Почему людьми правят древние инстинкты, а не разум

Этот текст — не просто пересказ книги Десмонда Морриса «Голая обезьяна», а попытка внимательно и без стеснения разобрать её главные идеи: провокационные, местами спорные, но удивительно живучие. Мы привыкли считать себя существами особого рода — слишком разумными, слишком культурными, чтобы искать связь с нашими волосатыми предками. Но Моррис, зоолог по образованию, предлагает смотреть на человека так же, как на любое другое животное: изучать наше тело, инстинкты, реакции, ритуалы и странные привычки так, будто мы — всего лишь ещё одна обезьяна, просто голая.

Многие тезисы книги звучат дерзко и идут вразрез с привычным представлением о «венце эволюции». Но если отбросить романтику, станет ясно: значительная часть нашего поведения — от сексуальности до воспитания детей — уходит корнями в то время, когда мы еще жили на деревьях, а не в городах. Этот разбор — попытка шаг за шагом показать, какие древние механизмы продолжают работать в нас и сегодня. Я буду придерживаться научно-популярного тона, но не сглаживать острые углы: Моррис не пишет сказок, он пишет физиологию, биологию, эволюцию — и то, как всё это формирует человека, каким мы привыкли его видеть в XXI веке. Приготовьтесь к увлекательному и долгому чтению, которое не раз вызовет у вас эмоции. Так начнем же.

Человек как «голая обезьяна»

Фраза «человек произошёл от обезьяны» звучит настолько привычно, что перестала кого-то удивлять. Мы повторяем её почти автоматически, не задумываясь, что стоит за этим утверждением. В обыденной речи оно превратилось в банальный штамп, но стоит копнуть глубже — и становится ясно: это одно из самых радикальных заявлений, которые наука сделала о человеке. Десмонд Моррис начинает именно с этого. Он напоминает, что между нами и другими приматами нет непроходимой стены. Мы — не отдельное царство природы, не венец творения. Мы — биологический вид, у которого много общего с родственниками по древу эволюции.

И вот здесь Моррис делает провокационный шаг: он критикует само научное название Homo sapiens, «человек разумный». Точнее, его претенциозный оттенок. «Разумный» — слишком самоуверенно, почти высокомерно, говорит он. Это название больше отражает наше о себе мнение, чем реальное место среди животных. В попытке найти более честный и точный термин Моррис предлагает иной — «голая обезьяна». Не метафора, не обидное прозвище, а вполне научное обозначение особей, которые по всем признакам приматов должны быть покрыты шерстью, но по какой-то причине оказались почти полностью лишены её.

Здесь важно не то, что мы — обезьяны, а то, что мы голые. Потому что эта необычная черта цепляется за все остальные. Моррис подчёркивает: именно понимание своего животного происхождения позволяет объяснить поведение людей гораздо лучше, чем любые культурные концепции. Мы носим костюмы, строим города, запускаем ракеты, но внутри нас продолжают работать те же древние инстинкты, что и миллионы лет назад в тропических лесах.

Книга Морриса стала популярной не потому, что обижала человеческое самолюбие, а потому что неожиданно многое ставила на свои места. Она предлагала смотреть на человека честно — без иллюзий о «высшей природе», но и без попыток унизить. Просто как на биологический вид, со всеми вытекающими последствиями.

И когда Моррис переходит к частным деталям нашего тела, — например, к столь странному и, казалось бы, лишённому функции элементу, как мочки ушей, — идея «голой обезьяны» начинает работать особенно ярко.

Моррис обращает внимание на то, что мочки ушей — один из самых загадочных элементов человеческого тела. В биологическом смысле они почти бессмысленны: не влияют на слух, не помогают регулировать температуру, не участвуют в поддержании равновесия. У большинства животных ничего подобного нет — и именно это делает их любопытными. Зачем эволюция оставила нам кусочек плоти, не имеющий явной функции?

Моррис предполагает, что мочки могли стать частью сложной системы сексуальных сигналов. Они мягкие, тёплые, хорошо снабжённые кровью — то есть обладают всеми свойствами чувствительной эрогенной зоны. Но важнее другое: они расположены на виду, рядом с лицом, могут быть украшены и подчёркнуты. В какой-то момент в эволюции — считает Моррис — наши предки научились использовать прикосновения к мочкам как элемент интимного взаимодействия. И действительно, современные наблюдения подтверждают: лёгкое касание мочки уха вызывает приятный отклик у многих людей. Этот эффект настолько универсален, что трудно объяснить его случайностью. Гораздо разумнее увидеть в нём следы древнего инстинкта ухаживания.

