Не для новых распрей копирую сюда текст, а для раздумий. Захотелось поделиться тем, что за душу задело.
В середине шестидесятых годов учились у нас в институте на заочном отделении два однофамильца: Гриша и Вася Соколовы. Правда, они себя однофамильцами не считали. И, прежде всего Гриша, природный донской казак из Новочеркасска. Свою фамилию он, на казачий манер, произносил с ударением на первом слоге – Со;колов, горделиво подчеркивая этим отличие от курносого рязанского Васи.
Был Гриша высоким, статным, со смоляным вьющимся чубом, который всегда выбивался у него из-под фуражки или шапки. Нос и глаза Грише тоже достались поистине казачьи. Нос узкий, огнедышащий, с высокой переломной горбинкой; глаза угольно-черные, пронзающие любого встречного-поперечного насквозь; брови, чуть что, сразу взлетают вверх к смоляному чубу, и тогда уж держись, тогда никому и ничему нет пощады. Кажется, выхватит сейчас Гриша из ножен шашку и пойдет рубить ею наотмашь, без разбора – и виновных, и правых. Само собой разумеется, что носил Гриша и усы. Какой же казак без усов? Словом, вылитый Григорий Мелехов. Не одна наша Аксинья, не одна сокурсница и с очного, и с заочного отделений сохла по нему. Особенно когда Гриша во время студенческих пирушек-застолий, склонив набок непокорный, лихой свой чуб, запевал крепко-мужским, раскатистым голосом знаменитую казачью песню:
По Дону гуляет,
по Дону гуляет,
по Дону гуляет
казак молодой.
О чём дева плачет,
о чём дева плачет,
о чём дева плачет
над быстрой рекой?
Ох, плакали девы, горько плакали, слушая те напевы...
В начальные годы учебы Гриша работал у себя на родине, в Новочеркасске, секретарем райкома комсомола, не то вторым, не то третьим – по идеологии, а к концу был переведен в райком партии на должность зама завотделом пропаганды и агитации. Многие преподаватели института из молодых, почти Гришиных ровесников заметно побаивались его и, от греха подальше, на зачетах и на экзаменах по всем предметам ставили ему только отличные отметки. Так и то сказать: пригласи их, к примеру, на беседу в Краснопресненский или Фрунзенский райком партии к заму завотделом пропаганды и агитации, у любого поджилки затрясутся.
Вася же Соколов из рязанского городка Касимова по всем статьям отличался от своего мнимого однофамильца. Русоволосый, голубоглазый, роста он был невысокого, приземистого даже, но сбит и слажен крепенько, плотно, этакий добрый молодец, Иван Царевич. Брось впереди него клубочек, так он не раздумывая, и пойдет вслед за ним в тридевятое царство, в тридесятое государство искать похищенную Змеем Горынычем ненаглядную Марью-царевну. По нашему общему мнению, Вася и лицом и статью был похож на своего не менее знаменитого, чем Григорий Мелехов, земляка – Сергея Есенина. Ему бы и имя носить Сергей, оно как-то больше шло к нему, льнуло, но вот же – родители назвали сына Васей. Откуда им было знать, что, поднявшись в возрасте, он станет походить на Есенина, да еще и стихи пописывать.
Работал Вася в районной газете литсотрудником сельхозотдела, мотался по деревням и селам, писал статьи про трактористов, шоферов, доярок и птичниц, про весеннюю и осеннюю пахоту, про надои молока, про прибавку в живом весе и плодовитость кур-несушек. Кто сотрудничал в районках, тот знает, какая это суетная, круговертная работа, ни дня тебе, ни ночи, гони и гони строчки. Там, в этих бесконечных командировках, в общении и обиходе с трактористами, шоферами и доярками, приловчился Вася основательно, со знанием дела, тоже, считай, по-есенински выпивать. Одним днем в выпивках-застольях Вася не ограничивался, а любил загулять всерьез, непрерываемо, иной раз так и на неделю, с долгой томительной опохмелкой.
И вот во время подобных своих гуляний-опохмелок в институте вспыль¬чивый, разгоряченный Вася на виду у всех однокурсников обидно задевал Гришу Соколова:
– Не люблю я вас, казачков!
