ТИТ ЛУКРЕЦИЙ КАР О ПРИРОДЕ ВЕЩЕЙ КНИГА ПЕРВАЯ

Язык не поворачивается назвать древних мыслителей "древними". Древние это нынешние религиозные фанатики.

Рода Энеева мать, людей и бессмертных услада,

О благая Венера! Под небом скользящих созвездий

Жизнью ты наполняешь и всё судоносное море,

И плодородные земли; тобою все сущие твари

Жить начинают и свет, родившися, солнечный видят.

Ветры, богиня, бегут пред тобою; с твоим приближеньем

Тучи уходят с небес, земля–искусница пышный

Стелет цветочный ковер, улыбаются волны морские,

И небосвода лазурь сияет разлившимся светом.

Ибо весеннего дня лишь только откроется облик,

И, встрепенувшись от пут, Фавоний живительный дунет,

Первыми весть о тебе и твоем появленьи, богиня,

Птицы небес подают, пронзенные в сердце тобою.

Следом и скот, одичав, по пастбищам носится тучным

И через реки плывет, обаяньем твоим упоенный,

Страстно стремясь за тобой, куда ты его увлекаешь.

И, наконец, по морям, по горам и по бурным потокам,

По густолиственным птиц обиталищам, долам зеленым,

Всюду внедряя любовь упоительно–сладкую в сердце,

Ты возбуждаешь у всех к продолжению рода желанье.

Ибо одна ты в руках своих держишь кормило природы,

И ничего без тебя на божественный свет не родится,

Радости нет без тебя никакой и прелести в мире.

Будь же пособницей мне при создании этой поэмы,

Что о природе вещей я теперь написать собираюсь

Меммия милому сыну, которого ты пожелала

Всеми дарами почтить и достоинством щедро украсить.

Даруй поэтому ты словам моим вечную прелесть,

Сделав тем временем так, чтоб жестокие распри и войны

И на земле, и в морях повсюду замолкли и стихли.

Ты ведь одна, только ты можешь радовать мирным покоем

Смертных людей, ибо всем военным делом жестоким

Ведает Марс всеоружный, который так часто, сраженный

Вечною раной любви, на твое склоняется лоно;

Снизу глядя на тебя, запрокинувши стройную шею,

Жадные взоры свои насыщает любовью, богиня,

И, приоткрывши уста, твое он впивает дыханье.

Тут, всеблагая, его, лежащего так, наклонившись

Телом священным своим, обойми и, отрадные речи

С уст изливая, проси, достославная, мира для римлян.

Ибо ни мы продолжать работу не можем спокойно

В трудные родины дни, ни Меммия отпрыск не смеет

Этой тяжелой порой уклониться от общего дела.

* * *

Ты же теперь напряги свой слух и свой ум прозорливый

Освободи от забот, достоверному внемля ученью,

Чтобы дары, приносимые мной с беспристрастным усердьем,

Прежде чем, их оценить, с презрением прочь не отринул.

Ибо о сущности высшей небес и богов собираюсь

Я рассуждать для тебя и вещей объясняю начала,

Всё из которых творит, умножает, питает природа

И на которые всё после гибели вновь разлагает.

Их, объясняя их суть, материей мы называем

И для вещей родовыми телами обычно, а также

Их семенами вещей мы зовем и считаем телами

Мы изначальными, ибо началом всего они служат.

В те времена, как у всех на глазах безобразно влачилась

Жизнь людей на земле под религии тягостным гнетом,

С областей неба главу являвшей, взирая оттуда

Ликом ужасным своим на смертных, поверженных долу,

Эллин впервые один осмелился смертные взоры

Против нее обратить и отважился выступить против.

И ни молва о богах, ни молньи, ни рокотом грозным

Небо его запугать не могли, но, напротив, сильнее

Духа решимость его побуждали к тому, чтобы крепкий

Врат природы затвор он первый сломить устремился.

Силою духа живой одержал он победу, и вышел

Он далеко за предел ограды огненной мира,

По безграничным пройдя своей мыслью и духом пространствам.

Как победитель, он нам сообщает оттуда, что может

Происходить, что не может, какая конечная сила

Каждой вещи дана и какой ей предел установлен.

Так, в свою очередь, днесь религия нашей пятою

Попрана, нас же самих победа возносит до неба.

Тут одного я боюсь: чтобы как–нибудь ты не подумал,

Что приобщаешься мной к нечестивым ученьям, вступая

На преступлений стезю. Но, напротив, религия больше

И нечестивых сама и преступных деяний рождала.

Было в Авлиде ведь так, где жертвенник Тривии Девы

Ифианассиной был осквернен неповинною кровью,

Пролитой греков вождями — героями лучшими войска.

