О Гоголе

22 апреля 1832 года

Был на вечере у Гоголя-Яновского, автора весьма приятных, особенно для малороссиянина, «Повестей пасечника Рудого Панька». Это молодой человек лет 26-ти, приятной наружности. В физиономии его, однако, доля лукавства, которое возбуждает к нему недоверие.

(Как рассказывает неоднократный посетитель вечеров молодого Гоголя П. В. Анненков, «на этих сходках царствовала веселость, бойкая насмешка над низостью и лицемерием, которой журнальные, литературные и всякие другие анекдоты служили пищей, но особенно любил Гоголь составлять куплеты и песни на общих знакомых» («Литературные воспоминания», Л. 1928, стр. 55). Основными участниками этих «чайных вечеров», или «сходок», были товарищи Гоголя по нежинской гимназии: Н. Я. Прокопович, Н. В. Кукольник, В. И. Любич-Романович, врач Пеликан и др.)

У него застал я человек до десяти малороссиян, все почти воспитанников нежинской гимназии. Между ними никого замечательного. Любич-Романович, правда, не без дарований, но, вспыхнув маленьким огоньком, он уже быстро гаснет. Он принадлежит к категории тех писателей, которым никогда не приходит в голову, что для того, чтобы быть поэтом, надо учиться, много учиться в школе жизни, опыта, природы и истории человечества.

***

14 апреля 1834 года

Был у Плетнева. Видел там Гоголя: он сердит на меня за некоторые непропущенные места в его повести, печатаемой в «Новоселье». Бедный литератор! Бедный цензор!

(Повесть Гоголя — «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», напечатанная в альманахе «Новоселье» (т. II, СПб. 1834, стр. 4 7 9 — 5 6 9; цензурное разрешение 18 апреля 1834 г.). Непропущенные места пове-сти в настоящее время, за утратою гоголевской рукописи, большею частью невосстановимы; см. комментарии Н. Л. Степанова в Полном собрании сочинений Н. В. Гоголя, изд. Академии наук СССР, т. II, 1937, стр. 749—752. Еще прежде, в феврале 1834 г., Никитенко запретил, — как сейчас выяснилось, по наущению Греча (см. «Литературное наследство», т. 58, 1952. стр. 5 4 5 — 5 4 6), — «главу из романа» Гоголя «Гетьман» — «Кровавый бандурист», предназначавшуюся к помещению в «Библиотеке для чтения» («Литературный музеум», т. I, Пб., стр. 29—30, 34 7 — 3 5 6; ср. Н. В. Гоголь, Полное собрание сочинений, изд. Академии наук СССР, т. III, 1939, стр. 7 11 - 7 16).)

***

21 января 1835 года

Гоголь, Николай Васильевич. Ему теперь лет 28—29. Он занимает у нас место адъюнкта по части истории; читает историю средних веков. Преподает ту же науку в Женском Патриотическом институте. Литератор. Обучался в нежинской безбородковской гимназии вместе с Кукольником, Н.Я.Прокоповичем и т.д. Сделался известным публике повестями под названием «Вечера на хуторе; повести пасечника Панька Рудого». Они замечательны по характеристическому, истинно малороссийскому очерку иных характеров и живому, иногда очень забавному, рассказу. Написал он и еще несколько повестей с юмористическим изображением современных нравов. Талант его чисто теньеровский. Но помимо этого он пишет все и обо всем: занимается сочинением истории Малороссии; сочиняет трактаты о живописи, музыке, архитектуре, истории и т.д. и т.д.

Но там, где он переходит от материальной жизни к идеальной, он становится надутым и педантичным или же расплывается в ребяческих восторгах. Тогда и слог его делается запутанным, пустоцветным и пустозвонным. Та же смесь малороссийского юмора и теньеровской материальности с напыщенностью существует и в его характере. Он очень забавно рассказывает разные простонародные сцены из малороссийского быта или заимствованные из скандалезной хроники. Но лишь только начинает он трактовать о предметах возвышенных, его ум, чувство и язык утрачивают всякую оригинальность. Но он этого не замечает и метит прямо в гении.