– Это почему же ты нас не любишь?! – кое-как сдерживал себя Гриша.
– Так ведь отложитесь в любой момент, – совсем уж за живое цеплял его Вася-рязанец. – Предадите...
– Кого же это мы предавали? – вскидывал вверх ломаной подковой бровь Гриша, но и тут сохранял еще спокойствие.
– Да всех же и предавали, от всех же и откладывались! – рвал на груди красную свою, всю в петухах, рязанскую рубаху Вася. – Со Стенькой Разиным погуляли и выдали его на расправу, на плаху! Пугачева тоже выдали! Государя своего, помазанника Божьего, царя Николая Второго, и того предали, за большевиками пошли!
Пока Гриша раздумывал, как бы покруче осадить, угомонить распоясав¬шегося Васю, тот выкладывал коронный свой довод, почему-то казавшийся ему самым убедительным в обвинениях казаков в отступничестве:
– Да что там Стенька, что Емельян, что государь! Вы Лжедмитрия в Москву привели, клятвопреступники, бродни!
Кто такие бродни, бродники, мы к тому времени, обучаясь истории, уже знали: потомки разгромленного князем Святославом иудео-хазарского каганата, которые скитались, бродили по побережью Азовского моря, в понизовьях Дона.
Этого уж домогательства, позора Гриша вытерпеть не мог. Он окончательно сламывал пополам бровь, взрывался:
– А ты сам-то родом откудова?!
– Из Касимова, – гордо отвечал Вася.
– Вот то-то! – ликовал теперь Гриша. – Татарва, значит, голопузая, иногородняя. Рязанец-зас...нец!
– А ты откуда?! – ершился, вставал грудь на грудь Вася.
Гриша костяшками указательных пальцев неспешно разглаживал усы, потом подкручивал их, превращая в остроконечные пики, и отвечал спокойно, без прежней уже горячности:
– Из Новочеркасска!
Васе только этого и надо было:
– Ага, черкес, выходит, чеченец!
И в довершение, окончательно добивая Гришу, читал очень полюбившееся ему стихотворение Лермонтова, «Казачью колыбельную песню»:
Злой чечен ползет на берег.
Точит свой кинжал...
Я, как мог, разнимал их, успокаивал, не зная, по правде говоря, чью принять сторону. Родом я из Порубежной Украины, из бывшей Древней Руси, сразу и русский, и украинец, и белорус, в одночасье и черниговский, и гомельский, и брянский, вполне мог сойти за однофамильца обоим спорщикам. Грише, так, поди, в первую очередь. Из черниговского казачьего полка, насколько я знаю, переселенного на юг, произошли кубанские казаки, побратимы и сродственники казаков донских.
В другой раз, во время очередной сессии, поднакопив за зиму сил и ярости, Вася задевал Гришу новой придиркой:
– Ну что, казачок, доносы, подметные письма пишешь?
– С чего бы это мне их писать? – тоже за зиму укрепившись в силе и твердости, легко поначалу отбивался от него Гриша.
Но от Васи-рязанца просто так не отобьешься, он въедливый, цепкий, привяжется, как смола-живица в летнюю пору, – в один присест не отлепишься.
– С тебя станется, пишешь! – с новым замахом бил он Гришу. – По глазам вижу: с басурманами пересылаешься!
– На кого же мне писать? – все-таки не выдерживал этой смолы, этих петушиных наскоков Гриша. – На тебя, что ли?!
– Да хоть бы и на меня! – самолично наливал себе очередную рюмку из общей бутылки Вася. – Вы рязанских, иногородних, спокон веку не любите!
В общем, слово за слово, и опять доходило у Васи с Гришей до дреколья. Все видели, что добром их стычки не закончатся, что быть беде – и немалой.
Так оно и вышло. И виной всему стала знаменитая Гришина песня про донского гулевого казака. Только он запел ее, заиграл, говоря по-казачьи, только встал на голос и раскат, только заплакали девы окрест, как Вася – вот он, тут как тут:
– Что-то ты шибко разгулялся, казачок! А?
Девы сквозь слезы, было, цыкнули на него, но Васю слезами и девичьим цыканьем просто так не окоротишь. Он с одной рюмки завелся, расхрабрился не на шутку:
– Гуляет, говоришь, бездельничает?! Как бы не так! Грабит, насильничает, кровушку русскую, рязанскую, пускает. Вот что значат ваши гуляния!