Только лишь девы власы повязкой обвили священной

И по обеим щекам равномерно концы опустили,

Только узрела она, что подавленный горем родитель

Пред алтарем предстоит, а прислужники нож укрывают,

Что проливают, глядя на нее, сограждане слезы,

В страхе немея, она к земле преклонила колени.

И не могло ей тогда, несчастной, помочь, что впервые

Имя отца даровала она, родившись, Атриду.

На руки мужи ее, дрожащую телом, подъяли

И к алтарю понесли. Но не с тем, чтобы после обряда

При песнопеньях итти громогласных во славу Гимена,

Но чтобы ей, непорочной, у самого брака порога

Гнусно рукою отца быть убитой, как жертве печальной,

Для ниспосланья судам счастливого выхода в море.

Вот к злодеяньям каким побуждала религия смертных.

Ты, ужасающим сам поддаваясь вещаньям пророков,

Будешь стремиться отпасть от меня ежечасно, пожалуй.

Сколько ведь, право, они способны придумать нелепых

Бредней, могущих смутить и нарушить все жизни устои

И безмятежность твою отравить окончательно страхом!

Да и понятно вполне: если б знали наверное люди,

Что существует конец их мытарствам, они хоть какой–то

Дать бы отпор суеверьям могли и угрозам пророков.

Ныне ж ни способов нет ни возможности с ними бороться,

Так как по смерти должны все вечной кары страшиться,

Если природа души неизвестна: рождается ль вместе

С телом она или в тех, кто родился, внедряется после,

Вместе ли с нами она погибает, расторгнута смертью,

Или же к Орку во тьму и к пустынным озерам нисходит,

Или в животных иных воплощается вышнею волей,

Как это Энний вещал, с живописных высот Геликона

Первый принесший венок, сплетенный из зелени вечной,

Средь италийских племен стяжавший блестящую славу.

Впрочем, помимо того, в бессмертных стихах как оракул

Энний вещает, что есть Ахерузии некая область,

Место, куда не тела и не души являются наши,

Но только призраки их удивительно бледного вида.

Он говорит, что ему появился оттуда Гомера

Вечно цветущего лик, начавший горькие слезы

Лить и природу вещей открывать в своих изреченьях.

Вот почему мы должны не только в небесных явленьях

Дать себе полный отчет: в движениях солнца с луною,

Как происходят они, и какой совершается силой

Всё на земле, но и то со вниманием разумом чутким

Выяснить, в чем состоит души природа и духа;

Так же, как то, что порой пугает во время болезни

Нас наяву иль когда мы покоимся сном непробудным,

Так что как будто бы мы иль воочию видим, иль слышим

Тех, кого смерть унесла и чьи кости объяты землею.

Не сомневаюсь я в том, что учения темные греков

Ясно в латинских стихах изложить затруднительно будет:

Главное, к новым словам прибегать мне нередко придется

При нищете языка и наличии новых понятий.

Доблесть, однако, твоя и надежда с тобой насладиться

Милою дружбой меня побуждает к тому, чтобы всякий

Труд одолеть и без сна проводить за ним ясные ночи

В поисках слов и стихов, которыми мне удалось бы

Ум твой таким озарить блистающим светом, который

Взорам твоим бы открыл глубоко сокровенные вещи.

Значит, изгнать этот страх из души и потемки рассеять

Должны не солнца лучи и не света сиянье дневного,

Но природа сама своим видом и внутренним строем.

За основание тут мы берем положенье такое:

Из ничего не творится ничто по божественной воле.

И оттого только страх всех смертных объемлет, что много

Видят явлений они на земле и на небе нередко,

Коих причины никак усмотреть и понять не умеют,

И полагают, что всё это божьим веленьем творится.

Если же будем мы знать, что ничто не способно возникнуть

Из ничего, то тогда мы гораздо яснее увидим

Наших заданий предмет: и откуда являются вещи,

И каким образом всё происходит без помощи свыше.

Если бы из ничего в самом деле являлися вещи,

Всяких пород существа безо всяких семян бы рождались:

Так, например, из морей возникали бы люди, из суши —

Рыб чешуйчатых род и пернатые, с неба срывался б

Крупный и мелкий скот, и породы бы диких животных

Разных, неведомо как, появлялись в полях и пустынях.

И на деревьях плоды не имели бы стойкого вида,

Но изменялись бы все произвольно на дереве каждом.

Ведь, коль бы тел родовых у отдельных вещей не имелось,

Определенную мать эти вещи имели бы разве?

Но, так как всё из семян созидается определенных,

И возникают на свет и родятся все вещи оттуда,

Где и материя есть и тела изначальные каждой,

То потому и нельзя, чтобы всё из всего нарождалось,

Ибо отдельным вещам особые силы присущи.

