино в 1557 г. сообщал: “У них имеются в переводе разные книги святых отцов и много исторических сочинений, трактующих как о римлянах, так и о других народах”. Исторической литературы было много, как отечественной, так и переводной: “Александрия” Гвидона Мессинского, “Повесть о Трое”, “История об Аттиле, короле угорском”, “История о Казанском царстве”, “О взятии Царьграда турками” “Повесть о прихождении Стефана Батория на град Псков”, “Сказание о князьях Владимирских” и др. А замкнутость русской культуры, ее оторванность от европейской — не более чем миф. Обнаружено, что монахи-летописцы приводили цитаты из Гомера. В росписях галереи, ведущей из царского дворца в Благовещенский собор, присутствовали портреты Аристотеля, Гомера, Вергилия, Плутарха и Фукидида. Следовательно, знали, кто это были такие, и чем Плутарх отличается от Фукидида. И античную мифологию на Руси знали. Стадницкий сообщает, что шатер Годунова был украшен изображениями Дианы, Марса, Сатурна, Меркурия, Юноны, Паллады, Вакха.
Ну а эпоха Михаила Федоровича и Филарета знаменовалась чрезвычайным культурным подъемом. Пережив Смуту, люди ощущали потребность осмыслить недавнее прошлое, запечатлеть как саму катастрофу, так и подвиг своих соплеменников, и донести до потомков. В этом русле появляется множество произведений: “Сказание” Авраамия Палицына, “Временник” Ивана Тимофеева, “Повесть известно сказуемо на память великомученика благоверного царевича Дмитрия” и “Повесть о некоем мнисе, како послася от Бога на царя Бориса” Семена Шаховского, “Повесть книга сея от прежних лет; о начале царствующего града Москвы” Ивана Катырева-Ростовского, “Повесть о Юлиании Осорьиной” Дружины Осорьина, “Повесть о победах Московского государства”, “Новая повесть о преславном царстве и великом государстве Московском” и т. п. При первом Тобольском архиепископе Киприане создается Сибирская летопись и “Повесть о покорении Сибири Ермаком”, в Соли Вычегодской появляется Строгановская летопись. Составлялись Новый летописец, Пискаревский летописец. Переписывались и украшались миниатюрами Троицкая, Ипатьевская летописи, “Четьи Минеи” — полное собрание житий святых в 12 томах (27 тыс. страниц).
Как уже отмечалось, всюду развернулось градостроительство, возводились великолепные дворцы и палаты — например, ставшие сейчас музеем палаты бояр Романовых. Строились храмы. И часто вместо погибших деревянных — каменные. Они становятся обычными даже в сельской местности. Не только для того, чтоб на века. В то время церкви играли и роль памятников — их строили в благодарность Богу за избавление от бедствий, за дарование побед. Для начала XVII в. был характерен “шатровый стиль”, где кровля повторяла форму “шатра”, обычную для деревянных церквей. Так строились храмы Вознесения в Коломенском, Св. Сергия Радонежского в Бусиново, Покрова в Медведково, Казанская церковь в Китай-городе и многие, многие другие. Их искусно украшали декоративными средствами, умело использовали игру объема, и возникало “дивное узорочье”, восхищавшее как современников, так и потомков. Появлялись и новые духовные центры. Жители Курска по обету, данному во время осады, построили монастырь Знамения Пресвятой Богородицы. Недалеко от Мологи, на р. Юге, куда пришел из Печорского монастыря схимник Дорофей, была основана Югская пустынь. На р. Песочне под Костромой на месте явления чудотворной иконы Богоматери возник Игрицкий монастырь. По грамоте великой старицы инокини Марфы под Шацком строился Вышенский монастырь.
Расцвело творчество иконописцев — в иконах для новых церквей и домов была огромная потребность. Расширяется центр в Соли Вычегодской, давший целое направление иконописи, известное как “Строгановская школа”. Возрождаются старые центры Ярославской, Новгородской, Псковской школ, Троице-Сергиева монастыря. И возникают новые — Палех, Холуй, где иконная и декоративная живопись приобретают яркие и самобытные народные формы. Среди новгородских мастеров появляются художники, работающие в стиле “фряжского письма” — старавшиеся приблизить иконописание к канонам западного искусства. И на Московском рынке возникает целый Иконный ряд. А по соседству — Книжный. То бишь спрос на интеллектуальную продукцию был значитальный. И если еще раз коснуться темы образования, то стоит вспомнить, что известные деятели второй половины XVII в., которых иностранцы признавали весьма просвещенными и высококультурными — боярин Морозов, Ордин-Нащокин, Алмаз Иванов, Артамон Матвеев, Василий Голицын учились и получали воспитание в эпоху Михаила Федоровича. И не за границей, а в России, от отечественных учителей.