Но дело, конечно, не только в мочках ушей. Моррис вновь возвращается к своей главной идее: человек остаётся животным, каким бы развитым ни был его культурный слой. Мы гордимся наукой, искусством, нравственностью, но значительная часть наших реакций встроена в нас задолго до появления цивилизаций. Мы не можем от них избавиться — мы можем лишь научиться их понимать.

В качестве примера он приводит одно из самых мощных влияний инстинктов — поведение родителей по отношению к новорождённым. Учёные обнаружили, что примерно 80% матерей естественным образом укладывают ребёнка на левую руку. Эта странная универсальность наблюдается в разных культурах и не зависит от того, какая рука у матери ведущая. Причину удалось выяснить: сердце. Ребёнок — ещё до рождения — привыкает к звуку биения материнского сердца. Этот ритм становится для него сигналом безопасности. Поместив младенца ближе к источнику знакомого звука, мать неосознанно успокаивает его.

Отсюда — целая цепочка наблюдений. Почему младенцев укачивают? Почему им ставят записи сердцебиения? Почему тихое покачивание работает лучше громких стимулов? Всё это — наследие древней программы, встроенной в нервную систему ещё до появления языка, культуры и социальных норм. И Моррис здесь абсолютно прямолинеен: человек ведёт себя так, потому что остаётся приматом, для которого физический контакт, ритм и тепло — жизненно важные факторы выживания.

На этом фоне особенно интересно наблюдать, как в человеке проявляется другой древнейший инстинкт — инстинкт цепляния. У детёнышей обезьян он выражен мощно: они хватаются за шерсть матери, держатся зубами, руками, ногами — и не отпускают, потому что их жизнь зависит от этого контакта. У человеческих младенцев шерсти у матери нет, но программа осталась. Это хорошо видно в рефлексе Моро: если ребёнка неожиданно встряхнуть или удивить, он резко раскидывает руки, будто пытаясь схватиться за что-то. Это — эхо страха падения, типичное для приматов. Наши предки жили на деревьях, и любое внезапное смещение могло означать угрозу жизни. Мы потеряли шерсть, но не потеряли память тела.

Как и в случае с мочками ушей, Моррис подчёркивает: человеческая биология — это архив эволюции. Иногда мы не понимаем смысла какого-то рефлекса или особенности тела, но это не значит, что смысла нет. Просто он был важен в другом времени и в другой экологической нише.

Потеря шерсти — одна из самых интригующих тем в эволюции человека. Моррис подчёркивает: несмотря на десятки гипотез, единого объяснения до сих пор нет. Почему именно люди — единственные среди крупных приматов, у кого исчез густой мех? И почему исчез почти полностью, а не частично, как у многих других млекопитающих?

Самое логичное объяснение связано с изменением среды. В какой-то момент наши предки покинули лес, где густая шерсть была преимуществом: защищала от ветра, дождя, укусов насекомых. Но на открытых пространствах саванны всё изменилось. Там главной угрозой стал перегрев, а главным способом выживания — способность быстро и долго бегать. Чтобы преследовать добычу или уходить от хищников, нужно было эффективно охлаждать тело. Если животное движется под палящим солнцем, шерсть превращается в термос. И вот здесь появляется концепция: те особи, чьи мутации слегка уменьшали площадь волосяного покрова, перегревались меньше и выживали чаще. Так шерсть начала исчезать.

Однако Моррис напоминает: дело не только в беге. У человека слишком много черт, связанных с водой — обтекаемая форма тела, толстый слой подкожного жира (присущий обычно морским млекопитающим), и даже сморщивание кожи пальцев при погружении в воду, что улучшает сцепление с мокрыми поверхностями. Всё это позволяет рассматривать и другую гипотезу: что наши предки могли проводить много времени у воды. Это не значит, что человек — потомок «водяной обезьяны», но возможно, что именно водная среда усилила отбор на гладкое тело и терморегуляцию.

