Островский Александр Николаевич. Его пьесы шли по всей стране при его жизни, и идут до сих пор по всей стране вот уже 150 лет! Его любили и почитали при жизни актёры и публика. «Наш боженька» — так актёры Малого театра называли Островского. Член-корреспондент Петербургской Академии наук. Отец русского национального театра. Великий русский драматург. Классик русской литературы. Его имя не стёрто со страниц театральной истории, его пьесы востребованы, он любим и почитаем и при жизни и после…
Однако в эту карамельную патетику добавлю ложку дёгтя. Да, его имя не забыто, его талант оценили ещё при жизни… И казалось бы, вот он – объект поклонения и зависти: всего-то у него в достатке – и таланту, и поклонников. И при этом всю жизнь Александр Николаевич испытывал унизительную нужду. Карл, ты понимаешь? Великий русский драматург, оцененный при жизни, испытывал крайнюю нужду. Карл, это Россия! Россия, русский, геноцид – слова-синонимы. Угнетать всё русское – девиз человекообразных. И неважно где сидит эта тварина человекообразная – в цензуре, в журнале, в министерстве… На любом месте, на любой должности их цель – выталкивать русского человека на обочину жизни, унижать, принижать, третировать… Угнетать, угнетать, угнетать…
Один из способов угнетения – поддержание человека в постоянной нужде. Вот умерла самоназванная «казачка» Элина Быстрицкая и оказалось, что оставила она после себя миллионы на счетах и недвижимости на миллионы долларов. Эту недвижимость в центре Москвы ей подарил когда-то мэр (теперь уже бывший). С какого перепугу? Сыграла она одну знаковую роль казачки и бац – миллионерша, да ещё долларовая… А вот ещё один из этого же племени – умер миллионером (счета, недвижимость, бриллианты, акции). О ком я говорю? Так в любого из этого племени ткни пальцем – не ошибёшься. Откуда у этих сирых убогих актёров, режиссёров, пейсателей такие несметные богатства? Почему русские актёры, режиссёры, писатели умирают в нищете, а это пришлое племя жирует, жирует, жирует на наше земле?
Эпистолярное наследие Островского – это двухтомное собрание его писем. Читать эти письма тяжело – сколько боли, унижения, нужды! Уговоры, просьбы, опять уговоры, опять просьбы, и снова уговоры, и снова просьбы – всего-то просил-умолял драматург о своевременной выплате дирекции театров, издателей. Однажды даже «опустился» до мистификации (когда уже невмоготу стало и нужда заставила) – устроил он «шутку-розыграш» со своим издателем лишь с целью получить наконец свой причитающийся гонорар (см. ниже в письме М. П. Погодину от 28-29 августа 1852).
Но всё чаще в его письмах сквозит усталость, обречённость, безвыходность, тщетность. Обиды, обиды, обиды… И наконец созрела мысль оставить поприще драматурга. И это в то самое время, когда весь репертуар Российской империи держался на пьесах Островского. Унижали его не только несвоевременными выплатами. Русофобы в цензуре, в министерстве и прочих ведомствах, от которых зависела судьба пьесы – дадут ей добро или запретят к постановке, вносили свою лепту в дело унижения всего русского. Ведь Островский Александр Николаевич – самый что ни на есть русский писатель, и всё, что он делал в литературе и для театра – русское. Вот почему его жизненный путь не усеян розами, вот почему его жизненный путь в кандалах. Такова судьба любого русского человека, который на своём поприще начинает добиваться значительных результатов. Гоголь, Достоевский, Есенин, Шукшин... Целый легион униженных, растоптанных, уничтоженных.
В подтверждение сказанного ниже привожу цитаты из писем Островского.
***
М. П. ПОГОДИНУ
(4 мая. 1851. Москва.)
Михайло Петрович! Я жду обещанного Вами, т. е. в полном смысле слова жду, со вторника я уж это в 8-й раз в конторе, значит для меня это дело весьма серьезно.
А. Островский.
По договоренности с Погодиным с февраля 1851 г. Островский, выполняя функции одного из редакторов «Москв.», должен был получать ежемесячную плату в 50 руб. по первым числам каждого месяца. Эти деньги были единственным материальным обеспечением драматурга, так как службу в Коммерческом суде он оставил с 10 января 1851 г., понадеявшись на постоянный литературный заработок в журнале. Погодин, будучи человеком расчетливым и прижимистым, выдавал гонорары своим сотрудникам очень неаккуратно, мизерными суммами и всегда задерживал выплату. В годы работы у Погодина Островский испытывал крайнюю нужду и должен был все время вести с Погодиным бесконечные унизительные переговоры о деньгах.