В целом же о культурном “отставании” России можно говорить только с заведомо предвзятых позиций. Просто направления развития отличались от зарубежных. Голых красоток в нашей стране тогда не рисовали, но парадный портрет существовал. На Руси его называли “парсуной”, а поляки — картинами “сарматского типа”. Сохранились портреты Ивана Грозного, Федора Иоанновича, Годунова, Скопина-Шуйского, Пожарского, Филарета, инокини Марфы, Михаила Федоровича, Стрешнева, Грамотина — работы отечественных мастеров. Швырять миллионы на придворные балеты русские цари сочли бы безумием, но народный театр был. Уже говорилось о государевой Потешной палате, мистериях “пещного действа”, святочных, масленичных, купальских инсценировках, кукольниках с небезызвестным Петрушкой, скоморохах. Их представления любила и высшая знать, сами скоморохи называли себя “людьми Пожарского да Шуйского” — в вотчинах которых всегда находили радушный прием.
Беллетристикой русские авторы не занимались. Считалось — зачем описывать похождения выдуманных персонажей, если в жизни и без того много интересных героев и важных событий? К тому же выдумывать несуществующее — значило обманывать читателя, а ложь по православным понятиям — страшный грех. Иное дело, когда выдумка предстает в заведомо условных формах и не может никого ввести в заблуждение. Поэтому дефицит художественной литературы с лихвой искупался богатейшим спектром сказок, притч, былин, старин, преданий, песен, которыми люди зачитываются до сих пор, и которые до сих пор выглядят совершеннее многих “профессиональных” произведений. Стоит отметить, что народная поэзия играла и просветительскую роль, была своего рода “живой летописью”. В песнях, записанных в XIX в. на русском Севере, подробно передаются все события Смутного времени. И истории самозванцев, и дела Скопина-Шуйского, и Делагарди, и низложение Шуйского, и осада Смоленска, и походы Ляпунова и Пожарского. Все герои перечислены верно, исторические реалии соблюдены. Значит, те, кто владел информацией, разносил ее по Руси, и она сохранялась в устной традиции почти три столетия!
Существовала и официозная поэзия. Известно, например, анонимное стихотворение, славословящее Пожарского. А Олеарий сообщает, как к голштинским послам явились исполнители “с лютней и скрипкой” и пели про Михаила Федоровича. А кроме народной музыки — гудочников, цимбальников, гусляров, дудочников, домрачеев, была очень развита церковная. Партесное (хоровое) пение являлось высоким искусством, ему специально учились. Были крюковые (нотные) записи музыки, были и композиторы, сочинавшие ее. До нас дошли некоторые нотные рукописи — например, “Казанское знамя”, написанное на покорение Казани. И реставрация их показывает, что напевы были исключительно разнообразными, красивыми и мелодичными.
Впрочем, для объективного сравнения двух цивилизаций необходимо взглянуть и на обратную стороны медали и коснуться не только культурных процессов, но и “некультурных”. Поскольку в качестве главных доказательств русского “варварства” авторы XIX–XX вв особо упирают на примеры жестокости — казней, пыток, порки. Что является всего лишь грубым (и односторонним) приложением фактов одной эпохи к меркам другой, собственной. Думаю, после всего, что было приведено в прошлой главе, подобные обвинения отпадают сами собой. Просто время совсем другое было. И англичанин Перри констатирует: “Казни в России в целом напоминают те, что практикуются в других странах”.
Да, применялись и пытки, и телесные наказания. Более мягкое — батоги, когда секли по спине прутьями. И суровое — кнут, его еще называли “торговой казнью”, так как секли на Торгу — Красной площади (смертные приговоры приводили в исполнение поотдаль от жилых районов, на Козьем болоте). Олеарий оставил описание, как в 1634 г. наказывали 8 мужчин и женщину за подпольную торговлю водкой и табаком. Каждый должен был “обнажить свое тело вплоть до бедер”, ложился на спину помощника палача, обхватив его шею, а тот нагибался, чтобы спина приговоренного натягивалась. И “заплечных дел мастер” бил, каждым ударом просекая полоску кожи… Но разница между Россией и Западом все-таки была. Те же иноземцы признавали, что у русских казнят реже, чем у них. “Преступление крайне редко карается смертью” (Герберштейн). “Законы о преступниках и ворах противоположны английским. Нельзя повесить за первое преступление” (Ченслер) “Никто ради воровства, если при этом не было совершено убийства, не карается смертью” (Олеарий). Причем “немногие из начальников имеют право приговаривать к казни. Из подданных никто не смеет пытать кого-нибудь” (Герберштейн).
В отличие от западных стран, местное начальство от общины и выше могло применять лишь батоги. Допросы под пыткой имели право производить губные старосты и воеводы, но только по некоторым преступлениям: воровство, измена, разбой, умышленное убийство (убийство в целях самообороны преступлением не считалось). Вора, скажем, полагалось пытать даже если он сознался — не украл ли где-то еще? Уездный воеводский суд мог приговорить и к наказанию кнутом, при этом количество ударов определялось в приговоре и не должно было превышать 30 — больше могло быть смертельно.