На фоне всех этих изменений особенно выделяется человеческое лицо — точнее, одна из его самых выразительных деталей: губы. Моррис уделяет им много внимания, потому что губы играют огромную роль в сексуальном сигналинге. У людей они гораздо ярче и чётче очерчены, чем у любых других приматов. Контраст цвета между губами и кожей делает лицо визуально привлекательным и легко считываемым. У людей с более тёмной кожей губы выглядят ещё объёмнее и выразительнее — это действительно универсальный, а не культурный признак.

Губы по своей природе мягкие, влажные, хорошо кровоснабжённые — всё это делает их мощным биологическим маркером женственности. Ширина, наполненность, яркость — всё это косвенно указывает на уровень женских половых гормонов и, как следствие, на плодовитость. Моррис предполагает: во времена наших далеких предков именно губы могли стать визуальным сигналом готовности к размножению, чем-то вроде биологической рекламы здоровья и сексуальной привлекательности.

Интересно, что у мужчин губы тоже выражены — хотя самцы приматов обычно не перенимают признаки, относящиеся к женскому половому сигналингу. Моррис сравнивает это с наличием сосков у мужчин: они появляются не потому, что нужны, а потому что мужчины и женщины формируются на одной генетической основе.

Следующим естественным шагом в эволюции губ становится человеческий поцелуй. Для Морриса это не просто культурная традиция и не только проявление нежности. Поцелуй — инструмент оценки партнёра. Через него человек получает химические и сенсорные сигналы: запахи, вкус, гормональные маркеры. Не случайно огромный процент мужчин и женщин теряли влечение к партнёру после первого поцелуя — почти две трети женщин и больше половины мужчин. Поцелуй стал своеобразным тестом на биологическую совместимость: если что-то «не так», организм сигнализирует об этом мгновенно.

И, наконец, одна из самых известных тем Морриса — эволюция женской груди. Её форма поразительным образом не оптимальна для грудного вскармливания. Если бы природа стремилась к удобству кормления, человеческая грудь была бы устроена иначе — ближе к форме сосуда, из которого легче получать молоко, как это происходит у шимпанзе. Но у женщины грудь круглая, объёмная, привлекательная — и это говорит о том, что её форма возникла не из-за потребностей ребёнка, а из-за потребностей полового отбора. Иными словами, человеческая грудь — прежде всего сексуальный сигнал, а не кормительная структура.

И здесь снова вступает в силу главный принцип Морриса: чтобы понять человека, нужно смотреть не на культурные привычки и модные идеалы, а на древние биологические программы, которые продолжают диктовать форму тела, способы общения, выбор партнёров и даже то, как мы держим детей на руках.

Моррис доводит свою мысль о сексуальном сигналинге до неожиданной, но логичной точки: форма женской груди могла эволюционировать как имитация ягодиц. Это звучит дерзко, но с чисто биологической точки зрения — вполне объяснимо. Прямохождение изменило угол зрения самцов: ягодицы — один из ключевых сексуальных сигналов у приматов — перестали находиться прямо перед глазами партнёра. И тогда природа, говорит Моррис, «перенесла» этот стимул вперёд, создав на груди подобие округлых форм, которые продолжают привлекать внимание самцов и в состоянии покоя, и в движении. У наших предков, которые всё больше зависели от визуальной коммуникации, такие сигналы оказались вдвойне важны.

Однако прямохождение изменило не только внешний вид женщин. Оно усилило выраженность всех репродуктивных признаков обоих полов. Мужские гениталии стали заметнее — в положении стоя они больше не скрывались под телом, как у многих других приматов. У женщин стали ярче выделяться бёдра и грудь, а у мужчин — развиваться плечевой пояс, торс и общая мускулатура, что повышало шансы выглядеть доминантнее, сильнее и привлекательнее.

Особое место в теле человека занял волосяной покров в «стратегических зонах»: подмышках и в паху. Он не служит защитой или утеплением — но является идеальной ловушкой для запахов. Здесь работают апокринные железы, включающиеся в моменты стрессов, возбуждения, физической нагрузки и особенно сексуальной активности. Их секрет имеет выраженный запах, и именно в этих участках тела он дольше всего сохраняется. Интересно, что у женщин апокринных желез почти в два раза больше, чем у мужчин — и они, как отмечает Моррис, активнее участвуют в передаче интимных химических сигналов. Запахи — не просто биологический фон, а часть процесса выбора партнёра. Мы можем их не осознавать, но гормональные маркеры, выделяемые телом, влияют на симпатию, оценку здоровья и даже долгосрочную совместимость.

