О Пушкине

9 апреля 1834 года

Был сегодня у министра. Докладывал ему о некоторых романах, переведенных с французского.

Я представил ему еще сочинение или перевод Пушкина «Анджело». Прежде государь сам рассматривал его поэмы, и я не знал, имею ли я право цензурировать их. Теперь министр приказал мне поступать в отношении к Пушкину на общем основании. Он сам прочел «Анджело» и потребовал, чтобы несколько стихов были исключены. Поэма эта или отрывок начата, по-видимому, в минуты одушевления, но окончена слабее.

(Поэма Пушкина «Анджело» напечатана в смирдинском альманахе «Новоселье», ч. II, СПб, 1834, стр. 49—80 (цензурное разрешение подписано А. Никитенко 18 апреля 1834 г.). Цензурные исключения сделаны на стр. 71, 72; второй пропуск обозначен четырьмя строками точек. См. И. А. Шляпкин, И з неизданных бумаг А. С. Пушкина, СПб. 1903, стр. 73.)

11 апреля 1834 года

Случилось нечто, расстроившее меня с Пушкиным. Он просил меня рассмотреть его «Повести Белкина», которые он хочет печатать вторым изданием. Я отвечал ему следующее:

— С душевным удовольствием готов исполнить ваше желание теперь и всегда. Да благословит вас гений ваш новыми вдохновениями, а мы готовы. (Что сказать? — обрезывать крылья ему? По крайней мере рука моя не злоупотребит этим.) Потрудитесь мне прислать все, что означено в записке вашей, и уведомьте, к какому времени вы желали бы окончания этой тяжбы политического механизма с искусством, говоря просто, процензурованья, — и т.д.

Между тем к нему дошел его «Анджело» с несколькими урезанными министром стихами. Он взбесился: Смирдин платит ему за каждый стих по червонцу, следовательно, Пушкин теряет здесь несколько десятков рублей. Он потребовал, чтобы на место исключенных стихов были поставлены точки, с тем однако ж, чтобы Смирдин все-таки заплатил ему деньги и за точки!

(Говоря о своем ответе Пушкину, Никитенко записывает его по памяти — с небольшими вариантами (точный текст по оригиналу — «Переписка Пушкина», т. III, стр. 94—95; И. А. Шляпкин, И з неизданных бумаг А. С. Пушкина, СПб. 1903, стр. 191). Требование Пушкина оплатить исключенные строки диктовалось не только трудным материальным положением поэта (который одновременно в письме к М. П. Погодину писал о себе: «Пишу многое про себя, а печатаю поневоле и единственно для денег»), но и твердым его убеждением в том, что эти «бесполезно-скудоумные исправления» принадлежат Никитенко и Смирдину (Шляпкин, цит. кн., стр. 105). «Повести, изданные Александром Пушкиным» (СПб. 1834), куда вошли и «Повести Белкина», были процензурованы В. Семеновым, но в следующем, 1835 г., Никитенко-цензор подписал два тома «Поэм и повестей Александра Пушкина» и «Стихотворения», ч. IV.)

14 апреля 1834 года

Был у Плетнева. Говорил с Плетневым о Пушкине: они друзья. Я сказал:

— Напрасно Александр Сергеевич на меня сердится. Я должен исполнять свою обязанность, а в настоящем случае ему причинил неприятность не я, а сам министр.

Плетнев начал бранить, и довольно грубо, Сенковского за статьи его, помещенные в «Библиотеке для чтения», говоря, что они написаны для денег и что Сенковский грабит Смирдина.

(Сенковский по договору с Смирдиным получал за редактирование «Библиотеки для чтения» 15 ООО руб. в год, не считая гонорара за свои писания. Ответный намек Никитенко метил, вероятно, в Пушкина, который только что получил за своего «Гусара» 1200 руб.; ср. также запись от 11 апреля 1834 г.)

— Что касается до грабежа, — возразил я, — то могу вас уверить, что один из знаменитых наших литераторов не уступит в том Сенковскому.

Он понял и замолчал.

30 мая 1834 года

Вот и конец мая, а только вчера да сегодня небо и воздух похожи на майские. Я был на даче, у Александра Максимовича Княжевича и у Деля. Заходил на минуту к Плетневу: там встретил Пушкина и Гоголя; первый почтил меня холодным камер-юнкерским поклоном.