***
М. П. ПОГОДИНУ
(Пятница 21 сентября 1851. Москва.)
Михайло Петрович! Я в крайности, в какой не дай бог быть никому. Если Вы считаете для себя обязательным то условие, которое было между нами то Вы мне должны 75 руб. сер., которые мне завтра неотразимо нужны. Извините меня, ради бога, если письмо мое покажется Вам жестким; примите в соображение мое положение. Я горьким опытом убедился, что в таком неопределенном состоянии нельзя быть человеку, нуждающемуся в душевном спокойствии не только для художественной работы, но и для нравственной чистоты, что я считаю самым первым благом и без чего мне быть тяжелее всего на свете. Завтра утром я буду ожидать, Михайло Петрович, более всего денег, потом уж какого-нибудь решительного ответа, который мне почти так же необходим, как деньги. Надеюсь, что Вы недолго оставите меня в мучительном ожидании. Еще раз прошу у Вас извинения; но делать мне больше, ей богу, нечего.
Ваш А. Островский.
Если Вам угодно будет дать мне денег, то напишите.
Я или сам приеду завтра, или пришлю.
***
М. П. ПОГОДИНУ
(2 ноября 1851. Москва.)
Михайло Петрович! Наступает время холодное, ни шубы, ничего теплого у меня нет. Я простудился в середу, когда ехал от Вас в холодном пальто. Пришлите мне денег, ради бога, или напишите мне завтра, т. е. в субботу, когда к Вам прислать за ними.
А. Островский.
***
Михайло Петрович!
Я приезжал к Вам поговорить о моей пиэсе и попросить денег, нужных для моего существования.
А. Островский.
У меня нет дров, и топить нечем.
***
М. П. ПОГОДИНУ
(11 января 1852. Москва.)
Михайло Петрович! Ради бога, пришлите денег, крайность необыкновенная. У Вас теперь есть деньги, и главной причины к отказу, нет, а все остальные причины должны сконфузиться перед моей нуждой. Кроме шуток, мне необходимо нужно нынче вечером или завтра утром 15 руб. сер.. Сделайте такую милость, пришлите в контору, я туда заеду завтра поутру рано.
Ваш А. Островский.
***
М. П. ПОГОДИНУ
(Середа, 30 января 1852. Москва.)
Михаил о Петрович, завтра, т. е. в четверг, я Вам сдам «Невесту»; не удивитесь, что я поступаю с ней не по христиански, а по азиатски, т. е. хочу взять с Вас калым за нее. До сих пор хоть денег у меня не было, так комедия лежала на столе; а теперь ни комедии не будет, ни денег, на что ж это похоже! Что ж я буду за человек! У всякого человека с большим трудом соединяются и большие надежды; мои надежды очень ограничены: мне бы только расплатиться с необходимыми долгами да насчет платьишка кой какого и всего то 100 руб. сереб. (а об остальном потолкуем и сочтемся). Я бы с Вас за эту комедию ничего не взял, да нужда моя крайняя. В пятницу 1 е число, к которому мне необходимы деньги.
Ваш слуга А. Островский.
P. S. Михайло Петрович! Если нет места для меня, так найдите мне какую-нибудь работу; я в очень затруднительном положении.
Неопределенность отношений с Погодиным, необеспеченность постоянным заработком вынуждали Островского обращаться к Погодину с просьбой о подыскании ему другого «места по службе».
***
М. П. ПОГОДИНУ
(8 марта 1852. Москва.)
Михайло Петрович! Я бы поехал к Вам сам, да не могу, потому что нездоров и, сверх того, у меня умирает сестра более трех дней она никак не проживет. Оттиски готовы. Как Вам угодно будет распорядиться с ними? Возьмете ли Вы их себе? Если возьмете, то напиши те, на каких условиях. Если нет, то позвольте мне распорядиться с ними по моему усмотрению. Я уступлю их Вам очень дешево. Если Вы согласны, то пришлите завтра с братом 3 по крайней мере 75 руб. сер., а остальные 25 на будущей педеле; если не согласны, то пришлите, ради бога, 10 руб. сер. и позволение распорядиться оттисками, как я хочу. Еще Вас прошу, примите это письмо так, как оно есть, без всякой задней мысли, я теперь обдумывать решительно не в силах. В апреле будет Вам готова драма из русской жизни, которую я давно начал, и Вы можете об ней объявить так: В редакции получены «Картины из русского старого быта» несколько драматических пиэс А. Островского.