Вот случай из его жизни, который должен был бы послужить ему уроком, если бы фантастическое самолюбие способно было принимать уроки. Пользуясь особенным покровительством В.А.Жуковского, он захотел быть профессором. Жуковский возвысил его в глазах Уварова до того, что тот в самом деле поверил, будто из Гоголя выйдет прекрасный профессор истории, хотя в этом отношении он не представил ни одного опыта своих знаний и таланта. Ему предложено было место экстраординарного профессора истории в Киевском университете. Но Гоголь вообразил себе, что его гений дает ему право на высшие притязания, потребовал звания ординарного профессора и шесть тысяч рублей единовременно на уплату долгов. Молодой человек, хотя уже и с именем в литературе, но не имеющий никакого академического звания, ничем не доказавший ни познаний, ни способностей для кафедры — и какой кафедры — университетской! — требует себе того, что сам Герен, должно полагать, попросил бы со скромностью. Это может делаться только в России, где протекция дает право на все. Однако ж министр отказал Гоголю. Затем, узнав, что у нас по кафедре истории нужен преподаватель, он начал искать этого места, требуя на этот раз, чтобы его сделали по крайней мере экстраординарным профессором. Признаюсь, и я подумал, что человек, который так в себе уверен, не испортит дела, и старался его сблизить с попечителем, даже хлопотал, чтобы его сделали экстраординарным профессором. Но нас не послушали и сделали его только адъюнктом.

Что же вышло? «Синица явилась зажечь море» — и только. Гоголь так дурно читает лекции в университете, что сделался посмешищем для студентов. Начальство боится, чтобы они не выкинули над ним какой-нибудь шалости, обыкновенной в таких случаях, но неприятной по последствиям. Надобно было приступить к решительной мере. Попечитель призвал его к себе и очень ласково объявил ему о неприятной молве, распространившейся о его лекциях. На минуту гордость его уступила место горькому сознанию своей неопытности и бессилия Он был у меня и признался, что для университетских чтений надо больше опытности.

Вот чем кончилось это знаменитое требование профессорской кафедры. Но это в конце концов не поколебало веры Гоголя в свою всеобъемлющую гениальность. Хотя после замечания попечителя он должен был переменить свой надменный тон с ректором, деканом и прочими членами университета, но в кругу «своих» он все тот же всезнающий, глубокомысленный, гениальный Гоголь, каким был до сих пор.

(Характеристика Н. В. Гоголя, даваемая Никитенко, отмечена скрытым недоброжелательством. В частности, весьма сомнительно сообщение о требованиях Гоголя при предполагавшемся назначении его в Киевский университет. В действительности, в Киев Гоголя назначили только адъюнктом; он колебался, пока не представилась та же возможность в Петербурге (В. Гиппиус, Н. В. Гоголь в письмах и воспоминаниях, М. 1931, стр. 103). К историческим занятиям своим Гоголь относился с большим увлечением, с большой серьезностью. Хотя для университетского преподавания Гоголю не хватало опыта, но изучение его статей и записок показывает, что Гоголь был хорошо осведомлен в специальной литературе по истории средних веков. См. И. Я. Айзеншток, Н. В. Гоголь и Петербургский университет — «Вестник Ленинградского университета», 1952, № 3, стр. 17—18.)

Это смешное, надутое, ребяческое самолюбие, впрочем, составляет черту характера не одного Гоголя, но едва ли не всех знаменитых умов наших, видавших свое имя в печати. Есть, например, некто [К.С.Сербинович], помещающий в изданиях свои годичные обзоры русской журнальной литературы. Послушайте его, как он говорит обо всем: тоже человек гениальный. Его маленькое желчное личико надуто, как соленый залежавшийся огурец с пустотою внутри. Только этот — гений другого рода. Ни одна вещь в мире, ни самый мир, кажется, ни одно лицо человеческое, ни одна мысль, вышедшая из чужой головы, не имеют счастья ему нравиться. Он на все смотрит как человек, исчерпавший жизнь до дна и вполне измеривший холодную пустоту в ее таинственных глубинах. Не думайте в разговоре с ним обменяться мыслями: слушайте только его неотразимые, роковые приговоры: в них сокрыта мудрость политика и журналиста.