17 января 1836 года

Вчера была моя обыкновенная пятница. Пушкин написал род пасквиля на министра народного просвещения, на которого он очень сердит за то, что тот подвергнул его сочинения общей цензуре. Прежде его сочинения рассматривались в собственной канцелярии государя, который и сам иногда читал их. Так, например, поэма «Медный Всадник» им самим не пропущена.

Пасквиль Пушкина называется «Выздоровление Лукулла», он напечатан в «Московском наблюдателе». Он как-то хвалился, что непременно посадит на гауптвахту кого-нибудь из здешних цензоров, особенно меня, которому не хочет простить за «Анджело». Этой цели он теперь, кажется, достигнет в Москве, ибо пьеса наделала много шуму в городе. Все узнают в ней, как нельзя лучше, Уварова.

(Сатира Пушкина «На выздоровление Лукулла. Подражание латинскому» («Московский наблюдатель», 1836, № IV, кн. 2, сентябрь, стр. 19 1 — 19 3) появилась в свет в последних числах декабря (цензурное разрешение: 22 декабря 1835 г.). Поводом к ее написанию была болезнь графа Шереметева и домогательства Уварова, одного из наследников, относительно точного определения размеров наследства, домогательства очень настоятельные, но оказавшиеся безрезультатными, так как Шереметев выздоровел. Слух о «строгом выговоре» Пушкину, записанный Никитенко 20 января 1836 г. (ср. также рассказ П. В. Нащокина в записи Куликова — «Русская старина», 1881, № 8, стр. 616—618), должен быть сочтен за вымысел: и сам Уваров и стоявший за ним Николай предпочли никак не реагировать на смелый выпад поэта (Лемке, Николаевские жандармы, стр. 520—521). Оценка Никитенко сатиры Пушкина как «пасквиля», разумеется, совершенно необоснована.)

20 января 1836 года

Весь город занят «Выздоровлением Лукулла». Враги Уварова читают пьесу с восхищением, но большинство образованной публики недовольно своим поэтом. В самом деле, Пушкин этим стихотворением не много выиграл в общественном мнении, которым, при всей своей гордости, однако, очень дорожит. Государь через Бенкендорфа приказал сделать ему строгий выговор.

Но дня за три до этого Пушкину уже было разрешено издавать журнал вроде «Эдинбургского трехмесячного обозрения»: он будет называться «Современником». Цензором нового журнала попечитель назначил А.Л.Крылова, самого трусливого, а следовательно, и самого строгого из нашей братии. Хотели меня назначить, но я убедительно просил уволить меня от этого: с Пушкиным слишком тяжело иметь дело.

(На разрешении «Современника» история с «Выздоровлением Лукулла» не отразилась. Цензурные документы о «Современнике» см. «Литературный музеум», кн. I, Пб., стр. 5—12, 3 3 1 — 3 3 6.)

14 апреля 1836 года

Пушкина жестоко жмет цензура. Он жаловался на Крылова и просил себе другого цензора, в подмогу первому. Ему назначили Гаевского. Пушкин раскаивается, но поздно. Гаевский до того напуган гауптвахтой, на которой просидел восемь дней, что теперь сомневается, можно ли пропускать в печать известия вроде того, что такой-то король скончался.

21 января 1837 года

Вечер провел у Плетнева. Там был Пушкин; он все еще на меня дуется. Он сделался большим аристократом. Как обидно, что он так мало ценит себя как человека и поэта и стучится в один замкнутый кружок общества, тогда как мог бы безраздельно царить над всем обществом. Он хочет прежде всего быть барином, но ведь у нас барин тот, у кого больше дохода. К нему так не идет этот жеманный тон, эта утонченная спесь в обращении, которую завтра же может безвозвратно сбить опала. А ведь он умный человек, помимо своего таланта. Он, например, сегодня много говорил дельного и, между прочим, тонкого о русском языке. Он сознавался также, что историю Петра пока нельзя писать, то есть ее не позволят печатать. Видно, что он много читал о Петре.