А вопросы жизни и смерти находились сугубо в компетенции Москвы. Если дело попадало под соответствующую статью, на местах велось только следствие, а затем материалы и протоколы (иногда — вместе с обвиняемым) отправлялись на рассмотрение царя и Боярской Думы. “Во всей России нельзя казнить человека без постановления верховного суда в Москве” (Маржерет). “И судьи так стеснены в отправлении своей должности, что не смеют решать ни одного важного дела сами собой, но должны пересылать его в Москву в царскую Думу” (Флетчер. О том же — Олеарий, Герберштейн). Царь лично рассматривал апелляции, мог смягчить наказание. Правом амнистии обладала и царица, которая “поступает в этом случае совершенно неограниченно, прощая преступников”. Ко всему прочему даже убийца получал отсрочку на год — должен был каяться и лишь потом отправлялся на казнь. Для людей верующих это было серьезной поблажкой. Опять же за год по случаю какого-то события в царской семье могла случиться амнистия — значит, отмолил, согласился Бог помиловать.
Поэтому, если не выдергивать из контекста цитаты, окажется, что повышенное внимание иностранцев привлекала не “русская жестокость”, а “экзотика”. То, чего не было у них самих. Например, обычай казни мужеубийц. Это, кстати, вовсе не значило, что женоубийцы оставались безнаказанными, из 5 известных уголовных дел 1 четвертовали, 1 обезглавили, 2 после пыток подверглись отсечению руки и ноги, и лишь дворянин Долгов, имевший “смягчающие обстоятельства”, доказанную измену супруги, был бит кнутом и сослан в Сибирь. Но для женщин-мужеубийц существовал древний особый закон, по которому их следовало закапывать в землю по шею, чтобы они пребывали так, пока не умрут. Вот только неизвестно, применялся ли этот закон на практике. Единственным “очевидцем” выступает англичанин Витворт, уже во времена Петра, в 1706 г. — и явно наврал. Поскольку в его рассказе “знатная московитянка”, убившая мужа, прожила, зарытая, целую неделю… в конце ноября! А в реальных судебных делах XVII в. сохранилось 6 подобных прецедентов. Из них в 2 случаях царь приказал ускорить смерть и прикончить приговоренных в первую ночь после закапывания, в 4 им заменили казнь пострижением в монастырь.
А “русский кнут” вызывал интерес гостей из-за того, что в их государствах для аналогичных процедур применялись другие орудия. Но особенно поражало их иное обстоятельство — в Европе знать от публичных телесных наказаний освобождалась, а в России под кнут мог попасть и дворянин, и даже боярин. И Дженкинсон уточняет: “Законы жестоки для всех обидчиков”. Отметим также, что битье кнутом полагалось за преступления (например, за кражу — плюс 2 года тюрьмы), за которые на Западе лишали жизни. Маскевич приводит случай, как в польском гарнизоне в Москве солдату грозил смертный приговор. Но пожалевший его судья Бобовский указал, что они на службе у “царя” Владислава, значит, судить надо по русским законам. И получилось — кнут, чему подсудимый был чрезвычайно рад.
Российская ссылка в Сибирь тоже очень отличалась от европейской ссылки на галеры. Олеарий пишет: “Если кто-либо за оскорбление величества (!) или за доказанные великие его проступки ссылается в Сибирь — что в настоящие дни бывает не очень часто — то и эта немилость смягчается тем, что ссыльному устраивается сносное пропитание, смотря по его состоянию и личным его достоинствам; вельможам при этом даются деньги; писцам даются должности в канцеляриях сибирских городов, стрельцам и солдатам опять там предоставляется место солдат… Имеются, впрочем, примеры к тому, что некоторым подобная немилость послужила весьма на пользу, а именно: в промысле своем и торговле они получили там гораздо большую выгоду, чем в Москве, и достигли такого благосостояния, что, имея при себе жену и детей, уже не просились более в Москву даже по получении свободы”.
Так же, как и на Западе, в ту пору строго подходили к возврату долгов. Не расплатившихся по судебному приговору брали “за приставы” (под домашний арест). Если это не помогало, то, по желанию заимодавца, могли отправить в долговую тюрьму и каждый день ставить на “правеж”, где в течение часа били прутьями по голеням. Это могло продолжаться год. Если за год человек не “вспоминал” о спрятанных деньгах, и не находилось никого, кто внесет за него долг, кредитор имел право забрать его вместе с семьей в холопство. Впрочем, он мог и прекратить “правеж”, убедившись, что должник действительно не в состоянии расплатиться. За своего члена могла заплатить сельская, посадская и т. д. община, прекрасно знающая, что он за человек, заслуживает ли жалости и выручки. По праздникам, в качестве “милостыни”, часто выкупали должников царь и вельможи. Но даже в случае отдачи в холопство это вряд ли было более жестоко, чем бесконечное пребывание в тюрьме или изгнание на все четыре стороны с перспективой голодной смерти.
И к тому же в России человек мог попасть на правеж только за личный долг — сам брал, значит, должен был думать, как отдавать. А вот выколачивания налоговых недоимок, как во Франции или Польше, не практиковалось. Наоборот, как подчеркивал Олеарий, “государь… не желает допустить, чтобы хоть один из его крестьян обеднел. Если кто-нибудь из них обеднеет вследствие неурожая или по другим случайностям и несчастьям, то ему, будь он царский или боярский крестьянин, от приказа или канцелярии, в ведении которых он находится, дается пособие, и вообще обращается внимание на его деятельность, чтобы он мог снова поправиться, заплатить долг свой и внести подати начальству”.