(В первой половине 30-х гг. «годичные обзоры русской журнальной литературы» помещались только в «Журнале министерства народного просвещения»; автором их был К. С. Сербинович. Характеристики, даваемые этому реакционному бюрократу в дневнике Никитенко (ср. также запись 11 июня 1843 г.), совпадают с характеристиками других современников. См. публикации В. Нечаевой «Пушкин в дневнике К. С. Сербиновича» — «Литературное наследство», т. 58, 1952, стр. 2 4 3 — 2 62.)

***

28 апреля 1836 года

Комедия Гоголя «Ревизор» наделала много шуму. Ее беспрестанно дают — почти через день. Государь был на первом представлении, хлопал и много смеялся. Я попал на третье представление. Была государыня с наследником и великими княжнами. Их эта комедия тоже много тешила.

Государь даже велел министрам ехать смотреть «Ревизора». Впереди меня, в креслах, сидели князь Чернышев и граф Канкрин. Первый выражал свое полное удовольствие; второй только сказал:

— Стоило ли ехать смотреть эту глупую фарсу.

Многие полагают, что правительство напрасно одобряет эту пьесу, в которой оно так жестоко порицается. Я виделся вчера с Гоголем. Он имеет вид великого человека, преследуемого оскорбленным самолюбием. Впрочем, Гоголь действительно сделал важное дело. Впечатление, производимое его комедией, много прибавляет к тем впечатлениям, которые накопляются в умах от существующего у нас порядка вещей.

(О впечатлении, произведенном на публику первыми постановками «Ревизора», существует большая мемуарная литература, отчасти собранная в сборниках: С. И. Машинского («Гоголь в воспоминаниях современников», М., 1952), В. В. Гиппиуса («Гоголь в письмах и воспоминаниях», М., 1931, стр. 12 5 — 13 6) и В. В. Вересаева («Гоголь в жизни», 1933, стр. 15 0 — 16 7). Интересный материал собран также в книге Л. В. Крестовой «Комментарий к комедии Н. В. Гоголя «Ревизор», М. 1933, стр. 113—135.)

***

8 мая 1845 года

Уваров хотел показать мне письмо к нему Гоголя, да не отыскал его в бумагах. Он передал мне его содержание на словах, ручаясь за достоверность их. Гоголь благодарит за получение от государя денежного пособия и, между прочим, говорит: «Мне грустно, когда я посмотрю, как мало я написал достойного этой милости. Все, написанное мною до сих пор, и слабо и ничтожно до того, что я не знаю, как мне загладить перед государем невыполнение его ожиданий. Может быть, однако, Бог поможет мне сделать что-нибудь такое, чем он будет доволен».

Печальное самоуничижение со стороны Гоголя! Ведь это написал человек, взявший на себя роль обличителя наших общественных язв и действительно разоблачающий их не только метко и верно, но и с тактом, с талантом гениального художника. Жаль, жаль! Это с руки и Уварову и кое-кому другому.