(Докторский диспут Никитенко состоялся 13 февраля 1837 г. (см.); в качестве диссертации им было представлено «рассуждение» «О творящей силе в жизни или о поэтическом гении» (СПб. 1837), 154 Повидимому, об этом вечере рассказал в своих воспоминаниях И. С. Тургенев («Литературный вечер у П. А. Плетнева» — в кн. «Литературные и житейские воспоминания», Л. 1934, стр. 68—73), явившийся, впрочем, уже после ухода Пушкина. Об интересе Пушкина к эпохе Петра см. в статьях: П. Попова «Пушкин в работе над историей Петра I» («Литературное наследство», кн. 16—18, 1934, стр. 4 6 7 — 5 12) и И. Л. Фейнберга «Незавершенная книга Пушкина («История Петра»)» («Вестник Академии наук СССР», 1949, № 5. стр. 2 6 — 6 3).)

29 января 1837 года

Важное и в высшей степени печальное происшествие для нашей литературы: Пушкин умер сегодня от раны, полученной на дуэли.

Вчера вечером был у Плетнева; от него от первого услышал об этой трагедии. В Пушкина выстрелил сперва противник, Дантес, кавалергардский офицер; пуля попала ему в живот. Пушкин, однако, успел отвечать ему выстрелом, который раздробил тому руку. Сегодня Пушкина уже нет на свете.

Подробностей всего я еще хорошо не слыхал. Одно несомненно: мы понесли горестную, невознаградимую потерю. Последние произведения Пушкина признавались некоторыми слабее прежних, но это могло быть в нем эпохою переворота, следствием внутренней революции, после которой для него мог настать период нового величия.

Бедный Пушкин! Вот чем заплатил он за право гражданства в этих аристократических салонах, где расточал свое время и дарование! Тебе следовало идти путем человечества, а не касты; сделавшись членом последней, ты уже не мог не повиноваться законам ее. А ты был призван к высшему служению.

30 января 1837 года

Какой шум, какая неурядица во мнениях о Пушкине! Это уже не одна черная заплата на ветхом рубище певца, но тысячи заплат, красных, белых, черных, всех цветов и оттенков. Вот, однако, сведения о его смерти, почерпнутые из самого чистого источника.

Дантес пустой человек, но ловкий, любезный француз, блиставший в наших салонах звездой первой величины. Он ездил в дом к Пушкину. Известно, что жена поэта красавица. Дантес, по праву француза и жителя салонов, фамильярно обращался с нею, а она не имела довольно такта, чтобы провести между ним и собою черту, за которую мужчина не должен никогда переходить в сношениях с женщиною, ему не принадлежащею. А в обществе всегда бывают люди, питающиеся репутациями ближних: они обрадовались случаю и пустили молву о связи Дантеса с женою Пушкина. Это дошло до последнего и, конечно, взволновало и без того тревожную душу поэта. Он запретил Дантесу ездить к себе. Этот оскорбился и отвечал, что он ездит не для жены, а для свояченицы Пушкина, в которую влюблен. Тогда Пушкин потребовал, чтобы он женился на молодой девушке, и сватовство состоялось.

Между тем поэт несколько дней подряд получал письма от неизвестных лиц, в которых его поздравляли с рогами. В одном письме даже прислали ему патент на звание члена в обществе мужей-рогоносцев, за мнимою подписью президента Нарышкина. Сверх того барон Геккерен, усыновивший Дантеса, был очень недоволен его браком на свояченице Пушкина, которая, говорят, старше своего жениха и без состояния. Геккерену приписывают даже следующие слова: «Пушкин думает, что он этой свадьбой разлучил Дантеса со своей женою. Напротив, он только сблизил их благодаря новому родству».

Пушкин взбесился и написал Геккерену письмо, полное оскорблений. Он требовал, чтобы тот по праву отца унял молодого человека. Письмо, разумеется, было прочитано Дантесом — он потребовал удовлетворения, и дело окончилось за городом, на расстоянии десяти шагов. Дантес стрелял первый. Пушкин упал. Дантес к нему подбежал, но поэт, собрав силы, велел противнику вернуться к барьеру, прицелился в сердце, но попал в руку, которую тот, по неловкому движению или из предосторожности, положил на грудь.

Пушкин ранен в живот, пуля задела желудок. Когда его привезли домой, он позвал жену, детей, благословил их и поручил Арендту просить государя не оставить их и простить Данзаса, своего секунданта.

Государь написал ему собственноручное письмо, обещался призреть его семью, а для Данзаса сделать все, что будет возможно. Кроме того, просил его перед смертью исполнить все, что предписывает долг христианина. Пушкин потребовал священника. Он умер 29-го, в пятницу, в три часа пополудни. В приемной его с утра до вечера толпились посетители, приходившие узнать о его состоянии. Принуждены были выставлять бюллетени.