Кроме того, почему распускается роза весною,

Летом же зреют хлеба, виноградные осенью гроздья,

Иначе, как потому, что, когда в свое время сольются

Определенных вещей семена, возникают созданья

Благоприятной порой, когда безопасно выводит

Нежные вещи на свет земли животворная сила?

Иначе, из ничего возникая, внезапно бы вещи

Неподходящей порой в неизвестные сроки являлись,

Ибо тогда б никаких не имелось начал первородных,

Что от стеченья могли б удержаться в ненужное время.

Да и развитье вещей для соития семени в сроке

(Если бы из ничего возникали они) не нуждалось.

В юношей сразу тогда б превращались грудные младенцы.

Из–под земли бы внезапно деревья выскакивать стали.

Но очевидно, что так никогда не бывает, и вещи

Все постепенно растут из известных семян, как и должно,

Род свой при этом всегда сохраняя. Ты видишь отсюда,

Что из материи всё вырастает своей и живет ей.

Также заметь: без дождей ежегодных в известную пору

Радостных почва плодов приносить никогда не могла бы,

Да и порода живых созданий, корму лишившись,

Род умножать свой и жизнь обеспечить была бы не в силах.

Можно скорее признать, что имеется множество общих

Тел у различных вещей, — как в словах одинаковых знаков, —

Чем, что возможно вещам без первичных начал зарождаться

И, наконец, почему не была в состояньи природа

Сделать такими людей, чтобы вброд проходили по морю

Или руками могли расторгнуть великие горы

И поколенья людей превзойти продолжительной жизнью,

Иначе, как потому, что всему, что способно родиться,

При зарожденьи дана материи точная доля?

Из ничего, словом, должно признать, ничто не родится,

Ибо все вещи должны иметь семена, из которых

Выйти могли бы они и пробиться на воздух прозрачный.

И, в заключенье, раз почва полей обработанных лучше

Дикой земли и дает она пахарю лучшие всходы,

То, очевидно, начала вещей обретаются в почве;

Мы же, ворочая в ней сошником плодородные глыбы

И разрыхляя земельный покров, побуждаем их к жизни.

Если же не было б их, ты бы видел, что всё без работы

Нашей само по себе возникало бы лучше гораздо.

Надо добавить еще: на тела основные природа

Всё разлагает опять и в ничто ничего не приводит.

Ибо, коль вещи во всех частях своих были бы смертны,

То и внезапно из глаз исчезали б они, погибая;

Не было б вовсе нужды и в какой–нибудь силе, могущей

Их по частям разорвать и все связи меж ними расторгнуть,

Но, так как все состоят из вечного семени вещи,

То до тех пор, пока им не встретится внешняя сила,

Или такая, что их изнутри чрез пустоты разрушит,

Гибели полной вещей никогда не допустят природа.

Кроме того, коль всему, что от старости в ветхость приходит,

Время приносит конец, материю всю истребляя,

Как и откуда тогда возрождает Венера животных

Из роду в род, иль откуда земля–искусница может

Из роду в род их кормить и растить, доставляя им пищу?

Как и откуда ключи и текущие издали реки

Полнят моря? И откуда эфир питает созвездья?

Должно ведь было бы всё, чему смертное тело присуще,

Быть истребленным давно бесконечного времени днями.

Если ж в теченье всего миновавшего ранее века

Были тела, из каких состоит этот мир, обновляясь,

То, несомненно, они обладают бессмертной природой

И потому ничему невозможно в ничто обратиться.

И, наконец, от одной и той же причины и силы

Гибла бы каждая вещь, не будь материя вечной

И не скрепляй она всё своим большим иль меньшим сцепленьем:

Прикосновенье одно всему причиняло бы гибель,

Ибо, ведь, если ничто не имело бы вечного тела,

Всякая сила могла б сплетенье любое расторгнуть.

Но, раз на деле начал сцепления между собою

Многоразличны и вся существует материя вечно,

Тело вещей до тех пор нерушимо, пока не столкнется

С силой, которая их сочетанье способна разрушить.

Так что, мы видим, отнюдь не в ничто превращаются вещи,

Но разлагаются все на тела основные обратно.

И в заключенье: дожди исчезают, когда их низвергнет

Сверху родитель–эфир на земли материнское лоно.

Но наливаются злаки взамен, зеленеют листвою

Ветви дерев, и растут, отягчаясь плодами, деревья.

Весь человеческий род и звери питаются ими,

И расцветают кругом города поколением юным,

И оглашается лес густолиственный пением птичьим;

Жирное стадо овец, отдыхая на пастбище тучном,

В неге ленивой лежит, и, белея, молочная влага

Каплет из полных сосцов, а там уж и юное племя

На неокрепших ногах по мягкому прыгает лугу,

Соком хмельным молока опьяняя мозги молодые.