26. ПОЛКИ “НОВОГО СТРОЯ”
За ходом европейской войны следили несколько политиков, пока воздерживавшихся от участия в ней. Ришелье, Густав II Адольф и Филарет. Ришелье ставил своей целью сокрушение Габсбургов и европейскую гегемонию Франции, Густав Адольф — создание шведской “Балтийской империи”, Филарет — возврат земель, захваченных Польшей. Причем планам шведского короля и патриарха способствовали серьезные ошибки Сигизмунда III. С точки зрения национальных интересов Речи Посполитой было бы выгоднее поддержать протестантов, тогда она имела шанс вернуть Силезию, некогда захваченную у нее Габсбургами. Но Сигизмунд пошел по пути, на который его подталкивали иезуиты. Встал на сторону императора. Отряды польской шляхты пополняли армии Фердинанда II, сражались в Германии, Чехии, Венгрии.
Усиливающаяся Россия пользовалась в Европе все большим авторитетом. И трансильванский король Габор Бетлен даже вынашивал проект создания “некатолического союза”, который раздавил бы Габсбургов — а во главе этого союза видел Москву и прислал к царю посольство для переговоров. К идеям венгров Филарет отнесся осторожно, вступать в борьбу за чужие интересы он считал ненужным. Но и не отвергал потенциальных союзников, их обнадеживали, обменивались дружескими заверениями. Оказывалась и реальная поддержка странам протестантского лагеря.
В первую очередь это ощутила Голландия. Близорукое хозяйничанье ее правителей вызвало страшный перекос в экономике. Олигархи ориентировались на развитие своих мануфактур, на роль “всемирных извозчиков” и перекупщиков, на колониальные выгоды, а сельское хозяйство очутилось в полном загоне, нидерландцы жили на привозном хлебе. В войну это сказалось. С суши их блокировали армии противника, а когда войска Тилли и Валленштайна принялись разорять Северную Германию с ее портами, вторглись в Данию, стало совсем туго. В Голландии начался голод. Выручили ее русские, согласившиеся продавать зерно в больших количествах. Испанский агент в секретной записке сообщал: “Надо принять во внимание, что самая большая торговля, которую голландцы ведут теперь и все долгие годы и которую они считают наиболее обеспеченной — это торговля с севером, главным образом с Московией”. А Олеарий писал: “И сами голландцы признают, что несколько лет назад во время большой дороговизны Россия сильно помогла им своим хлебом”.
Шведский король по натуре был в большей степени военным, чем правителем. Но при нем выдвинулся на должность канцлера блестящий администратор и дипломат Аксель Оксеншерна. И возник плодотворный дуэт — король полностью передоверил ему управление страной, а сам отдался любимому делу и занялся кардинальными реформами армии. В ней вводилось единообразное обмундирование, снаряжение, вооружение. Пехота получила новые мушкеты, весившие 4 кг (старые 6 кг), что позволяло стрелять без подставок. А заряжались они бумажным патроном — количество движений при перезарядке сократилось вдвое. Шведская промышленность стала выпускать до 6 тыс. мушкетов в год.
Совершенствовалась структура войск. Полки состояли из 1300–1400 солдат, каждый делился на 8 рот. А 2 полка сводились в бригаду. Это давало возможность легко перестраивать части и маневрировать ими. Вместо прежнего соотношения половина на половину 2/3 солдат были мушкетерами, а 1/3 пикинерами, прикрывающими их. Огонь велся залпами, повзводно. Король создал новый вид тяжелой кавалерии, драбантов, они сводились в эскадроны по 150 чел., были вооружены палашами и пистолетами, защищены касками и кирасами. Появилась и облегченная конница с карабинами — драгуны. Еще одним новшеством стали легкие пушки (их называли “кожаными” из-за кожаных чехлов) — каждую перевозили 2 лошади, и их придавали по 2 на полк. Менялась и тактика. Как уже отмечалось, европейские армии строились к битве большими батальонными каре из десятков шеренг. Шведы стали строиться в длинные линии — это обеспечивало максимальный огонь и сокращало потери от ядер противника.
К 1626 г. реформы были завершены. Лезть в германскую кашу Густав Адольф пока не хотел, и решил сорвать более близкий “приз” — отхватить у Сигизмунда Лифляндию. Но для этого требовалось заручиться хотя бы нейтралитетом, а лучше союзом Москвы. И к Михаилу Федоровичу направилось посольство, подобранное весьма многозначительно: дворянин Бернгардт и Любим Рубцов — православный уроженец Польши, который за свои религиозные убеждения угодил там в тюрьму, бежал за границу, где Густав Адольф взял его на службу. Царь и Филарет приняли послов радушно, от намеков о вступлении в войну уклонились, но к прочим шведским инициативам отнеслись благосклонно. И полки короля, не опасаясь за свои тылы и фланги, вторглись в Лифляндию, отбирая у поляков город за городом.
