Из незамеченного

Вот ведь как бывает: самые очевидные вещи в знакомых... нет — родных уже — текстах годами будут лежать незамеченными и вдруг вонзятся в тебя без поводов и причин. Те же «Братья Карамазовы», те же центральные в романе смыслы — а и они заставляют хлопнуть себя по лбу. Может, конечно, и говорено-переговорено о них тысячу раз, но для меня — свежий хлопок. Поделюсь.

Первое

Вступление «От автора». Здесь Достоевский виртуозно выводит Алёшу фигурой Христа, при этом не говоря ничего прямо, позволяя каждую отсылку трактовать в самой отвлечённой секулярности. Алёша тут и «герой», и «чудак» (чудотворец), и «носит в себе сердцевину целого», и разница-то «между романами — 13 лет» (а Алёше сейчас 20), и даже прямо: «Главный роман второй — это деятельность моего героя уже в наше время, именно в наш теперешний текущий момент». Евангелие для Фёдора Михайловича всегда остаётся Историей текущего момента.

И вот при таких-то вводных удалось долго не замечать венчающей фразы — такой живой и человечной: «Я совершенно согласен, что оно <предисловие> лишнее, но так как оно уже написано, то пусть и останется». А ведь что это, как не Пилатово «Что я написал, то написал»? Царь — значит Царь и есть. Истинный. Ecce Rey.

Достоевский в финальной фразе говорит уже открытой цитатой! — и всё равно, оказывается, можно пройти мимо...

Второе

Удалось также стойко не видеть, что письмо, где Митя предлагал Кате прийти «за спасительными деньгами в обмен на девичью честь» и папино нынешнее «Ангелу моему Грушеньке, коли захочет прийти... и цыплёночку» — суть одно и то же предложение. Деньги в обмен на любовь. Что это? яблонька от яблочка недалеко выросла? Не совсем. 

Или, по-достоевски — «то, да не то». Грушенька не идёт на обмен, а Катя соглашается. В итоге Груша открыта любви, а Катерина Ивановна никак не может избыть вину. Митя не берёт «плату за капитал» и оказывается... должен ей деньги! (Три тысячки, но в тексте очень настойчиво говорится о радужных сторублёвках, коих в трёх тысячах насчитывается... ну понятно). А поскольку деньги чётко поставлены в романе равным антиподом любви, то он и не может их вернуть той, кого не любит.

Нет, он делает, как велит сердце — раздаёт их всем без разбора и следует за Любовью. Вот тут уже чётко видна связь с Алёшей, сетовавшим: «Не могу я отдать вместо „всего“ два рубля, а вместо „иди за мной“ ходить лишь к обедне». Связь между братьями крепнет ещё больше. Алёша преображается после видения о пире в Кане Галилейской, а Митя сам устраивает этот пир в Мокром, превращая воду в вино — грустный чай в реку шампанского. Удивительно ли, что пир этот — в обоих случаях и во всех смыслах — свадебный?

Отсюда тянутся нити и к Ивану, велящему отцу «не пить больше коньяку», и к Григорию с женой — чья наливочка даёт не только исцеление, но и (фактически) спасет старику жизнь...

- - -

Широко. Очень широко всё в этом романе. Подслеповатый глаз уж больно сужает, жалко. Но зато и окунаться в эту Вифезду можно бесконечно!
;-)