Моррис делает важное наблюдение: знакомство почти всегда начинается с женщины, хотя внешне кажется, что инициативу берут мужчины. На уровне невербального поведения именно женщина первой подаёт сигнал интереса — взгляд, полуулыбка, лёгкое движение головой или корпусом. Это универсальные элементы флирта, встречающиеся в разных культурах. Мужчина лишь реагирует на них — и это реакция тоже древняя, приматная.

Улыбка, например, — один из фундаментальных жестов. Она появляется у младенца в конце второго месяца жизни, когда он учится привлекать внимание матери. С биологической точки зрения улыбка — это демонстрация безвредности: обнажение зубов в дружелюбной форме. У приматов аналогичное выражение лица снижает риск нападения со стороны доминантных особей. У человека улыбка стала социальной валютой, универсальным способом обозначить мирные намерения.

Другой важный сигнал — опускание глаз. Этот жест происходит от покоряющего поведения приматов, которые пригибаются к земле, демонстрируя подчинение. Но у человека, из-за белых склер, направление взгляда считывается особенно точно, поэтому лёгкое опускание глаз стало изящным способом показать заинтересованность и отсутствие угрозы. Это — сродни ритуальному поклону, который в приматных группах снижает тревожность вожака.

Моррис подчеркивает: эти древние механизмы продолжают определять, кто с кем знакомится, кто на кого смотрит и кто делает первый шаг. Женщина подаёт сигнал, мужчина на него отваживается.

При выборе партнёра женщины руководствуются критериями, сформированными миллионами лет эволюции. Не романтическими идеалами, а биологическими потребностями: сила, эмоциональная устойчивость, способность обеспечить безопасность. Статус и взрослость мужчины в этом смысле — продолжение тех же древних инстинктов. Исследования показывают, что женщина охотнее согласится на отношения с мужчиной старше себя, если он образован, состоятелен и надёжен. Но чем успешнее становится сама женщина — чем выше её образование и заработок — тем сложнее ей найти партнёра, потому что инстинкт «выбирать вверх» вступает в конфликт с социальной реальностью.

Жесты играют в этом процессе почти не меньшую роль, чем слова. Улыбка, лёгкий наклон головы, опущенный взгляд — это сигналы, которые говорят мужчине, что женщина допускает его приближение. Эти маленькие жесты способны снизить страх отказа и придать мужчине уверенность. В обществах с большей свободой и равноправием мужчины обычно подходят первыми, но лишь потому, что женщины дают им «зелёный свет» — тонкий, но очень древний.

Отношения у людей — особенно долговременные — формируются не мгновенно. Это не стремительное спаривание приматов, а процесс, включающий дни, недели, иногда месяцы. И Моррис подчёркивает: женщина контролирует скорость продвижения от одной стадии к другой. Мужчина чаще всего готов перейти к близости куда раньше, но именно женщина задаёт темп. В этом — биологическая логика: женская репродуктивная стратегия всегда дороже, рискованнее и ответственнее мужской.

Биология поведения полов заложила основы человеческой цивилизации. В то время как мужчинам выгодно иметь множество партнёрш, чтобы увеличить шанс передачи генов, женщинам выгодно рожать от «успешных» мужчин — сильных, здоровых, статусных. Отсюда возникает «гипотеза привлекательного сына»: женщина выбирает мужчину, который может дать ей сына, привлекательного для других женщин — даже если сам мужчина далёк от образа заботливого отца. Эволюция, по Моррису, всегда работает компромиссами, сочетая реальные условия жизни с идеализированными моделями поведения.

Но есть и универсальные правила: выживание вида зависит от женщин. Именно их количество ограничивает потенциальное число потомков. Поэтому эволюция создала сильный инстинкт у мужчин — защищать женщин. Эта программа работает глубже сознания. Моррис вспоминает знаменитый пример с «Титаником»: подавляющее большинство мужчин отдали места в шлюпках женщинам и детям — не потому, что они герои, а потому что внутри каждой человеческой популяции заложено: женщины — носители будущего поколения.

Эта биологическая логика создала и распределение ролей: мужчины охотились и приносили мясо, женщины собирали растения, обеспечивали углеводную часть диеты и воспитывали детей. Охотничьи группы состояли из одних мужчин — это нетипично для приматов, но логично для вида, который делил функции ради выживания. Интересная деталь: у женщин существует склонность иметь мужчин-друзей как «запасные варианты» — социальная форма страховки, возникшая из тех же эволюционных потребностей.