Обретя потенциального союзника на одном фланге, Москва активизировала связи с другим союзником, Турцией. А Мурад IV и сам стремился упрочить отношения. В 1627 г. посол Кантакузин привез в Москву его грамоту, где султан выражал желание считать Михаила Федоровича “братом”, а Филарета — “отцом”, предлагал использовать ситуацию, сложившуюся в связи с шведским нападением, и начать совместные действия против поляков. Филарет отвечал: “Мне с королем Сигизмундом за его неправды, как и сыну нашему, в мире и дружбе никакими мерами быть нельзя”. И был заключен договор. Кантакузин, как православный, “за великого государя Мурада крест целовал, что ему с царем Михаилом Федоровичем в дружбе быть…, помогать царскому величеству, а на недругов его и польского короля стоять за одно”. При этом султан брал обязательство запретить “крымскому царю и ногаям и азовским людям на московские земли войной ходить”, но и от России требовал призвать к порядку донских казаков. В Раздоры пошли уже более суровые повеления. Филарет категорически приказывал прекратить набеги, грозя: “Или того себе чаете, что мы, великий государь, не можем с вами управиться?”
Не тут-то было. Когда в Стамбул с Кантакузином в 1628 г. отправилось ответное посольство дворянина Яковлева и дьяка Евдокимова, попутно везшее жалование казакам, на Дону оно узнало, что атаман Каторжный с эскадрой уже находится в море. Дескать, “нынешнего государева указа не знали”. Правда, Каторжного турки побили у Трапезунда. Но другой отряд вместе с запорожцами разорил несколько селений в 200 км от Стамбула. Послы начали переговоры о замирении казаков. И те, вроде, соглашались: “Помиримся, турецких городов и сел брать не станем, если от азовцев задору не будет, если на государевы украины азовцы перестанут ходить, государевы города разорять, отцов наших и матерей, братьев и сестер, жен и детей в полон брать и продавать не станут. Если же азовцы задерут, то волен Бог да государь, а мы терпеть не станем…” Короче — помирили. Но условия оказались невыполнимыми. Кто уж кого опять “задрал”, но едва послы прибыли в Турцию, узнали, что казаки напали на Крым, разграбили и сожгли г. Карасу и Минкуп.
Условия и впрямь были невыполнимыми. Мурад, если бы и хотел, не мог унять татар. Угоны “ясыря” были их обычным промыслом. Но и казаки не на шутку “разбаловались”. Разумеется, их рейды были не только местью за набеги “бусурман”. Добыча-то доставалась богатейшая. И хотя многие при этом погибали, порой из походов возвращалось не более половины казаков, дело считалось очень выгодным. Привозили золото, ткани, оружие, иногда и “полон” набирали. На одних турчанках и татарках женились сами казаки, окрестив их, других выкупали соплеменники, третьих продавали — за подобным товаром приезжали персидские, армянские, еврейские купцы. Ну а когда на Дон приходили очередные грамоты, что “царь и патриарх на казаков кручиноваты, какими обычаями вы там делаете не по нашему указу”, казаки ничтоже сумняшеся отписывали — дескать, жалования не хватает, вот и приходится “с нужды и бедности на море зипунов доставать”. И в результате отношения донцов и азовцев до такой степени запутались взаимными претензиями и озлоблением, что распутать их стало практически невозможно.
Между тем Филарет понимал, что никакой союзник не принесет русским на блюдечке Смоленск и Северщину. И начал не торопясь, исподволь готовиться к войне. В Москве расширялся и модернизировался Пушечный двор. Было возведено 2 каменных цеха вместо прежних деревянных, построена “кузнечная мельница”, чтобы “железо ковать водою”, имелся свой полигон для испытания орудий. И иностранцы характеризовали Пушечный двор, как “литейный завод за Поганкиным бродом, где льют много пушек и колоколов”. Строились 2 “пороховых мельницы”. А во главе Пушкарского приказа был назначен энергичный Михаил Борисович Шеин, герой Смоленской обороны. С англичанами, датчанами, голландцами и шведами начались переговоры о закупках оружия. Не из-за того, что сами его делать не умели — речь шла о приобретении мушкетов новых образцов. Приглашались на службу иностранные офицеры.
Семейные дела государя шли благополучно. Евдокия исправно рожала ему детей. В 1628 г. появилась дочь Пелагея (правда, прожила она недолго). А 19 марта 1629 г. родился сын Алексей Михайлович, что пышно отмечалось всей Россией, звоном колоколов, молебнами, раздачами милостыни, амнистией преступников — династия Романовых упрочилась, обрела наследника! В международных делах Россия тоже занимала все более заметное место.
Густав II Адольф добился значительных успехов, взял Ригу. Однако укрепленных городов в Лифляндии было много, война затягивалась, а стоила она дорого. Да и войско требовалось кормить, а при тогдашних обычаях боевых действий Прибалтику за 3 года разорили вконец. И шведский король стал подумывать о более прочных связях с Московй, отправив посольство Монира и Бернгардта. Просил продать беспошлинно 50 тыс. четвертей хлеба. Но в своей грамоте уже определенно указывал, что воюет он с общим врагом, и если, мол, поляки и “папежники” одолеют, то “станут искать погибели и русских людей и искоренения старой греческой веры”. Поэтому “пора уже Вашему Царскому Величеству подумать, как соседям помочь и как свое уберечь”. К войне Россия была еще не готова, и от союза Филарет воздержался. Но хлеб шведам закупить разрешили.