(Записи Никитенко о дуэли и смерти А. С. Пушкина отражают не столько действительное положение вещей, сколько те слухи о трагическом происшествии, которые во множестве ходили в Петербурге. См. работы и публикации П. Е. Щеголева («Дуэль и смерть Пушкина», Л. 1928), А. С. Полякова («О смерти Пушкина. По новым данным», Пгр., 1922), М. А. Цявловского («Рассказы о Пушкине, записанные Бартеневым со слов его друзей», М. 1925) и др.)

31 января 1837 года

Сегодня был у министра. Он очень занят укрощением громких воплей по случаю смерти Пушкина. Он, между прочим, недоволен пышною похвалою, напечатанною в «Литературных прибавлениях к «Русскому инвалиду».

(Недовольство Уварова было вызвано некрологической замет кой, напечатанной в «Литературных прибавлениях к «Русскому инвалиду» (1837, № 5).)

Итак, Уваров и мертвому Пушкину не может простить «Выздоровления Лукулла».

Сию минуту получил предписание председателя цензурного комитета не позволять ничего печатать о Пушкине, не представив сначала статьи ему или министру.

Завтра похороны. Я получил билет.

7 февраля 1837 года

Похороны Пушкина. Это были действительно народные похороны. Все, что сколько-нибудь читает и мыслит в Петербурге, — все стеклось к церкви, где отпевали поэта. Это происходило в Конюшенной. Площадь была усеяна экипажами и публикою, но среди последней — ни одного тулупа или зипуна. Церковь была наполнена знатью. Весь дипломатический корпус присутствовал. Впускали в церковь только тех, которые были в мундирах или с билетом. На всех лицах лежала печаль — по крайней мере наружная. Возле меня стояли: барон Розен, В.И.Карлгоф, Кукольник и Плетнев. Я прощался с Пушкиным: «И был странен тихий мир его чела». Впрочем, лицо уже значительно изменилось: его успело коснуться разрушение. Мы вышли из церкви с Кукольником.

(Неточная цитата из «Евгения Онегина» (глава 6, X X X I I), у Пушкина: Недвижим он лежал, и странен Был томный мир его чела.)

— Утешительно по крайней мере, что мы все-таки подвинулись вперед, — сказал он, указывая на толпу, пришедшую поклониться праху одного из лучших своих сынов.

Ободовский (Платон) упал ко мне на грудь, рыдая как дитя.

Тут же, по обыкновению, были и нелепейшие распоряжения. Народ обманули: сказали, что Пушкина будут отпевать в Исаакиевском соборе, — так было означено и на билетах, а между тем тело было из квартиры вынесено ночью, тайком, и поставлено в Конюшенной церкви. В университете получено строгое предписание, чтобы профессора не отлучались от своих кафедр и студенты присутствовали бы на лекциях. Я не удержался и выразил попечителю свое прискорбие по этому поводу. Русские не могут оплакивать своего согражданина, сделавшего им честь своим существованием! Иностранцы приходили поклониться поэту в гробу, а профессорам университета и русскому юношеству это воспрещено. Они тайком, как воры, должны были прокрадываться к нему.

Попечитель мне сказал, что студентам лучше не быть на похоронах: они могли бы собраться в корпорации, нести гроб Пушкина — могли бы «пересолить», как он выразился.

(Николай I и его жандармы опасались общественных демонстраций в связи со смертью Пушкина и за пределами Петербурга. 2 февраля 1837 г. А. Н. Мордвинов, по поручению Бенкендорфа, извещал псковского губернатора А. Н. Пещурова, что «тело Пушкина везут в Псковскую губернию для предания земле в имении его отца», и одновременно именем Николая I требовал воспретить «всякое особенное изъявление, всякую встречу, одним словом, всякую церемонию, кроме того, что обыкновенно... исполняется при погребении тела дворянина» («Пушкин и его современники», вып. V I, 1908, стр. 110).)

Греч получил строгий выговор от Бенкендорфа за слова, напечатанные в «Северной пчеле»: «Россия обязана Пушкину благодарностью за 22-летние заслуги его на поприще словесности».

Краевский, редактор «Литературных прибавлений к «Русскому инвалиду», тоже имел неприятности за несколько строк, напечатанных в похвалу поэту.

Я получил приказание вымарать совсем несколько таких же строк, назначавшихся для «Библиотеки для чтения».