– А вам, татарве, – взвился над столом, обрывая песню, Гриша, – иногда и кровушку пустить не грех, чтоб место свое знали!
Ну и пошла между ними опять стычка-перепалка, а от нее уже и до драки всего ничего. Завязалась и драка, да какая кровавая, страшная!
Всяких драк насмотрелся я на своем веку: и деревенских, с кольями и выломанными оглоблями, и солдатских, когда в ход шли ремни и бляхи, случалось наблюдать и зэковскую поножовщину. Кое в каких делах и сам участвовал: как скроешься, когда товарищей, побратимов бьют?! Но такое остервенение видел впервые, так могут драться и увечить друг друга только близкие, родные по крови люди, которые не знают пощады и прощения. Гриша, конечно, был посильнее, посноровистей Васи, да и во хмелю стоек, неподатлив, но Вася поувертливей, понахальней, его прямым, открытым ударом не уцелишь, его тоже хитростью надо брать и обманом. А Грише этого как раз и не хватало. В ход пошли и стулья, и табуретки, и настольные лампы, не говоря уж про заполошные крики: «Сарынь на кичку!», «Наших бьют!» и про матерок, перед которым не устояли бы ни порабощенные иудеями хазары, будущие бродни и бродники, ни касимовская голопузая татарва.
Я и на этот раз, как умел, кинулся разнимать противников, приводить в разум, но мне же больше всех и досталось – после две недели отлеживался. Так и поделом – не зря в наших местах говорится: два в драку, а третий – известно куда... Хорошо еще, что ребята из соседних комнат подоспели, развели, повязали Гришу с Васей, а то бы они друг друга, да и меня заодно, до смерти забили.
Опамятовались бойцы лишь на следующий день, но повели себя совсем по-разному. Вася, едва открыв заплывшие кровоподтеками глаза, потребовал принести ему на опохмелку вина или водки, да на том и успокоился. В первый раз его, что ли, бьют до полусмерти?!
А Гриша пошел в деканат, в партком и даже к самому ректору. И не зря ходил: его признали стороной потерпевшей, оскорбленной, а Васю – виновной, преступной, зачинщиком пьяной, подсудной драки. Васю и осудили. К счастью, не уголовным беспощадным судом, а своим институтским, ректорским: выгнали, отстранили от учения – и вся недолга. Года через полтора-два, правда, ректор смилостивился, восстановил Васю в правах студента, и он заканчивал институт уже не на моей памяти.
Учился вместе с Гришей и Васей на заочном отделении еще один очень любопытный парень – Борис, Боря. Родом он был откуда-то из-под Одессы или из-под Армавира. Фамилию Боря носил для нас не очень привычную, буквально назывную – Голубничий. Он и действительно был по-голубиному тих и неприметен. Любому и всякому друг и сродственник, а то, глядишь, и однофамилец. Ни в каких наших спорах и размолвках Боря предусмотрительно не участвовал, сидел в застолье во всем неприметный, отстраненный и лишь потаенно так, замысловато усмехался. За эту усмешку попробовали, было, присвоить ему кличку-прозвище – Темноватый. Но она не сладилась, не прижилась – так и остался Боря с природной своей голубиной фамилией, и вправду всем нам родня и единомышленник.
В злополучной той драке в общежитии, что случилась между Гришей и Васей Соколовыми, Боря тоже не участвовал. Теперь я уже и не помню почему. То ли рука у него к тому времени была повреждена, вывихнута, то ли какая иная опасная болезнь с ним приключилась, но не участвовал он в драке, а только, по укоренившейся в нем привычке, усмехнулся потаенно и отошел в сторону. Так, может, и правильно сделал: с его фамилией лучше в подобных драках не участвовать. Зато после его ни в деканат, ни в партком, ни к ректору на правеж не таскали.