Обозначился в Москве и посол Ришелье. Кардинал в это время взял курс на развитие национальной промышленности — хотя бы по производству предметов роскоши, чтобы меньше денег утекало за границу. Для расширения шелкоткацких мануфактур требовался шелк-сырец, поступавший из Персии, что в условиях османско-иранской войны было затруднительно. А турецкие посредники, достававшие шелк в обход фронта, заламывали несусветные цены. Однако наложились чисто французские особенности. Если сам Ришелье был великолепным дипломатом, то должности послов, весьма почетные и хорошо оплачиваемые, распределялись не по способностям, а так же, как и другие должности — в награду знати или за мзду. И в Порту, просить Мурада о свободном транзите через его территорию, отправился Луи де Ге де Курменен, очень знатный, но настолько же бестолковый. А постоянный посол Франции в Стамбуле, де Сизи, был плутом, каких мало, запутался в долгах у тех же турецких купцов и с их подачи миссию успешно провалил.
Тогда Ришелье отправил де Ге с аналогичной просьбой в Данию и Россию. С разгромленными датчанами договорились легко, они в данный момент цеплялись за любых “друзей” и согласились вдвое снизить пошлины на провоз товаров через свои проливы. А вот в России гонор француза обернулся настоящей комедией. Еще на границе, в Новгороде, де Ге отказался ехать слева от пристава — место справа считалось более почетным. Но посол представлял короля, а пристав — самого царя. Поэтому пристав тоже не уступал и поинтересовался, почему же дипломат не позаботился раньше узнать о русских обычаях? Тот объявил, что здешних обычаев он знать не желает, “встал на телегах, да и говорит, что ему учинен позор, и что он за сей позор смерть примет”. Дескать, “буду стоять, где стою, корм покупать на свои деньги, а слева не поеду”.
Нашли выход — две подводы с приставами поехали рядом, а француз — между ними. “По дороге французы государевым людям обиды чинили, а посол их не унимал, и приставов они не слушались”. В Москве де Ге стал требовать, чтобы ему подавали только французские вина, чтобы для визита к царю ему идти не пешком, а ехать в возке, а представляться государю в шляпе и при шпаге (во дворец вход с оружием был запрещен). Наконец, уладили и это. И посол изложил просьбы — о беспошлинном транзите с Персией и открытии католических церквей для французских купцов. В открытии церквей отказали. А насчет транзита с радушной улыбкой развели руками — мол, помилуйте, да мы и сами продадим вам шелк так дешево, что вам не понадобится ни в какую Персию ехать! О том же отписали Людовику XIII и выпроводили наглеца. Это было одно из немногих дипломатических поражений Ришелье, недооценившего партнеров.
Москва активно продолжала и восточную дипломатию. Прочными оставались связи со Средней Азией. В Хорезме завершились междоусобицы между “узбекской” и “туркменской” партиями. Победила вторая, посадившая на престол хана Асфендиара, и он, вслед за Бухарой, стал налаживать связи с Россией. Русские тоже были в Средней Азии нередкими гостями. В упоминавшейся в прошлой главе “Книге Большому чертежу” приводятся описания здешних краев вплоть до Ташкента, сведения о местных народах.
Ежегодно присылали посольства к царю северокавказские князья — в основном для того, чтобы получить подарки. Впрочем, недорогие — сабли, красивые халаты, шапки. Но для дагестанских или кабардинских князей главное было — почет и честь. Вернувшись домой, показать сородичам, что их принял государь, что он их ценит и уважает. А Россия тем самым поддерживала стабильность на кавказской границе, остававшейся весьма беспокойной. В 1629 г. опять началась борьба за старшинство между князьями Кабарды, и крымский хан решил посадить своего претендента, чтобы получить контроль над стратегически важным Дарьяльским ущельем. Явился с войском, но кончилось это тем же, что и прошлые попытки. Москва заявила протест, и татарами пришлось уйти ни с чем.
Зато с Доном отношения испортились окончательно. Несмотря на запреты, походы казаков не прекращались. И при очередном проезде посла Кантакузина из Стамбула в Москву его опять задержали и “бесчестили”. Он нажаловался, патриарх осерчал и 60 донцов, бывших в столице, арестовал и отправил в ссылку. Послу Савину, который вместе с Кантакузиным поехал к султану, было велено объявить казакам, что пока они не исправятся, жалования им больше не будет. А для наведения порядка и формирования из донцов войска для войны с Польшей с дипломатами послали воеводу Ивана Карамышева с отрядом. Выбор, надо сказать, оказался неудачным. Это был тот самый Карамышев, который в 1612 г. вместе с казаками оборонял Волоколамск, плохо себя проявил и поссорился с ними.