(В начале 1845 г. друзья Гоголя начали хлопоты о назначении ему государственной пенсии. Николай отнесся к имени Гоголя весьма равнодушно. « Я ему напомнила о Гоголе, — вспоминала впоследствии А.А. Смирнова, — он был благосклонен. «У него есть много таланту драматического, но я не прощаю ему выражения и обороты слишком грубые и низкие». — Читали ли вы «Мертвые души»? — спросила я. «Да разве они его? Я думал, что это Соллогуба» (А. О. Смирнова, Записки, М. 1928, стр. 2 8 8). Тем не менее царь распорядился на докладной записке Уварова: «Пусть сам м <инистр> определит меру пособия, которого заслуживает». 25 марта 1845 г. Гоголю было определено «пособие» в сумме 3 000 руб., — по 1000 руб. в течение трех лет («Литературный музеум», кн. 1, Пб. < 1922 >, стр. 69—75, 3 5 8 — 3 59). Ответом на уведомление о пособии и явилось то письмо Гоголя к Уварову, о котором упоминает Никитенко, цитируя его по памяти (ср. Н. В. Гоголь, Полное собрание сочинений, изд. Академии наук СССР, т. X I I, 1952, стр. 4 8 3 — 4 8 5). Упоминает о нем также Белинский — в знаменитом зальцбруннском письме к Гоголю: «В Петербурге сделалось известным письмо ваше к Уварову, где вы говорите с огорчением, что вашим сочинениям в России дают превратный толк, затем обнаруживаете недовольство своими прежними произведениями и объявляете, что только тогда останетесь довольными своими сочинениями, когда ими будет доволен царь. Теперь судите сами, можно ли удивляться тому, что ваша книга уронила вас в глазах публики как писателя и еще более как человека?» (В. Г. Б ел и н е к и й, Письмо к Гоголю, М. 1947, стр. 12).)

***

10 мая 1845 года

Заходил в канцелярию к Комовскому, чтобы, по желанию министра, прочесть письмо Гоголя. Сущность его почти та же, что передавал мне Уваров.

***

24 февраля 1852 года

Сегодня получено известие о смерти Гоголя. Я был в зале Дворянского собрания на розыгрыше лотереи в пользу «Общества посещения бедных»; встретился там с И.И.Панаевым, и он первый сообщил мне эту в высшей степени печальную новость. Затем И.С.Тургенев, получивший письма из Москвы, рассказал мне некоторые подробности. Они довольно странны. Гоголь был очень встревожен смертью жены Хомякова. Недели за три до собственной кончины он однажды ночью проснулся, велел слуге затопить печь и сжег все свои бумаги. На другой день он рассказывал знакомым, что лукавый внушил ему сначала сжечь некоторые бумаги, а потом так его подзадорил, что он сжег все. Спустя несколько дней он захворал. Доктор прописал ему лекарство, но он отверг все пособия медицины, говоря, что надо беспрекословно повиноваться воле Господней, которой, очевидно, угодно, чтобы он, Гоголь, теперь кончил жизнь свою. Он не послушался даже Филарета, который его решимость не принимать лекарств называл грехом, самоубийством. Очевидно, Гоголь находился под влиянием мистического расстройства духа, внушившего ему несколько лет тому назад его «Письма», наделавшие столько шуму.

Как бы то ни было, а вот еще одна горестная утрата, понесенная нашей умственной жизнью, — и утрата великая! Гоголь много пробудил в нашем обществе идей о самом себе. Он, несомненно, был одною из сильных опор партии движения, света и мысли — партии послепетровской Руси. Уничтожение его бумаг прилагает к скорби новую скорбь.

На днях умер также генерал Зедделер. Это уж более личная для меня потеря, так как я состоял в дружеских с ним отношениях. Это был человек честный, прямодушный и довольно образованный. К недостаткам его можно отнести немецкую флегму и слабость характера, проистекавшую из чрезмерной доброты. Ему было лег шестьдесят. Он, между прочим, усердно и добросовестно занимался «Энциклопедическим военным лексиконом», хотя выгоды от того были сомнительные.

(Имеется в виду «Военно-энциклопедический лексикон» (14 тт. СПб. 18 3 7 — 18 5 1), начатый Зедделером в сотрудничестве с Гречем и адмиралом Рикордом и законченный единолично.)

