L'enfer – c'est les autres

«Ад — это другие», "L'enfer – c'est les autres," — скажет Сартр и подставит крохотное зеркальце, в котором отразятся чудовищные аспекты этого самого ада — ада отъединения себя от «других».

Это, наверное, очевидно. Как посетует Подпольный человек Достоевского, «Я-то один, а они-то все!». То есть, поставив себя против всех, я попадаю в ад вражды — и адом тогда оказывается всё окружающее человечество. (Занятно, что если Земля — шар, то нет такой точки, в которой можно было бы выйти из центра окружения; тут тоже задумано остроумно). Но такая позиция — я против всех — понтяна, знакома и очень охотно выбираема: «я соберу вокруг себя каждого, кого могу понять и на том основании любить, а остальные — да и пёс бы с ними. Цербер? это адский-то? Да пёс бы и Цербер...» Так я остаюсь один и, подобно Каину, готов истребить всё остальное человечество, невзирая на прямое родство. По крайней мере, со мной «все те», кому я могу доверять. Знакомо и банально.

Но не хуже ли, когда и впрямь находятся те, кто войдут в тесный круг? Коллектив, группа, команда... Город, национальность, страна, религия... Любая общность, выделяющая «своих» из прочей «перхоти». Кажется, ненависть к «чужим» ещё очевиднее, чем просто «ко всем, кто не-я», но тут есть что подметить — в Сартровом зеркальце. Подметить, улыбнуться и, может быть, расправить душу.

Смотрите: в неприятии «чужих» нам становится совершенно плевать на «своих», да? Ну есть они и есть, они свои, чего на них заглядываться? Пёс бы теперь уже со своими. Зато чужие — вот где выход застоявшимся обидам! вот где центр внимания. Но центр здесь обязан быть рассеянным: ад — это не соборность человеков, а возможность применить обобщающий признак. Заметили, в ненависти мы никогда не выделяем человека, Боже упаси, в ненависти нам важна клейкая масса между ними. А в охлаждённой ненависти — презрении — видеть отдельного человека нам так и медицински противопоказано. Тот же Каин презрел Авеля не как другого, но как объект под внешним атрибутом — фактом, что Бог призрел на его дары.

Итак, Другой для нас, как бы мы ни уворачивались, какой бы змеёй ни вились — всегда образ и глаз Бога, Его радуга и солнце, Его слово и внимание. Его откровенное зеркало. Мы слишком это знаем и чувствуем. А вот «другие» — диаметрально иная вещь. Потому что им мы можем приписать всё то, что презираем в себе. На отдельного человека это не выплеснешь: Бог поругаем не бывает, к тому же необъяснимое не натянешь на живого. Зато на некое пространство между людьми вылить получается.

Нам ведь совсем не важно, что объединяет «нас, своих». Мы задаёмся такими поисками лишь по двум причинам: во-первых, это приятно, потому как тут мы соберём все блага, какие нескромно приписать себе одному. Во-вторых, и наверное, в-главных — мы отделяем «наше» благое от прочего необъяснимого шлака, который нужно же кому-то отписать.

«Ад — это невозможность больше любить», — скажет Достоевский. Больше. С каждым мгновением — всё больше. Зато ад, как знаем уже мы, даёт возможность больше презирать... пространство, гущу, поглощающую «других», повод для комкания их во множественное число. Это ещё презирается. Потому как увидь мы всем сердцем Другого — так и не увернулись бы, чтобы не полюбить. Так и ад бы попрался, как если б его и не было.

;-)

Открытого вам сердца, родные!