Словом, не гибнет ничто, как будто совсем погибая,

Так как природа всегда возрождает одно из другого

И ничему не дает без смерти другого родиться.

Так как теперь доказал я уже, что вещам невозможно

Из ничего возникать и, родившись, в ничто обращаться,

То, чтоб к словам моим ты с недоверием всё ж не отнесся

Из–за того, что начала вещей недоступны для глаза,

Выслушай то, что скажу, и ты сам, несомненно, признаешь,

Что существуют тела, которых мы видеть не можем.

Ветер, во–первых, морей неистово волны бичует,

Рушит громады судов и небесные тучи разносит,

Или же, мчась по полям, стремительным кружится вихрем,

Мощные валит стволы, неприступные горные выси,

Лес низвергая, трясет порывисто: так, налетая,

Ветер, беснуясь, ревет и проносится с рокотом грозным.

Стало быть, ветры — тела, но только незримые нами.

Море и земли они вздымают, небесные тучи

Бурно крутят и влекут внезапно поднявшимся вихрем;

И не иначе текут они, всё пред собой повергая,

Как и вода, по природе своей хоть и мягкая, мчится

Мощной внезапно рекой, которую, вздувшись от ливней,

Полнят, с высоких вершин низвергаясь в нее, водопады,

Леса обломки неся и стволы увлекая деревьев.

Крепкие даже мосты устоять под внезапным напором

Вод неспособны: с такой необузданной силой несется

Ливнем взмущенный поток, ударяя в устои и сваи.

Опустошает он всё, грохоча; под водою уносит

Камней громады и все преграды сметает волнами.

Так совершенно должны устремляться и ветра порывы.

Словно могучий поток, когда, отклоняясь в любую

Сторону, гонят они всё то, что встречают, и рушат,

Вновь налетая и вновь; а то и крутящимся смерчем

Всё, захвативши, влекут и в стремительном вихре уносят.

Стало быть, ветры — тела, повторяю, незримые нами,

Раз и по свойствам они, и по действиям могут сравниться

С водами мощными рек, обладающих видимым телом.

Далее, запахи мы обоняем различного рода,

Хоть и не видим совсем, как в ноздри они проникают.

Также палящей жары или холода нам не приметить

Зреньем своим никогда, да и звук увидать невозможно.

Но это всё обладает, однако, телесной природой,

Если способно оно приводить наши чувства в движенье:

Ведь осязать, как и быть осязаемым, тело лишь может.

И, наконец, на морском берегу, разбивающем волны,

Платье сыреет всегда, а на солнце вися, оно сохнет;

Видеть, однако, нельзя, как влага на нем оседает,

Да и не видно того, как она исчезает от зноя.

Значит, дробится вода на такие мельчайшие части,

Что недоступны они совершенно для нашего глаза.

Так и кольцо изнутри, что долгое время на пальце

Носится, из году в год становится тоньше и тоньше;

Капля за каплей долбит, упадая, скалу; искривленный

Плуга железный сошник незаметно стирается в почве;

И мостовую дорог, мощеную камнями, видим

Стертой ногами толпы; и правые руки у статуй

Бронзовых возле ворот городских постепенно худеют

От припадания к ним проходящего мило народа.

Нам очевидно, что вещь от стиранья становится меньше,

Но отделение тел, из нее каждый миг уходящих,

Нашим глазам усмотреть запретила природа ревниво,

И в заключенье: того, что и дни придают, и природа

Мало–помалу к вещам, заставляя расти постепенно,

Нам не увидеть никак и при всей изощренности зренья.

Также в вещах, что хиреть начинают от старости дряхлой,

Как и в приморских камнях, изъеденных едкою солью,

Ты не усмотришь того, что из них каждый миг убывает.

Так при посредстве невидимых тел управляет природа.

Но не заполнено всё веществом и не держится тесно

Сплоченным с разных сторон: в вещах пустота существует.

Знать это будет тебе полезно по многим причинам

И не допустит тебя заблуждаться в бесплодных исканьях,

Сущность вселенной познать, не давая словам моим веры.

Вот почему несомненна наличность пустого пространства:

Без пустоты никуда вещам невозможно бы вовсе

Двигаться было; ведь то, что является признаком тела:

Противодействовать и не пускать — препятствием вечным

Было б вещам, и ничто бы тогда не могло продвигаться,

Ибо ничто, отступив, не дало бы начала движенью.

В самом же деле в морях, на земле и в небесных высотах

Многоразличным путем совершается много движений

Перед глазами у нас; а не будь пустоты, то не только

Вещи никак не могли б пребывать в непрестанном движеньи,

Но и на свет никогда появиться ничто не могло бы,

Ибо лежала б всегда материя стиснутой всюду.