И все это делалось среди всеобщего участия к умершему, среди всеобщего глубокого сожаления. Боялись — но чего?

Церемония кончилась в половине первого. Я поехал на лекцию. Но вместо очередной лекции я читал студентам о заслугах Пушкина. Будь что будет!

12 февраля 1837 года

До меня дошли из верных источников сведения о последних минутах Пушкина. Он умер честно, как человек. Как только пуля впилась ему во внутренности, он понял, что это поцелуй смерти. Он не стонал, а когда доктор Даль ему это посоветовал, отвечал:

— Ужели нельзя превозмочь этого вздора? К тому же мои стоны встревожили бы жену.

Беспрестанно спрашивал он у Даля: «Скоро ли смерть?» И очень спокойно, без всякого жеманства, опровергал его, когда тот предлагал ему обычные утешения. За несколько минут до смерти он попросил приподнять себя и перевернуть на другой бок.

— Жизнь кончена, — сказал он.

— Что такое? — спросил Даль, не расслышав.

— Жизнь кончена, — повторил Пушкин, — мне тяжело дышать.

За этими словами ему стало легко, ибо он перестал дышать. Жизнь окончилась; погас огонь на алтаре. Пушкин хорошо умер.

Дня через три после отпевания Пушкина, увезли тайком его в деревню. Жена моя возвращалась из Могилева и на одной станции неподалеку от Петербурга увидела простую телегу, на телеге солому, под соломой гроб, обернутый рогожею. Три жандарма суетились на почтовом дворе, хлопотали о том, чтобы скорее перепрячь курьерских лошадей и скакать дальше с гробом.

— Что это такое? — спросила моя жена у одного из находившихся здесь крестьян.

— А Бог его знает что! Вишь, какой-то Пушкин убит — и его мчат на почтовых в рогоже и соломе, прости Господи — как собаку.

Мера запрещения относительно того, чтобы о Пушкине ничего не писать, продолжается. Это очень волнует умы.

(1 февраля 1837 г. Уваров писал попечителю Московского учебного округа С. Г. Строганову: «По случаю кончины А. С. Пушкина без всякого сомнения будут помещены в московских повременных изданиях статьи о нем. Желательно, чтоб при этом случае как с той, так и с другой стороны соблюдаема была надлежащая умеренность и тон приличия. Я прошу ваше сиятельство обратить с вашей стороны внимание на это и приказать цензорам не дозволять печатание ни одной из означенных выше статей без вашего предварительного одобрения» («Русская старина», 1903, № 6, стр. 6 4 6 — 6 4 7; ср. «Щу кинский сборник», вып. 1, стр. 298; вып. II, стр. 305).)

22 февраля 1837 года

Был у В.А.Жуковского. Он показывал мне «Бориса Годунова» Пушкина в рукописи, с цензурою государя. Многое им вычеркнуто. Вот почему печатный «Годунов» кажется неполным, почему в нем столько пробелов, заставляющих иных критиков говорить, что пьеса эта — только собрание отрывков.

(Как установлено советскими исследователями, Николай I н е ч и т а л рукописи «Бориса Годунова», ограничившись просмотром составленной для него (Булгариным) докладной записки, озаглавленной: «Выписка из комедии о царе Борисе и Гришке Отрепьеве. Хо д пьесы», ц сообщением своих замечаний Бенкендорфу, который^ сделал в рукописи соответствующие пометы и передал Пушкину издевательский «совет» Николая переделать «комедию» «в историческую повесть или роман наподобие Вальтера Скотта». Лишь в 183 0 г. Пушкину удалось добиться разрешения издать свою драму с большими цензурными выпусками (Т. 3 е н г е р, Николай I — редактор Пушкина — «Литературное наследство», кн. 16—18, 1934, стр. 5 13 — 5 3 8).)

Видел я также резолюцию государя насчет нового издания сочинений Пушкина. Там сказано: «Согласен, но с тем, чтобы все найденное мною неприличным в изданных уже сочинениях было исключено, а чтобы не напечатанные еще сочинения были строго рассмотрены».

30 марта 1837 года

Сегодня держал крепкий бой с председателем цензурного комитета, князем Дондуковым-Корсаковым, за сочинения Пушкина, цензором которых я назначен. Государь велел, чтобы они были изданы под наблюдением министра. Последний растолковал это так, что и все доселе уже напечатанные сочинения поэта надо опять строго рассматривать. Из этого следует, что не должно жалеть наших красных чернил.