Закончив институт, Гриша, теперь с высшим московским образованием, быстро пошел в гору. В два-три года стал первым секретарем райкома партии. Но, кажется, не в Новочеркасске, а в каком-то из близлежащих к нему казачьих городков. Потом нацелился и еще выше, в область, и до нас доходили слухи, что вот-вот изберут его первым секретарем обкома партии, а оттуда и до Москвы ему, до ЦК, уже один шаг. Так бы оно, наверное, и случилось, не затей Горбачев перестроечную катавасию. Гриша вначале прильнул было к нему, повесил и у себя в кабинете над рабочим столом и даже, говорят, дома, в курене, пятнисто-лысый портрет генсека, агитировал за Горбачева и на казачьем кругу, и на иногородних сходках. Но в самый канун путча вдруг смекнул, что с этим пятнисто-лысым каши не сваришь, что заведет он в такую кугу, откуда нет пути-дороги ни вперед, ни назад. Смекнул и вовремя отложился от Горбачева, целовал крест Ельцину, пошел под его беспалую руку. И сразу был замечен, обласкан и возвеличен – избран-назначен председателем област¬ного Совета народных депутатов, после преобразованного в Думу, чтоб с этой промежуточной ступеньки, обретя опыт законодательной работы, пересесть в кресло губернаторское, ну а дальше опять-таки в Москву, теперь, конечно, уже не в ЦК разгромленной партии, а куда-нибудь поближе к президенту.
Но не зря еще в институте считался Гриша у нас самым дальновидным и догадливым. Оглядевшись как следует по сторонам на новом месте, сообразил он и на этот раз, что с беспалым, окропившим себя в девяносто третьем году народной кровью Ельциным не то что каши, но даже казацкого кулеша не сваришь. И быстро отложился он и от Ельцина. Мы по простоте своей думали – пропадет Гриша, затеряется где-нибудь безвестно в ростовских степях и просторах. А он не пропал и не затерялся. Не успели домовитые и гулевые его соплеменники присмотреться к Грише по-настоящему, как он вдруг возник на казацком кругу – и уже войсковой атаман. Завел себе Гриша шаровары с лампасами, нагайку, Георгиевский крест на груди (какой же казак, да еще атаман, без креста?!), в ухо даже золоченую серьгу повесил. Хлесткий, жилистый, неутомимый, каждый круг или сходку начинал он зычным, раскатистым криком:
– Станичники!
А уж как поведет костяшками пальцев по усам, так и вообще, куда твой Корнилов, хоть сегодня, хоть завтра в верховные правители.
Но и в атаманах Гриша недолго задержался. Осмотрел новонастроенную жизнь высоким сокольим взглядом и сообразил, что казаковать – это дело хоть и видное, да пустое, погулять, поразвлечься, как следует, по Дону великому не дадут. Свои же казачки и скрутят, и поведут, будто неразумного Стеньку Разина, на дыбу и плаху. Одним словом, отложился Гриша и от ненадежных своих станичников, которых хлебом не корми, дай только атамана скрутить да всей ватажкой и выдать его на расправу...
Стал Гриша после этого прибиваться ко всяким вновь образованным партиям. Побывал и под двускатной крышей в выморочной черномырдинской гурьбе «Наш дом – Россия», целовал крест Жириновскому, приглядывался даже к «Яблоку» Явлинского и СПС. И не напрасно, похоже, приглядывался и перебирал, не напрасно осторожничал. Нынче Гриша в Государственной Думе, депутат, сидит в самой середке в «Единой России». Костюм на нем дорогой, может, даже от самого Зайцева или и кого повыше – от Кардена, отутюженный, с атласным отливом, на груди вместо Георгиевского креста – депутатский значок с триколором. Казачью серьгу, правда, Гриша из уха вынул. Неудобно как-то с серьгой в Думе, слишком много звона от нее...
А Вася-рязанец так до сих пор и работает литсотрудником в районной газете. В девяносто третьем году примкнул к мятежному Верховному Совету, к Макашову и Анпилову, штурмовал Останкино. Уцелел чудом, выскользнул в самый последний момент из кольца по подземным лабиринтам на Красной Пресне, затаился в Касимове. Но успокоиться, понятно, не успокоился. Не тот Вася человек, чтоб от первой перестрелки успокаиваться. Наоборот, распалился еще больше и теперь, едва всколыхнется что в державе, наезжает в Москву, митингует возле Государственной Думы, костерит на чем свет стоит всех депутатов подряд, выбрасывает против них самые замысловатые лозунги, поносит стишками.