Ваш А. Островский.
***
М. П. ПОГОДИНУ
15 мая 1852 г. (Москва.)
Михайло Петрович! Недоразумения у нас с Вами, я думаю, никогда не кончатся благодаря неясности отношений, моей беспечности, посторонним людям и проч. На то, что Вы мне писали, т. е. получать от Вас 20 р. сер. в месяц, я не могу согласиться, по совершенной невозможности. Забывая оскорбления, которых довольно в Вашем письме, я могу согласиться только на следующее: Вы мне будете платить по 30 руб. сер. каждый месяц, взявши экземпляры за что Вам будет угодно. К 1-му сентября Вы мне приготовите некоторую сумму единовременно, о которой мы после условимся, за новую комедию, которую я Вам доставлю, вероятно, ранее.
Ваш покорнейший слуга А. Островский.
***
М. П. ПОГОДИНУ
(28-29 августа 1852. Москва.)
Михайло Петрович! Вот мои обстоятельства: в прошлом году за свои прежние долги (когда я еще не имел средств к жизни, я задолжал одному приятелю некоторую сумму, и потом мой брат брал у него без моего ведома) я дал заемное письмо в 200 руб. сер. На этой неделе был срок; сколько я ни просил его подождать до совершенного окончания моей комедии, он не соглашается, и, если я ему не доставлю завтра денег, он хочет представить его ко взысканию. Я должен еще дня три заняться своей комедией и прежде совершенной отделки ее не хочу к Вам являться, да и не могу, потому что болен. Выручите меня из такой беды, об которой мне и подумать страшно. Больше я ни чего не могу писать, Михайло Петрович, примите только к сердцу мое положение.
Ваш А. Островский.
Изложенная в письме история с заемным письмом на 200 рублей, якобы выданным Островским «одному приятелю», на деле была шутливой мистификацией, допущенной драматургом по отношению к Погодину. Не имея возможности иначе получить с него деньги (за оканчиваемую комедию «Не в свои сани не садись»), Островский выдал своему хорошему знакомому С. Т. Соколову мнимый вексель, помеченный задним числом, срок которого будто бы истекал 28 августа 1852 г. (в четверг). Видимо, 30 или 31 августа Соколов явился к Погодину и предъявил вексель. Погодину пришлось заплатить указанную сумму.
***
Милостивый государь Николай Алексеевич.
Я задумал издать свои мелкие пьесы, которые не были отдельно напечатаны. Их 5: «Семейная сцена», «Утро молодого человека», «В чужом пиру похмелье», «Праздничный сон» и «Не сошлись характерами», что составит листов 12. Мне хотелось бы продать это издание зараз; но, к несчастью, я не имею никакого знакомства с книгопродавцами и не знаю, как приступить к делу. Поэтому я и обращаюсь к Вам. Сделайте милость, помогите мне в этом деле! В настоящее время я очень нуждаюсь в деньгах х.
У меня задумано и начато очень серьезное дело, и мне не обходимо, хоть сколько нибудь обеспечить себя на весну, чтобы заняться работой. Сделайте милость, Николай Алексеевич, похлопочите и во всяком случае отвечайте поскорее; я бьюсь как рыба об лед. Я бы сам приехал в Петербург, да здоровье меня удерживает.
Преданный Вам А. Островский.
***
И. Ф. ГОРБУНОВУ
(Москва, мая 10 го 1858 г.)
Я слышал, любезнейший Иван Федорович, что граф Кушелев Безбородко приобрел у А. Майкова стихотворения и отлично их издал г. Он бы сделал для меня совершенное благодеяние, если бы купил у меня мои не напечатанные отдельно сочинения, о которых я Вам говорил.