Одной из самых спорных теорий Морриса является гипотеза стратегического плюрализма: идея, что женщины эволюционировали для двойной стратегии — получать «хорошие гены» от одних мужчин, а заботу и ресурсы — от других. Исследования подтверждают, что вероятность женской измены растёт в период овуляции, когда организм ищет максимально сильные и здоровые генетические варианты.

Несмотря на мощные эволюционные мотивации к «двойной стратегии» спаривания, реальность, подчёркивает Моррис, куда сложнее. Да, женская биология может побуждать искать лучшие гены, но статистика показывает: только 2–3% детей действительно рождаются не от мужа, хотя возможность для этого существует всегда. Это означает, что биологическая предрасположенность — лишь одна из сил, а культура, социальные нормы и эмоциональное поведение пары оказываются столь же сильными факторами.

Одним из таких факторов является половой импринтинг — механизм, который лежит в основе влюблённости. Моррис описывает его как биологическую программу «закрепления» партнёров друг на друге. Влюблённость — не просто эмоция, а мощная, иногда болезненная фиксация, необходимая для стабилизации пары. Она может быть настолько сильной, что невзаимные чувства становятся причиной отчаяния, вплоть до самоубийств. Интересная деталь: мужчины влюбляются быстрее, чем женщины, но именно женщины, влюбившись, сохраняют это чувство дольше. Их биология требует осторожности на стадии выбора, но стойкости — после формирования связи.

Эволюция брака — это продолжение этой же логики. Влюблённость удерживает пару вместе во время разлуки, помогает партнёрам сохранять верность и не искать нового спутника при временном отсутствии другого. Женщины при этом остаются открытыми к ухаживаниям партнёра в любое время, даже будучи беременными — это повышает стабильность союза. Секс в таком сценарии работает как «клей», укрепляет связь и повышает вероятность долгосрочного взаимодействия.

Одна из самых спорных частей книги — гипотеза девственной плевы. Моррис предполагает, что она могла возникнуть как эволюционный механизм, обеспечивающий, чтобы девушка вступала в половую связь только с тем, кому готова довериться настолько, что её не остановят боль и кровь. Для мужчины это становилось сигналом разборчивости: плева как бы гарантировала, что женщина не была легкомысленна в выборе. Культурные нормы, продолжающие строго осуждать «гулящих женщин», — лишь социальная оболочка древней биологической логики, тогда как к мужчинам общество традиционно снисходительнее.

Ещё более тёмная тема — убийство новорождённых матерями. Моррис не оправдывает это, но подчёркивает: эволюционно подобное поведение могло быть адаптивной формой реагирования на крайние обстоятельства — нехватку ресурсов, отсутствие мужской поддержки, невозможность вырастить ребёнка. Даже законодательство в некоторых странах учитывает, что убийство младенца в первые часы или дни после родов часто связано с биологическими и психическими состояниями, а не только с моральным выбором.

Женщины вообще играют в эволюции роль куда более важную, чем мужчины. Потому что фертильные самки — ограниченный ресурс, а фертильных самцов в популяции почти всегда больше, чем требуется. Поэтому конкуренция идёт прежде всего за женщин. Даже если число мужчин и женщин одинаково, «ценность» женщины для выживания вида выше. И это отражается в половой селекции: средняя женщина более избирательна в выборе партнёра, чем средний мужчина. И это избирательность изменила наш вид сильнее, чем охота, войны и климат.

Отсюда же — поразительный факт: лишь половина мужчин, когда-либо живших на Земле, оставили потомков. Среди женщин процент почти стопроцентный. Это значит, что женщины — главный «редактор» генетической линии человека. Их выбор определял, какие качества будут усиливаться в каждом новом поколении.

Половой отбор не только формировал тела мужчин и женщин, но и определял организацию жизни. Люди почти всегда жили на разделённых территориях — семья к семье, узел к узлу. Наши дома, ограды, двери — всё это современные формы биологической территориальности. Декорирование жилищ, развешивание картин, статуэтки, ковры — это, по сути, те же территориальные метки, которыми животные обозначают своё пространство. Мы просто делаем это эстетично, не оставляя запахи, а ставя символы.