У воеводы было всего 700 чел., но один из арестованных донцов сбежал и начал распространять слухи, будто Карамышев идет “атаманов и казаков всех повешать и казнить”. Донское казачество война с Польшей вообще не устраивала, ведь им при этом пришлось бы столкнуться с собственными товарищами по морским рейдам, запорожцами. Снова возникла и стала будироваться версия, будто их хотят подчинить “турецким пашам”. Казаки возмутились. Послов вызвали на круг, заслушали грамоты, разбушевались, и Карамышева изрубили саблями и утопили. Правда, дипломатов не тронули и проводили в Азов. Не взяли даже большую сумму денег, которую привез Карамышев (чтобы платить жалование формируемой армии). Но реакция Москвы была жесткой. Станицу, привезшую весьма наивные объяснения об “уважительных причинах” убийства воеводы, атамана Васильева с 70 казаками, взяли под стражу и разослали по разным городам.
Донцам это показалось обидно. Созвали в Раздорах общий круг, хаяли атамана Фролова, почему он вместе с Карамышевым не разрешил побить и послов — мол, какая разница с точки зрения последствий? Шумели, митинговали, накручивая сами себя слухами, что царь теперь соединится против них “с крымским и турским” государями. И приняли решение, если на них пришлют рать, объединиться с запорожцами и отбиваться, “Дон нам без крови не покидать”. Или “пойдем к черкассам в Запороги, они нас не выдадут”. Рать на них Филарет посылать не стал, но и выплату жалования прекратил. Впрочем, они у турок захватывали больше. В 1629 г. произошел набег на Стамбул. Часть казачьей эскадры орудовала у входа в гавань, а 12 лодок прорвались в Босфор. Их прижали 14 турецких галер. Тогда казаки пристали к берегу, закрылись в греческом монастыре и отстреливались. Их товарищи, услышав шум боя, подошли на 50 челнах, захватили абордажем и сожгли 2 галеры, высадили десант и выручили осажденных. После чего убрались, увозя большую добычу.
Однако ожидавшаяся польско-турецкая война так и не началась. Все планы смешали события на Кавказе. Несмотря на дружбу с Москвой, шах Аббас с непокорностью горцев так и не смирился и затеял новый комбинированный удар на Грузию и Северный Кавказ. Ворвался во главе армии в Самынскую долину Южного Дагестана, захватил и разрушил селение Ахты… И в разгар похода шах умер. Предприятие скомкалось, войско отступило. На престол взошел сын Аббаса Сефи I. Но смена правителя сразу вылилась в смуты. Произошел мятеж в Гиляни, в Лахиджане и Реште начались погромы домов чиновников и знати. Примкнули кызылбашские сепаратисты. Предводителем восстания стал Адиль-шах.
Мурад IV соблазнился столь удобным моментом. И бросил армию не на запад, а на восток. Но Сефи оказался правителем не менее решительным и воинственным, чем отец. Мятежников он быстро разгромил, укротив их жестокими репрессиями. Пойманного Адиль-шаха собственноручно расстрелял из лука. И повернул войска против Порты. В результате турки опять прочно завязли в Закавказье и Месопотамии. В 1630 г. они потерпели сокрушительное поражение под Багдадом. И Сефи чувствовал себя настолько уверенно, что даже снял часть сил с турецкого фронта, реанимировав проект покорения Северного Кавказа. Причем горячий и молодой шах, в отличие от отца, готов был ради этого даже пойти на конфликт с Россией. Планы вынашивались грандиозные — построить иранские крепости на Сунже, Тереке, Елецком городище. Для этого в Дагестан была послана тысяча солдат, а наготове стягивалась армия в 40 тыс. — чтобы занять эти крепости и в случае вмешательства русских отстоять новую границу.
Кроме того шах переманил на свою сторону мятежного крымского царевича Шагин-Гирея, внушив ему нажать на кабардинских и дагестанских князей и вовлечь их в персидское подданство. Но тут уж обеспокоились султан и крымский хан — овладение Дарьяльским проходом давало слишком большие выгоды для войны в Закавказье, уступать такую позицию противнику было нельзя. И их эмиссары с отрядами тоже появились у кабардинцев. В общем узелок завязался еще тот! Но решающей оказалась позиция горских народов. Едва возникла угроза покорения персами, они дружно приняли сторону России. Тарковский шамхал Ильдар людей для строительства крепостей не дал, заявив, что “земля тут государева а не шахская”. Точно так же отреагировали уцмий Кайтага, Аварский хан, Эндереевский правитель, кабардинские князья.
И если недавно Эндереевского Султан-Махмуда пришлось замирять оружием, то теперь он прислал сына Айдемира в Терский городок, чтобы договориться о совместной войне против Шагин-Гирея. О готовности выступить сообщил воеводе и Аварский хан. Узнав, что против него собираются объединенные силы русских и горцев, Шагин-Гирей предпочел с ними не связываться и убрался. И Сефи вынужден был отложить проекты экспансии на север. А крымского хана и турецких эмиссаров Москва осадила дипломатическими мерами. И итогом несостоявшегося конфликта стало лишь дальнейшее сближение кавказских народов с русскими. Кайтагский уцмий Рустам-хан направил к царю посла Шамая, с просьбой принять его землю в подданство, за что хотел получить право свободной торговли с Россией. И вскоре в селении Башлу Рустам подписал соответствующий договор. А за ним в Терский городок прислали делегации с подтверждением подданства темиргоевцы и абазины.