Кроме того, и при всей своей видимой плотности, вещи

Всё ж, как увидишь сейчас, всегда будут пористы телом:

Так, сквозь каменья пещер сочится текучая влага

Вод, и слезятся они обильными каплями всюду;

Всюду по телу живых созданий расходится пища;

Да и деревья растут и плоды в свое время приносят,

Так как от самых корней растекается пища повсюду,

Вверх по стволу проходя и по веткам везде пробегая;

Звуки идут через стены домов и замкнутые двери,

Внутрь пролетая; мороз до костей проникает жестокий.

Если б пустот никаких, по каким бы тела проходили,

Не было, ты бы никак явлений таких не увидел.

И, наконец, почему мы видим, что многие вещи

Весом тяжеле других, по объему нисколько не меньших?

Ведь, коль в клубке шерстяном содержится столько же тела,

Сколько и в слитке свинца, то и весить он столько же должен,

Ибо всё книзу давить является признаком тела,

Наоборот: пустота по природе своей невесома.

Так что, коль что–нибудь легче другого того же размера,

Больше в себе пустоты заключает оно очевидно.

Наоборот: если что тяжелее, то, стало быть, больше

Тела имеется в нем, а порожнего меньше гораздо.

Значит, бесспорно к вещам примешано то, что стремимся

Разумом чутким найти и что мы пустотой называем.

Здесь мне придется тебя, чтоб от истины ты не отвлекся,

Предостеречь от того, что иные порой измышляют.

Так говорят, что вода, уступая чешуйчатым рыбам,

Путь им во влаге дает, ибо сзади они оставляют

Место, где могут опять сливаться отшедшие струи;

Также и прочим вещам, взаимно меняясь местами,

Двигаться можно, хотя и заполнено всюду пространство.

Но основанье таких объяснений заведомо ложно,

Ибо куда ж, наконец, в самом деле, продвинуться рыбам,

Ежели места вода им не даст? И обратно: куда же

Смогут струи отступить, если двигаться рыбы не смогут?

Так что, иль надо тела лишить совершенно движенья,

Или же надо признать, что в вещах пустота существует

И что отсюда берут начало движения вещи.

И в заключенье: коль два обширные тела, столкнувшись,

Быстро отскочат одно от другого, то воздух, конечно,

Должен всю ту пустоту захватить, что меж них получилась;

Но, и врываясь туда отовсюду стремительным током,

Все–таки сразу всего заполнить пространства не сможет:

Он непременно займет сначала ближайшее место,

Следом другое за ним, а затем уж и все остальные.

Если же думает кто, что тела оттого разлететься

Могут, что воздух тогда сжимается, — мыслит неверно.

Ибо пустым тут становится то, что им не было раньше

И заполняется то, что прежде пустым пребывало;

Да и не может никак таким образом воздух сгущаться;

А если б даже и мог, то не мог бы он сжаться, считаю,

Без пустоты и свои все части сплотить воедино.

Сколько поэтому ты ни медлил бы, мне возражая,

Все же придется признать, что в вещах пустота существует.

Также и много других собрать бы я мог доказательств,

Чтобы еще подтвердить несомненность моих рассуждений,

Но и следов, что я здесь слегка лишь наметил, довольно,

Чтобы ты чутким умом доследовал все остальное.

Ибо, как гончие псы чутьем на горах открывают

Логова диких зверей, густою укрытые чащей,

Только на след нападут и на верную выйдут дорогу,

Так же усмотришь и ты постепенно одно из другого

В этого рода вещах и, повсюду по следу проникнув,

Истину сам извлечешь, в потаенных сокрытую дебрях.

Если ж ты медлишь теперь и склонен еще сомневаться,

Вот что открыто тогда могу обещать тебе, Меммий:

Столь изобильной струей, исходящей из мощных истоков

Полного сердца, моя вдохновенная речь изольется,

Что прокрадется, боюсь, тем временем дряхлая старость

В наши с тобою тела и жизни нам узы расторгнет,

Прежде чем я исчерпать успею запас доказательств

Хоть для одной из вещей, что я здесь излагаю стихами.

Но продолжаю я нить своего рассуждения снова.

Всю, самоё по себе, составляют природу две вещи:

Это, во–первых, тела, во–вторых же, пустое пространство,

Где пребывают они и где двигаться могут различно.

Что существуют тела, — непосредственно в том убеждает

Здравый смысл; а когда мы ему доверяться не станем,

То и не сможем совсем, не зная, на что положиться,

Мы рассуждать о вещах каких–нибудь тайных и скрытых.