Несмотря на технологический прогресс, наша половая система приматов сохранилась почти неизменной. Большинство обществ всё равно организовано вокруг парных отношений — браков, союзов, бытовых партнёрств. Это не культурная случайность, а биологическая необходимость. Но механизм выбора пары несовершенен: он работает по древним моделям, которые не всегда совпадают с современными ценностями. Потому и возникают измены — биологические импульсы конфликтуют с социальными нормами.

Эти нормы, впрочем, тоже имеют животный корень. Одежда возникла не столько для защиты от холода, сколько для подавления сексуальных сигналов. Многие общества до сих пор регулируют её строго — вплоть до законов, запрещающих выходить на улицу без одежды. Эволюционная логика понятна: уменьшить число слабоконтролируемых побуждений в группе.

Когда холод достигает критических значений, человеческое поведение неожиданно возвращается к доисторическим инстинктам. «Парадоксальное раздевание» — феномен, при котором умирающий от холода человек внезапно начинает сбрасывать одежду — объясняется нарушением работы терморегуляции, но имеет корни в древних реакциях тела. «Терминальное копание» — попытка зарыться в землю — такое же архаичное движение, напоминающее поведение животных, ищущих укрытие.

Культура изменяет правила поведения, но от телесных сигналов человек так и не ушёл. Женщины, например, избегают расставлять ноги, чтобы не подавать непроизвольный сексуальный сигнал. Мужчины тщательно подавляют запахи дезодорантами, потому что инстинктивные запахи считаются неприличными. Множество культурных норм — от запрета ковыряться в отверстиях тела до требований соблюдать дистанцию — имеют ярко выраженную антисексуальную природу, хотя мы редко об этом думаем.

Телесные контакты в повседневности ограничены ещё жестче. Рукопожатие — почти единственная допустимая форма прикосновения между незнакомыми людьми в деловом обществе. Всё остальное — запрещено моралью, этикетом и религиозными нормами, потому что любое прикосновение потенциально может быть прочитано как сексуальный сигнал.

В результате новые культурные программы поведения постоянно конфликтуют с древними сигналами. Женщины усиливают губы, краснят щёки, подчёркивают глаза — фактически имитируют физиологические маркеры готовности к спариванию: яркость губ, блеск глаз, «румянец возбуждения». Мужчины используют одежду, аксессуары, часы, автомобили, чтобы демонстрировать статус, ресурсность и надёжность — всё те же сигналы, которые раньше исходили от силы, размера тела или числа добытой пищи.

Даже предпочтения в росте продолжают работать по старым законам: женщины выбирают мужчин выше себя, и не просто выше — выше среднего по популяции. Это универсально и прослеживается практически во всех культурах мира. Мужчина в этом контексте становится более надёжным защитником — хотя объективно это может быть совсем не так, биология остаётся верна себе.

Предпочтения в росте кажутся мелочью, но для Морриса — это чистая биология. Высокий рост у мужчин ассоциируется с доминированием, силой, защитой — и даже сегодня эти ассоциации работают бессознательно. В одном эксперименте наблюдали, как прохожие сталкиваются плечами на улице: низкие мужчины сталкивались с людьми заметно чаще, чем высокие — которых словно «обходили стороной». Высокий мужчина воспринимается как фигура, занимающая больше пространства, а значит — обладающая более высоким рангом.

Отсюда вытекает гипотеза привлекательного сына, один из самых парадоксальных эволюционных выводов. Рост наследуется примерно на 80%, и если женщина выбирает высокого мужчину, велика вероятность родить высокого сына — а значит, дать ему эволюционное преимущество на брачном рынке. Но этот же выбор может оказаться проблемой для дочери: высокая женщина имеет меньше подходящих партнёров, ведь большинство женщин предпочитает мужчин выше себя. Эволюция постоянно вступает в противоречия сама с собой, и предпочтение женщин к высоким мужчинам — одно из таких компромиссных решений: выгода для сыновей перекрывает потенциальные сложности для дочерей.

Подобные сигналы тела встречаются повсюду. Борода, например, — один из самых ярких маркеров агрессии и доминирования. Даже лёгкая щетина искажает пропорции лица, визуально делая нижнюю челюсть больше и массивнее. А в животном мире выдвинутая вперёд челюсть — универсальный признак агрессии. Неудивительно, что бородатые мужчины часто воспринимаются как более суровые, мужественные и уверенные — даже если это всего лишь эффект волос на лице.