На турок продолжали сыпаться казачьи удары. В 1630 г. запорожцы вместе с донцами подступали к Азову и Керчи. Взять не смогли, но Крым разорили основательно. А Сигизмунд III по-прежнему делал глупости. Терпел поражения от шведов в Лифляндии, но разбрасывал силы, помогая императору разбить венгров. Избавился от угрозы турецкого вторжения, но сам напал на Молдавию. Войну провел успешно, молдавский господарь Кантемир попал в плен и признал зависимость от Варшавы, однако султана это чрезвычайно разозлило, и примирение с Портой стало невозможно. А главное, король и паны усиливали давление на казаков — хотя в войнах с молдаванами и венграми они, собственно, были ударной силой. Униатские митрополиты пользовались абсолютной поддержкой правительства и сейма. И хотя эти митрополиты менялись (Ипатий Полей, Михаил Рогоза, Кирилл Терлецкий, Иосаф Кунцевич), притеснения православных не прекращались ни на год, превратившись в настоящую “государственную программу”, причем приоритетную по отношению к прочим задачам внутренней и внешней политики. А магнаты осваивали раздаренные им или приобретенные самозахватом украинские земли. Для чего требовались работники. И паны нажимали на выполнении Кураковского договора об оставлении в реестре лишь 6 тыс. казаков с переводом остальных в “хлопы”.
В 1630 г. исключенные из реестра восстали, избрав гетманом Тараса Федоровича Черного (Трясило). Старого опытного воина, к тому же ориентированного пророссийски — еще в 1612 г., участвуя в Смуте, он с отрядом перешел под знамена Пожарского и сражался в рядах Земского ополчения. Под Переяславлем казаки нанесли полякам серьезное поражение, порубив множество врагов. Тарас обратился к Севскому воеводе Стрешневу с просьбой к царю о помощи и о принятии Украины в подданство. Но самим фактом выделения реестровых, за которыми звание и права казаков признавались, Речь Посполитая сумела внести раскол в ряды малороссов. Те, кто попал в списки “полноправных” казаков, повстанцев не поддержали. Мало того, поляки направили их против собратьев. Мятеж разгромили, Тараса схватили и сожгли. По Украине опять покатилась кампания устрашения колами и виселицами. И для карательных операций реестровых тоже привлекали. А чего там: вы казаки, а они — хлопы, с вами сравняться надумали! Да и имущество тех, кого вешаешь — бери, твое!
Ну а для политики Филарета условия складывались благоприятные. События в Речи Посполитой давали надежду, что православное население русских поддержит. Был союз с турками, альянс со шведами. Прислали послов венгры, извещая о восшествии на престол короля Дьердя Ракоци — и снова закидывали удочки насчет помощи против Габсбургов. Но для войны требовалось еще и подготовить армию. Ведь опыт Смуты показал, что легкая русская кавалерия и иррегулярная казацкая пехота, хорошо управляющиеся с крымцами, не выдерживают ударов тяжелой польской конницы и профессионалов-наемников. А значит, надо было создать другие рода войск — такие, чтобы не уступали вражеским. И правительство решило начать военную реформу.
Нет, не Петр I создал первые в России части европейского типа. Создал их патриарх Филарет. Указ о формировании двух первых полков “нового строя” или “иноземного строя” был издан в апреле 1630 г. За образец бралась лучшая армия того времени, шведская. Полк состоял из 8 рот по 200 солдат. Из них 120 мушкетеров и 80 пикинеров (т. е примерно в том же соотношении, что в полках Густава Адольфа). Командный состав включал в себя полковника, подполковника и майора. А в каждой роте имелись капитан, поручик, прапорщик, 3 сержанта, каптенармус, 6 капралов. Как видим, и воинские звания в русской армии возникли намного раньше, чем это принято считать. Хотя в росписях того времени новые названия чинов еще дублировались старыми, традиционными. Подполковник — большой полковой поручик, майор — сторожеставец, сержант — пятидесятник, капрал — есаул. Кроме того, в штат управления полка входили лекари, подьячие (писари), толмачи (переводчики), барабанщики.
Старшие офицеры были из иностранцев во главе с шотландцем, полковником Лесли. А младшие командиры и солдаты набирались на добровольной основе из беспоместных сыновей дворян и детей боярских. Им обещалось жалование 5 руб. в год, алтын (3 коп.) кормовых в день, оружие, порох и свинец от казны. Правда, дворяне и дети боярские идти в солдаты не спешили. Новшество казалось сомнительным, они привыкли служить в коннице, а воевать пешими, да еще и под руководством иноземцев желающих было мало, к сентябрю записалось всего 60 чел. Тогда правительство снизило ценз и объявило набор в солдаты казаков и “всякого звания вольных охочих людей”. И добровольцы пошли в Разрядный приказ во множестве. Первые солдатские полки России стали реальностью.
Продолжение https://cont.ws/@severro/14667...
Оценили 9 человек
18 кармы