Если ж пространства иль места, что мы пустотой называем,

Не было б вовсе, тела не могли бы нигде находиться

И не могли б никуда и двигаться также различно,

Как я на это тебе указал уже несколько раньше.

Кроме того, привести ничего ты не мог бы такого,

Что и не тело и что к пустоте вместе с тем не причастно

И оказаться могло б какой–нибудь третьей природы.

Ибо наличное всё непременно быть чем–нибудь должно,

Будь оно иль велико, или самых ничтожных размеров:

Коль осязанью оно хоть несколько будет доступно,

Тел совокупность умножит собой и к итогу причтется;

Если же будет совсем недоступно оно осязанью

И не поставит преград прохожденью любого предмета,

Полостью будет оно, что мы пустотой называем.

Кроме того, всё то, что само по себе существует,

Действует или само, иль подвержено действию будет,

Иль будет тем, где вещам находиться и двигаться можно.

Действовать иль подвергаться воздействию тело лишь может,

Быть же вместилищем тел может только пустое пространство.

Так что самой по себе средь вещей оказаться не может,

Вне пустоты и вне тел, какой–нибудь третьей природы,

Иль ощутимой когда–либо помощью нашего чувства,

Или такой, что она разуменью была бы доступна.

Ибо всё то, что мы можем назвать, то окажется свойством

Этих обоих начал иль явлением, как ты увидишь.

Свойство есть то, что никак отделить иль отнять невозможно

Без разрушенья того, чему оно будет присуще:

Вес у камней, у огня теплота, у воды ее влажность,

Тел ощущаемость всех и неощутимость пустого.

Рабство, напротив того, иль бедность, или богатство,

Как и свобода, война и согласье, и всё, что природу,

При появленьи своем иль уходе, отнюдь не меняет,

Всё это мы, как и должно, явлением здесь называем.

Также и времени нет самого по себе, но предметы

Сами ведут к ощущенью того, что в веках совершилось,

Что происходит теперь и что воспоследует позже.

И неизбежно признать, что никем ощущаться не может

Время само по себе, вне движения тел и покоя.

Также, когда говорят об увозе Тиндаровой дщери

Иль поражении Трои сынов на войне, то не должно

Думать, что сами собой существуют события эти,

Так как людей, при которых явления эти свершились,

Невозвратимо уже унесло миновавшее время.

Ибо всё то, что свершится, явленьем быть названо может

Иль поколений людских, или мест, где всё это случится.

Если б, к тому ж, у вещей ни материи не было вовсе,

Ни пространства и места, в котором всё происходит,

То никогда красотой Тиндариды раздутое пламя

Страсти любовной, в груди Александра Фригийца пылая,

Славных боев не зажгло бы на поприще брани свирепой,

И никогда бы и конь деревянный тайком от троянцев

Ночью Пергама не сжег, извергнув грекорожденных.

Ясно ты видишь теперь, что у всех без изъятья деяний

Ни самобытности нет, ни сущности той, как у тела,

И не имеют они никакого сродства с пустотою;

Но ты по праву скорей называть их явленьями можешь

Тела, а также и места, в котором всё происходит.

Дальше, тела иль вещей представляют собою начала,

Или они состоят из стеченья частиц изначальных.

Эти начала вещей ничему не под силу разрушить:

Плотностью тела своей они всё, наконец, побеждают.

Правда, представить себе затруднительно то, что возможно

Что–нибудь в мире найти с безусловною плотностью тела:

Даже сквозь стены домов проникают небесные молньи,

Как голоса или крик; огонь раскаляет железо,

Скалы трещат, рассыпаясь в куски от свирепого жара,

Золото крепость свою теряет, в пылу расплавляясь,

Жидким становится лед побежденной пламенем меди,

Сквозь серебро и тепло и пронзительный холод проходят.

То и другое всегда мы чувствуем, взявши, как должно,

Чашу рукою, когда она полнится влагой росистой.

Видимо, нет ничего, таким образом, плотного в мире.

Но коль и разум, а с ним и природа вещей принуждают

Думать иначе, то здесь мы в немногих стихах истолкуем,

Что существуют такие тела, что и прочны и вечны:

Это — вещей семена и начала в учении нашем,

То, из чего получился весь мир, существующий ныне.

Прежде всего, раз уж найдено здесь основное различье

Между вещами двумя, по их двоякой природе, —

Именно, телом и местом, в котором всё происходит, —

То существуют они непременно вполне самобытно.

Ибо, где есть то пространство, что мы пустотой называем,

Тела там нет, а везде, где только находится тело,

Там оказаться никак не может пустого пространства.

Значит, начальные плотны тела, и нет пустоты в них.