Женская мода, со своей стороны, активно эксплуатирует древние инстинкты. Высокие каблуки — яркий пример эволюционного гиперстимула: они удлиняют ноги, заставляют таз слегка наклоняться вперёд, делают походку плавнее и подчёркивают взрослость и молодость женщины. Для мужского взгляда такая фигура сигнализирует о половозрелости и здоровье — всё то, что организм считывает на автомате задолго до того, как человек успевает подумать.

Но поведение людей формируют не только половые сигналы. В нашем теле живут следы двух стратегий: растительноядного примата и хищника, и Моррис часто подчёркивает эту двойственность. Как приматы, мы любим сладкое — потому что наши предки питались фруктами, и тяга к сахару была адаптивна. Но как хищники мы едим редко и много: три-четыре крупных приёма пищи в день. Более того, привычка есть горячее — тоже признак хищника, ведь горячее мясо ближе по температуре к телу только что добытой добычи. Мы словно копируем ритуалы охоты, даже когда готовим суп.

Охота оставила в нас целую систему мотиваций. Хищники проходят через этапы преследования, схватывания, убийства и поедания — каждый со своей эмоциональной «наградой». Даже домашний кот, атакующий шнур от зарядки, повторяет древний цикл охотничьего поведения. Приматам этого не нужно — пища у них всегда под рукой. А человеку — нужно. Поэтому, считает Моррис, мы изобрели спорт и азартные игры как замену охоте.

Особенно ярко охотничий механизм виден в футболе. Бег за мячом напоминает преследование добычи, передача — кооперацию охотников, а удар по воротам символически «убивает» жертву. Без древней жажды охоты футбол как массовое явление просто не мог бы возникнуть.

Хищническая сторона природы человека объясняет и темные области нашей психики. Люди получают удовольствие от победы, доминирования и даже от вида крови — эти реакции встроены в нас эволюцией. Частое столкновение с насилием снижает чувствительность к нему — свойство, необходимое для выживания охотника. Даже потливость ладоней во время стресса — полезный рудимент: влажные ладони улучшают сцепление с поверхностями, помогают крепче держать оружие или карабкаться.

Но человек — это не только хищник. Он — член группы. Эволюция сделала нас существами кооперации: охота требовала командной работы, что заложило основы мужской солидарности, взаимопомощи и ритуалов совместного действия. В современных организациях это проявляется как корпоративная культура, но корни идут оттуда же — от охотничьей стаи.

При этом эволюция одновременно разработала механизмы избегания конфликтов. Внутривидовая агрессия опасна: сородич убивает сородича — и популяция теряет силы. Поэтому животные стремятся не нападать, а улаживать споры иерархически. Осознание собственного ранга снижает напряжение: подчинённый уступает, доминант принимает поклон — и драки не происходит. И голос тоже часть этой системы. Низкий тембр воспринимается как сигнал силы, высокий — как признак уступчивости.

На уровне языка всё работает так же. Рычание, ворчание, резкие звуки — универсальные сигналы угрозы, знакомые любому человеку, независимо от культуры. Наши нервные системы настроены воспринимать эти звуки так же, как воспринимали их предки в лесу: как предупреждение.

Однако современный человек живёт в мегаполисе, где иерархию установить невозможно. Люди тысячами толкаются в метро, на улицах, в офисах — и в этом хаосе древние модели сбиваются. Поэтому возникла своеобразная культура избегания: мы стараемся не прикасаться к незнакомцам, не смотреть им в глаза, «выключаем» зрительный контакт, чтобы не запускать приматные механизмы доминирования.

Несмотря на это, в каждом из нас сохранились позы покорности и позы агрессии. Животные распушают шерсть, выгибают спину, раздувают грудь, чтобы казаться больше. Покорность — наоборот: волк прижимается к земле, опускает уши, шимпанзе протягивает руку. У людей аналоги легко узнаваемы: вздернутые брови — умиротворение, нахмуренные — агрессия. Протянутая рука в просьбе о помощи — тот же древний жест покорности. Даже рукопожатие — это ритуал доверия, а поклон или кивок — прямые аналоги приматного подчиняющего жеста.