Наши книгопродавцы, зная, что я живу только литературой и, следовательно, постоянно нуждаюсь в деньгах, предлагают мне ничтожную цену и вполне уверены, что я в одно прекрасное утро отдам им свои сочинения почти даром. Вы сделаете для меня большое одолжение, если предложите графу это дело. Книга теперь разойдется скоро, я это знаю; но напечатать сам не имею средств, а продать значит взять 10 коп. за рубль. Я бы и сам написал к графу, но, к сожалению, не имел случая с ним познакомиться. Сделайте милость, любезнейший Иван Федорович, похлопочите и уведомьте меня об успехе.
Любящий Вас А. Островский.
***
Ф. А. БУРДИНУ
(25 сентября 1866. Москва.)
Любезный друг Федор Алексеевич, «Минин» послан сегодня посылкою, завтра ты его получишь. Задержка случилась оттого, что не вдруг два экземпляра переписывались, а один за другим. Писец, который начал второй экземпляр, бежал, в театре все переписчики заняты, по сторонних писцов искали, не нашли, и переписывал один.
Павлик Марковецкий. Теперь к тебе просьба, от вас прислали бумагу, чтоб доставили смету на моего «Самозванца»; смета (в 5 ООО р.) послана, похлопочи всеми за висящими от тебя мерами, чтобы ее утвердили и поскорей прислали, нам время дорого. Это, кажется, будут последние мои театральные хлопоты. Объявляю тебе по секрету, что я совсем оставляю театральное поприще.
Причины вот какие: выгод от театра я почти не имею (хотя все театры в России живут моим репертуаром); начальство театральное ко мне не благоволит а мне уж пора видеть не только благоволение, но и некоторое уважение; без хлопот и поклонов с моей стороны ничего для меня не делается; а ты сам знаешь, способен ли я к низкопоклонству; при моем положении в литературе, играть роль вечно кланяющегося просителя тяжело и унизительно. Я заметно старею и постоянно нездоров. Аг (афыо) Ив (ановну), безнадежно больную, я не могу оставить даже на один день, и потому ездить в Петербург ставить там пиэсы прежде, чем в Москве, ходить по высоким лестницам мне уж нельзя. Поверь, что я буду иметь гораздо более уважения, которое я заслужил и которого стою, если развяжусь с театром. Давши театру 25 оригинальных пьес, я не добился, чтобы меня хоть мало отличали от какого нибудь плохого переводчика. По крайней мере я приобрету себе спокойствие и независимость, вместо хлопот и незаслуженного унижения. Современных пиэс я писать более не стану, я уж давно занимаюсь русской историей и хочу посвятить себя исключительно ей буду писать хроники, но не для сцены; на вопрос, отчего я не ставлю своих пьес, я буду отвечать, что они не удобны, я беру форму «Бориса Годунова». Таким образом, постепенно и незаметно я отстану от театра. Об этом моем твердом и непреклонном решении ты не говори никому, я и в Москве никому не объявлял. Театральное начальство может оскорбиться, считая мой поступок протестом (а я просто устал), некоторые любящие меня артисты могут огорчиться; а если будешь молчать, то пройдет год другой, и дело уладится само собою, без разговоров. Прощай! Пиши ко мне! И нездоровится, и тоска, Аг (афья) Ив (ановна) все хворает, и я уж теряю всякую надежду.
Любящий тебя А. Островский.
Намерение «оставить совсем театральное поприще» давно уже волновало Островского. «Не могу одобрить твоего решения по многим причинам», отвечал Бурдин 5 октября 1866 г. Бурдин напоминает Островскому о любви к нему артистов и публики и винит во всем театральную администрацию. «Уважая самое дело, ты не имеешь нрава бросить его, это эгоизм! Вспомни, в настоящее время ты один поддержка театра, за что же окончательно добивать его». Бурдин советует уж если протестовать, то открыто, публично.
***
П. В. АННЕНКОВУ
(14 ноября 1866. Москва.)
Многоуважаемый Павел Васильевич, При всем моем желании участвовать моими посильными трудами в праздновании Карамзинского юбилея я должен отказать себе в этом удовольствии х. Я так разбит физически и нравственно, что не могу и подумать тронуться из Москвы в настоящее время. Но все таки я не теряю надежды быть в Петербурге хотя к концу зимы и послужить Литературному фонду чем могу. К оскорблениям от театральной Дирекции я уж притерпелся и теперь махнул на всё рукой. Что хотят, то и делают.
Искренно уважающий Вас и преданный Вам А. Островский.
Оценили 0 человек
0 кармы