Так как, затем, в производных вещах пустоту мы находим,

Плотное должно ее вещество окружать непременно;

Да и нельзя допустить на основе разумной, чтоб вещи

В теле своем пустоту, сокровенно тая, содержали,

Ежели плотность того отрицать, что ее заключает.

Далее: только одно вещества сочетание может

Быть в состояньи в себе заключать пустое пространство;

И потому вещество, состоя из плотного тела,

Может быть вечным, хотя разлагается всё остальное.

Далее, если б нигде никакой пустоты не встречалось,

Плотным являлось бы всё; и напротив, коль тел бы известных

Не было, чтобы заполнить места, что они занимают,

Всё б оказалось тогда и пустым, и порожним пространством.

Значит, везде пустота, очевидно, сменяется телом,

Ибо ни полности нет совершенной нигде во вселенной,

Ни пустоты, а тела существуют известные только,

Что полнотой разграничить способны пустое пространство.

Эти тела ни от внешних толчков разлагаться не могут,

Ни, изнутри чем–нибудь пораженные, врозь распадаться,

Ни от воздействия силы иной уничтожиться вовсе,

Как я на это тебе указал уже несколько раньше.

Без пустоты ведь ничто, очевидно, разбиться не может

Или же сломленным быть, или на–двое быть рассеченным,

Или же влагу вбирать, а равно и пронзительный холод,

Или палящий огонь, от чего разрушаются вещи.

Так что, чем более вещи в себе пустоты заключают,

Тем и скорей это всё до конца уничтожить их может.

Если ж начальные плотны тела, если нет пустоты в них,

Как я учил, то должны они вечными быть непременно.

Если же, кроме того, не была бы материя вечной,

То совершенно в ничто обратились давно бы все вещи,

Из ничего бы тогда возрождалось и всё, что мы видим.

Но, раз уж я доказал, что ничто созидаться не может

Из ничего, и всё то, что родилось, в ничто обращаться,

Первоначалам должно быть присуще бессмертное тело,

Чтобы все вещи могли при кончине на них разлагаться,

И не иссяк бы запас вещества для вещей возрожденья.

Первоначала вещей, таким образом, просты и плотны,

Иначе ведь не могли бы они, сохраняясь веками,

От бесконечных времен и досель восстанавливать вещи.

И, наконец, не поставь никакого предела природа

Для раздробленья вещей, тела материи ныне,

Силой минувших веков раздробившись, дошли до того бы,

Что ничему уж, из них зачатому, в известное время

Было б пробиться нельзя до высшего жизни предела.

Ибо, мы видим, скорей что угодно разрушиться может,

Чем восстановленным быть; поэтому то, что доселе

Долгие дни и века бесконечных времен миновавших

Врозь разнесли, раздробив и на мелкие части расторгнув

Вновь в остальные века никогда не могло б воссоздаться.

Но, несомненно, предел раздробленью известный положен,

Так как мы видим, что вещь возрождается каждая снова,

И установлен вещам, сообразно с их родом, предельный

Срок, когда могут они достигнуть жизни расцвета.

Надо добавить сюда еще то, что, хотя совершенно

Плотны тела основные, однако вполне объяснимо,

Как из них воздух, вода, и земля, и огонь — всё, что мягко, —

Может возникнуть, какой созидается всё это силой,

Если в составе вещей пустоты заключается примесь.

Если ж, напротив, вещей начала мягкими были б,

Взяться откуда могли и твердый кремень, и железо, —

Это нельзя объяснить, потому что тогда изначальных

Всех оснований своих совершенно лишится природа.

Значит, начала вещей в существе своем просты и плотны.

Большая сплоченность их доставляет предметам возможность

Более твердыми быть и выказывать большие силы.

Далее, если б совсем не положено было предела

Для раздробления тел, то должны бы, однако, от века

Даже доныне в вещах тела сохраняться, которых

Не постигала еще до сих пор никакая опасность.

Но если эти тела по природе дробленью доступны,

То непонятно тогда, почему же они сохранились,

Испоконь века всегда подвергаясь несчетным ударам.

Так как затем, наконец, положены твердые грани

Каждому роду вещей для их разрастанья и жизни,

Раз установлено, что, сообразно законам природы,

Могут они породить и чего совершенно не могут,

Раз перемен никаких не бывает, а всё неизменно,

Так что и птицы всегда в своем оперении пестром

Пятна на теле хранят, присущие каждой породе,

То и материя вся должна пребывать неизменной

В теле отдельных пород. Ведь, если б могли изменяться

Первоначала вещей, подчиняясь каким–то причинам,

Было б неясно для нас и то совершенно, что может

Происходить, что не может, какая конечная сила

Каждой вещи дана и какой ей предел установлен.