Вся Россия знает наизусть сочинения Пушкина, которые выдержали несколько изданий и все напечатаны с высочайшего соизволения. Не значит ли это обратить особенное внимание публики на те места, которые будут выпущены: она вознегодует и тем усерднее станет твердить их наизусть.

Я в комитете говорил целую речь против этой меры и сильно оспаривал князя, который все ссылался на высочайшее повеление, истолкованное министром. Само собой разумеется, что официальная победа не за мной осталась. Но я как честный человек должен был подать мой голос в защиту здравого смысла.

Из товарищей моих только Куторга время от времени поддерживал меня двумя-тремя фразами. Мне в помощь для цензирования Пушкина дали Крылова, одно имя которого страшно для литературы: он ничего не знает, кроме запрещения. Забавно было, когда Куторга сослался на общественное мнение, которое, конечно, осудит всякое искажение Пушкина; князь возразил, что правительство не должно смотреть на общественное мнение, но идти твердо к своей цели.

— Да, — заметил я, — если эта цель стоит пожертвования общественным мнением. Но что выиграет правительство, искажая в Пушкине то, что наизусть знает вся Россия? Да и вообще не худо бы иногда уважать общественное мнение — хоть изредка. Россия существует не для одного дня, и возбуждая в умах негодование без всякой надобности, мы готовим для нее неутешительную будущность.

После того мы расстались с князем, впрочем, довольно хорошо. Пожимая мне руку, он сказал:

— Понимаю вас. Вы как литератор, как профессор, конечно, имеете поводы желать, чтобы из сочинений Пушкина ничто не было исключено.

Вот это значит попасть пальцем прямо в брюхо, как говорит пословица.

31 марта 1837 года

В.А.Жуковский мне объявил приятную новость: государь велел напечатать уже изданные сочинения Пушкина без всяких изменений. Это сделано по ходатайству Жуковского. Как это взбесит кое-кого. Мне жаль князя, который добрый и хороший человек: министр Уваров употребляет его как орудие. Ему должно быть теперь очень неприятно.

26 февраля 1840 года

Мне лучше. Я еще не мог читать лекции, но ездил к Жуковскому, который на будущей неделе отправляется с наследником за границу и просил меня побывать у него поскорее. Он отдал мне на цензуру сочинения Пушкина, которые должны служить дополнением к изданным уже семи томам. Этих новых сочинений три тома. Многие стихотворения уже были напечатаны в «Современнике». Жуковский просит просмотреть все это к субботе. Тяжелая работа! Но надо ее исполнить.

— Я слышал, — между прочим сказал Жуковский, — что вы намерены писать характеристики русских поэтов; это хорошее дело. Я готов помочь вам материалом.

Я поблагодарил и действительно намерен воспользоваться его предложением. Жуковский просил прислать ему то, что я уже написал о нем.

25 февраля 1852 года

Нередко знание своего незнания есть великое знание. Встретился в зале Дворянского собрания с И.В.Анненковым, издателем сочинений Пушкина. Государь позволил печатать их без всякой перемены, кроме новых, какие найдутся в бумагах поэта: последние должны подвергнуться цензуре на общих основаниях. Новых, говорит Анненков, очень много. Разумеется, их трудно будет поместить в предстоящем издании. Анненков за все заплатил вдове Пушкина пять тысяч рублей серебром, с правом напечатать пять тысяч экземпляров. Выгодно!

(Об издании сочинений Пушкина, подготовленных к печати П. В. Анненковым (тт. I — V I I, СПб. 18 5 5 — 18 5 7), см. в статье Б. Л. Модзалевского «Работы П. В. Анненкова о Пушкине» (Б. Л. Модзалевский, Пушкин, «Прибой», 1929, стр. 2 7 5 — 3 9 8).)

...

Читаем дневники Александра Васильевича Никитенко:

О литературе:
https://cont.ws/@vdomedeti/1486945

Та самая Керн:
https://cont.ws/@vdomedeti/1486953

О Пушкине:
https://cont.ws/@vdomedeti/1486958

Славянство и Славянофильство:
https://cont.ws/@vdomedeti/1487570

О Крылове:
https://cont.ws/@vdomedeti/1487598

О Гоголе:
https://cont.ws/@vdomedeti/1488633