Зрительный контакт — один из самых древних и универсальных сигналов агрессии в природе. Любой, кто хоть раз встретил взгляд незнакомой собаки, знает: смотреть ей прямо в глаза — риск. Для животных это вызов, попытка доминирования, приглашение к стычке. Среди приматов этот сигнал выражен ещё сильнее. Особенно среди нас — «голых обезьян». Моррис подчёркивает: прямой взгляд, задержанный дольше нормы, воспринимается как вызов даже у людей. Именно поэтому в переполненном метро люди стараются смотреть куда угодно, только не друг на друга — древняя биологическая программа считывает любой взгляд как потенциальную угрозу.

Чтобы уменьшить количество конфликтов внутри группы, эволюция создала целый арсенал ритуальных схваток. Вместо того чтобы драться насмерть, животные устраивают театральные поединки: демонстрируют силу, рычат, распушают шерсть, но наносят минимум повреждений. У высших приматов такие «бои без последствий» особенно развиты — они позволяют распределять иерархию, не разрушая группу. Осознание своего ранга снижает напряжение, а позы покорности предотвращают вспышки насилия: подчинённый демонстрирует готовность уступить, доминант принимает эту роль — и столкновение не случается.

У людей этот механизм принимает форму мимики и невербального языка. Наши лица способны передавать сотни оттенков эмоций — это инструмент коммуникации, родственный приматному. Брови занимают здесь особое место: их движение мгновенно меняет смысл выражения. Сбритые брови делают лицо «немым» и непредсказуемым — инстинктивно мы начинаем тревожиться, ведь лишаемся ключевого маркера эмоций. Моррис подчёркивает, что выражения страха, агрессии и беспокойства у людей и других приматов удивительно похожи: обнажённые зубы, расширенные глаза, наморщенный нос — всё это древние универсальные сигналы.

Однако биологические механизмы, когда-то снижавшие агрессию, бессильны перед современными технологиями. Они были созданы для ситуаций, где конфликт разворачивается лицом к лицу, где можно отступить, подчиниться, успокоить вожака. Но метательное оружие, а затем и огнестрельное, полностью разрушили эти природные алгоритмы. Теперь можно убить противника, не видя его лица и не получив ни одного биологического сигнала угрозы. Результат — войны, геноциды, массовые убийства, к которым эволюция нас не готовила.

Моррис утверждает, что люди и шимпанзе — единственные виды на планете, которые ведут настоящие организованные войны. И в этом — глубокая проблема: наше звериное наследие создало склонность к конфликту, а современная технология умножила его разрушительную силу. Биологические механизмы предотвращения насилия перестали работать. Толкового решения пока нет — мы живём в разрыве между древними инстинктами и современной мощностью оружия.

Эта мысль подводит Морриса к следующей теме: религии. Он видит в ней прямое продолжение приматной структуры. В группах приматов доминирует один самец, который разрешает конфликты, защищает группу, распределяет ресурсы. Его могущество настолько велико, что другие члены группы воспринимают его почти как сверхъестественное существо. Подобострастие, преклонение, ритуалы подчинения — всё это легко переносится в человеческое общество в виде поклонения богам.

Религия, по Моррису, не просто культурный феномен, а биологическая неизбежность. Люди тяготеют к созданию фигуры высшего существа, потому что в природе миллионы лет жили под властью доминирующего самца. Даже если общество отказывается от религии, она возникает снова — в новых формах. Здесь Моррис делает провокационное наблюдение: наука стала новой религией. Учёные — новые жрецы. Их портреты украшают учебники так же, как раньше иконы украшали дома. Люди даже испытывают трепет перед телескопом, коллайдером или сложной формулой — как перед сакральным объектом.

Но заключение Морриса — одно из самых оптимистичных. Он говорит: осознание своей животной природы — не унижение, а освобождение. Понимание глубинных мотивов помогает человеку жить осознаннее, принимать более разумные решения, лучше понимать своё тело, свои желания, свои страхи. Мы не перестаём быть «голыми обезьянами», но можем перестать быть слепыми.

И в конце я хочу поблагодарить вас, читателей, за интерес к этим темам и готовность смотреть на человека без прикрас. Разговор о нашей животной природе может быть неудобным, но именно он позволяет понять силы, которые движут нами — в любви, в страхе, в агрессии, в стремлении к смыслу. Чем честнее мы видим своё происхождение, тем разумнее можем строить собственное будущее. И я буду рад вашему мнению, вашим вопросам и вашим возражениям — потому что такие разговоры двигают нас дальше. Спасибо, я впечатлен тем, какая прекрасная и читающая аудитория собралась на Конте.