Умы нашего века находятся в каком-то неестественном, лихорадочном состоянии. Человек обладающий выдающимися умственными способностями, непременно бросается в какую-нибудь крайность. Он не преследует своей идеи с настойчивостью упорной, разумно сознающей себя воли, а судорожно цепляется за нее, точно боясь выпустить из рук ее, а с нею и блага, какие она обещает. Есть какой-то недостаток душевной зрелости, ясного целомудренного взгляда на жизнь и человека; есть какой-то недостаток простоты и непосредственного мужества в этих порывистых стремлениях к умственным отличиям. Иные видят в этом беспокойство великих нравственных сил, которые оттого так рвутся и мечутся, что им душно и тесно в своей сфере. Мне же кажется, что это недостаток нравственной силы, которая не умеет владеть собой. Жизнь всегда и везде есть теснота для духа; но он должен стать выше жизни. Великий характер тот, который умеет наполнять собою всякую сферу.

Общество должно обновиться в свежих и светлых верованиях, иначе разврат пожрет его. Опора этих верований должна быть найдена в самом человеке. Мысль, что добро хорошо само по себе, что оно есть условие естественного развития и успешного применения к делу наших нравственных сил, что оно, то есть добро, есть нормальное здоровое состояние их, — эта мысль должна сделаться основой наших стремлений и поступков. Тело наше принадлежит планете, где мы живем, разум принадлежит духу всеобщей жизни, который всему дает смысл и гармонию. Из этого двоякого отношения человека к планете, где протекает его физическая жизнь, и ко всеобщим законам жизни образуется его деятельность, история. Мы можем улучшать материальное бытие свое, но не можем безнаказанно отрываться от начал, кои выходят из круга определенного времени и пространства, кои относятся к высшему и всеобщему порядку вещей. Хотя бы эти начала были доступны нам только в форме верований, а не ясных, точных представлений, все-таки мы не можем не следовать их призывному голосу. Этим выражается наша разумность, не повиноваться которой мы не можем, как не можем не следовать законам физических нужд.

Должно беспрестанно ставить на вид новому поколению:

1 — необходимость и непреложность основных верований разума;

2 — художественную обработку самих себя по идее доброго, ради превосходства этого доброго над всем недобрым;

3 — мужество в борьбе не с одним только физическим злом, но и со всем тем, что противоречит распространению и владычеству разумных верований.

***

26 февраля 1852 года

Нет! Не религиозное чувство воодушевляло Гоголя! Религиозное чувство животворит и спасает, а не раздирает душу и губит. Это или душевная болезнь, или просто тревоги слабой души, неспособной вынести величия посетившей ее мысли и изнемогающей под бременем своих полуверований и полуубеждений...

***

9 февраля 1853 года

Был на акте в университете, а потом обедал у А.Н.Карамзина. После обеда читаны были неизданные главы «Мертвых душ» Гоголя. Чтение продолжалось ровно пять часов, от семи до двенадцати. Эти пять часов были истинным наслаждением. Читал, и очень хорошо, князь Оболенский.

(Чтения были связаны с подготовкой к печати посмертного издания сочинений Гоголя, в котором Д. А. Оболенский принимал участие (см. его воспоминания «О первом издании посмертных сочинений Гоголя 1855» — «Русская старина», 1873, т. VIII, стр. 940—953; ср. «Гоголь в воспоминаниях современников», М. 1952, стр. 544—556.)

***

20 февраля 1853 года

Был у меня князь Димитрий Александрович Оболенский и читал мне «Исповедь» Гоголя. Вещь в высшей степени любопытная.

(Исповедь Гоголя — «Авторская исповедь», подготовлявшаяся к печати в посмертном издании его сочинений.)

Князь Оболенский рассказал мне следующие подробности о Гоголе, с которым он был хорошо знаком. Он находился в Москве, когда Гоголь умер.