Особенно достается от Васи бывшему сокурснику Грише Соколову. Не успеет завидеть его где-нибудь у подъезда Думы, как сразу кричит во всеуслы¬шание, ярится:
– Казачка гоните! Казачка! Отложится!
И ведь прав во многом Вася. В последнее время стало замечаться, что Гриша из середки «Единой России» приноровился все больше и больше тесниться к краю, того и гляди, вправду отложится, в очередной раз переметнется в какую-либо иную ватажку. Нюх у него на это просто собачий.
В долгу перед Васей Гриша тоже не остается. Проходя мимо, непременно заденет, скажет свое излюбленное:
– У-у-у, татарва касимовская! Рязанец-зас...нец! – а то и похуже: – Рязанец-обрезанец!
Это уж и совсем зря, это уж и совсем для Васи, наверное, обидно. Какой же он «обрезанец» – самый что ни на есть русский православный человек. Православней уже и не бывает.
Если же Вася и после таких обид не унимается, то Гриша строго поведет ломучей своей бровью, и тут же охранники его возникнут (депутатам без охранников никак нельзя) и отгонят избирателя...
Иногда зовет Вася и меня в Москву помитинговать, покучковаться перед Думой. Но я все не еду. Из наших мест до Москвы пенсионеру, бывшему учителю, часто не наездишься, не то что Васе от Рязани: всего два-три часа – и вот она уже, Белокаменная, Дума и Кремль, хоть головой об них бейся. Да и чего ездить?! У нас и своих выморочных казачков, депутатов с охранниками и всяких прочих потомков половцев и печенегов не перечесть. Морду могут начистить за милую душу, хошь нагайками, а хошь, так и чем-нибудь попроще – дрекольем или оглоблями.
Нет, все ж таки странно мы устроены, русские люди! В миру и порядке между собой никак жить не умеем. Взяли бы да поучились у каких-либо иных, более сговорчивых народов. Вот, к примеру, американцы: в кого ни ткни, любой и каждый – потомок каторжных разбойников, искателей приключений, следопытов да негров-невольников, а только тронь их – сразу руку на грудь, глаза на звездочетный свой флаг и поют согласно, единым хором: «Америка, я с тобой, права ты или не права!» – все американцы.
В Германии та же история. Баварцы, пруссы, саксонцы, швабы и прочие другие народности – запутаешься в названиях, а сядут вокруг пивной бочки с кружками в руках – сразу все немцы-арийцы.
Про Израиль и вовсе говорить не приходится: те с миру по нитке со всего земного шара собрались-съехались, а опять-таки все единоутробные евреи, и голыми руками их не возьмешь.
Одни только мы никак не научимся быть русскими, будто стесняемся о, будто стыдимся этого звания. Оттого и беды все у нас и напасти все, оттого и задирает нас всяк кому не лень...
А что же Борис, Боря Голубничий? Да вот что! Пока мы все делились, хватали друг дружку за грудки, казаковали да депутатствовали, он незаметно, тихо сколотил себе капиталец на купле-продаже, на паленой водке, на цветных металлах и на всем ином, что плохо лежало, и сейчас, говорят, один из самых богатых людей в России. Живет Боря по уму, по разуму: нигде зазря не показывается, не высовывается, налоги платит почти все и исправно; с государством не судится, малоимущим даже помогает. Мне вот недавно воспомоществование прислал. «Я, – говорит, – добра не забываю». Надо же! А я вроде бы никакого особого добра ему и не делал. Учились лишь совместно, встречались, когда он на сессии приезжал, – и вся дружба. Но помнит, не зазнается, вот ведь какой памятливый человек...
Ни в облике, ни в повадках Бори ничего не переменилось. Он сохранил свои давние привычки и привязанности. На службе, в офисе, на любом собрании коллектива, который в нем души не чает, или даже в дружеском застолье Боря по-прежнему застенчиво и почти незримо усмехается. Интересно, чего это он так по-голубиному, загадочно усмехается, глядя на нашу грешную жизнь?
Встретимся когда, надо будет спросить...
Вот насчет казаков зря тут так...наши - добры молодцы. Да и вообще, во всяком народе, во всяком коллективе разные люди попадаются.
Оценили 10 человек
25 кармы