Гоголь кончил «Мертвые души» за границей — и сжег их. Потом опять написал и на этот раз остался доволен своим трудом. Но в Москве стало посещать его религиозное исступление, и тогда в нем бродила мысль сжечь и эту рукопись. Однажды приходит к нему граф А.П.Толстой, с которым он был постоянно в дружбе. Гоголь сказал ему:

— Пожалуйста, возьми эти тетради и спрячь их. На меня находят часы, когда все это хочется сжечь. Но мне самому было бы жаль. Тут, кажется, есть кое-что хорошего.

Граф Толстой из ложной деликатности не согласился. Он знал, что Гоголь предается мрачным мыслям о смерти и т.п., и ему не хотелось исполнением просьбы его как бы подтвердить его ипохондрические опасения. Спустя дня три граф опять пришел к Гоголю и застал его грустным.

— А вот, — сказал ему Гоголь, — ведь лукавый меня таки попутал: я сжег «Мертвые души».

Он не раз говорил, что ему представлялось какое-то видение. Дня за три до кончины он был уверен в своей скорой смерти.

(Рассказы современников о сожжении Гоголем своих бумаг перед смертью см. также у Барсукова (Барсуков, X I, стр. 5 3 3 — 5 34) и А. Тарасенкова («Последние дни жизни Гоголя», М. 1902, стр. 19 — 20); анализ этих рассказов дал В. Гиппиус («Гоголь», Л. 1924, стр. 220 — 222).)

В «Исповеди» Гоголя господствует религиозное настроение, не исключающее, однако, других чувств: оно и благородно и скромно. Но в Москве в последнее время он предался таким странным религиозным излишествам, которые ставят в тупик. Тут у него церковная формалистика как бы подавляла настоящее религиозное чувство. Неужели это обычный психологический ход религиозного энтузиазма?

В деятельности душевных сил есть свой механизм, своя необходимость, по которой приятное понятие или допущенное чувство непременно должны разрешиться таким, а не другим событием, если только высшая сила, разум, не вмешается и не изменит течения идей. Но почему люди даровитые особенно подвержены этого рода року и становятся его жертвами? Не оттого ли, что вообще все явления их внутренней жизни сильнее, реальнее? Начавшись, они должны и довершить себя. В слабой голове все делается и не делается, готово чем-то быть и перестает быть от первого толчка другой силы или другого впечатления. В такой голове нет возможности образоваться чему-нибудь и созреть, тогда как ум крепкий именно тем отличается, что у него все, что делается, делается с тем, чтобы из этого что-нибудь вышло. Тут место великим и прекрасным созданиям; тут также место и чудовищным, нелепым, смотря по тому, каким первоначальным наитием или понятием руководится человек. Это именно свойственно людям даровитым, ибо дарование есть также ум, но ум односторонний, специальный. Сила его обращена на одно: он редко способен возвыситься над самим собою, чтобы столько же править, сколько творить.

***

11 мая 1866 года, среда

Однажды Гоголь просил Жуковского выслушать какую-то вновь написанную им пьесу и сказать о ней свое мнение. Это, кажется, было за границей, в Дюссельдорфе, где находился Жуковский. Чтение пришлось как раз после обеда, а в это время Жуковский любил немножко подремать. Не в состоянии бороться с своею привычкою, он и теперь, слушая автора, мало-помалу погрузился в тихий сон. Наконец он проснулся. «Вот видите, Василий Андреевич, — сказал ему Гоголь, — я просил у вас критики на мое сочинение. Ваш сон есть лучшая на него критика». И с этими словами бросил рукопись в тут же топившийся камин. Этот анекдот передал мне Ф.В.Чижов со слов самого Гоголя.

…

Читаем дневники Александра Васильевича Никитенко:

О литературе:
https://cont.ws/@vdomedeti/1486945

Та самая Керн:
https://cont.ws/@vdomedeti/1486953

О Пушкине:
https://cont.ws/@vdomedeti/1486958

Славянство и Славянофильство:
https://cont.ws/@vdomedeti/1487570

О Крылове:
https://cont.ws/@vdomedeti/1487598

О Гоголе:
https://cont.ws/@vdomedeti/1488633