И не могли б столько раз повторяться в отдельных породах

Свойства природные, нрав и быт, и движения предков.

Далее, так как есть предельная некая точка

Тела того, что уже недоступно для нашего чувства,

То, несомненно, она совсем не делима на части,

Будучи меньше всего по природе своей; и отдельно,

Самостоятельно, быть не могла никогда и не сможет,

Ибо другого она единая первая доля,

Вслед за которой еще подобные ей, по порядку

Сомкнутым строем сплотясь, образуют телесную сущность;

Так как самим по себе им быть невозможно, то, значит,

Держатся вместе они, и ничто их не может расторгнуть.

Первоначала вещей, таким образом, просты и плотны,

Стиснуты будучи крепко, сцепленьем частей наименьших,

Но не являясь притом скопленьем отдельных частичек,

А отличаясь скорей вековечной своей простотою.

И ничего ни отторгнуть у них, ни уменьшить природа

Не допускает уже, семена для вещей сберегая.

Если не будет, затем, ничего наименьшего, будет

Из бесконечных частей состоять и мельчайшее тело:

У половины всегда найдется своя половина,

И для деленья нигде не окажется вовсе предела.

Чем отличишь ты тогда наименьшую вещь от вселенной?

Ровно, поверь мне, ничем. Потому что, хотя никакого

Нет у вселенной конца, но ведь даже мельчайшие вещи

Из бесконечных частей состоять одинаково будут.

Здравый, однако же, смысл отрицает, что этому верить

Может наш ум, и тебе остается признать неизбежно

Существованье того, что совсем неделимо, являясь

По существу наименьшим. А если оно существует,

Должно признать, что тела изначальные плотны и вечны.

Если бы всё, наконец, природа, творящая вещи,

На наименьшие части дробиться опять заставляла,

Снова она никогда ничего возрождать не могла бы.

Ведь у того, что в себе никаких уж частей не содержит,

Нет совсем ничего, что материи производящей

Необходимо иметь: сочетаний различных и веса,

Всяких движений, толчков, из чего созидаются вещи.

Вследствие этого те, кто считал, что все вещи возникли

Лишь из огня, и огонь полагали основою мира,

Кажется мне, далеко уклонились от здравого смысла.

Их предводителем был Гераклит, завязавший сраженье,

По темноте языка знаменитый у греков, но больше

Слава его у пустых, чем у строгих искателей правды.

Ибо дивятся глупцы и встречают с любовным почтеньем

Всё, что находят они в изреченьях запутанных скрытым;

Истинным то признают, что приятно ласкает им ухо,

То, что красивых речей и созвучий прикрашено блеском.

Как же, спрошу я, могли получиться столь разные вещи,

Если единственно лишь из огня они чистого вышли?

Ведь не могло бы помочь нимало, коль жгучий сгущался б

Иль разрежался огонь, если б части огня сохраняли

Ту же природу, какой обладает огонь в его целом.

Ведь, при стяженьи частей, только резче бы пыл становился,

При разделеньи же их и рассеяньи — был бы слабее.

Большего тут ничего, будь уверен, случиться не может,

Не говоря уж о том, что никак не могло бы возникнуть

Столько различных вещей из огней, то сгущенных, то редких,

Также еще, допускай в вещах пустоты они примесь,

Было б возможно огням и сгущаться и делаться реже;

«Музы» однакоже их, замечая, что часто впадают

В противоречья они, допускать пустоту избегают,

В страхе пред трудным путем уклоняются с верной дороги,

Вовсе не видя того, что, не будь пустоты, непременно

Всё бы сгуститься должно, из всего бы должно получиться

Тело одно, ничего не способное выделить быстро,

Как раскаленный огонь испускает и жар и сиянье,

Изобличая, что в нем совершенно не сплочены части.

Если ж считают они, что каким–нибудь образом может

В соединеньи огонь потухать и менять свою сущность,

То, очевидно, (коль так доводить до конца рассужденье)

Сгинет весь огненный пыл и в ничто обратится, и будет

Из ничего возникать таким образом всё, что творится.

Ведь коль из граней своих что–нибудь, изменяясь, выходит,

Это тем самым есть смерть для того, чем оно было раньше.

А потому и должно пребывать нерушимое нечто,

Ибо иначе в ничто у тебя обратятся все вещи,

И возникать из него вещей изобилие будет.

Так как, однако, тела несомненные есть, у которых

Без изменений всегда остается всё та же природа,

Коих уход, иль приход, или смена порядка меняют

Всё существо у вещей и одно превращают в другое,

То, очевидно, они и не огненной вовсе природы.

Было б, поверь, всё равно, что одни исчезали б, другие

Вновь притекали б, и свой изменяли б иные порядок,

Если б природу огня они все сохраняли при этом;

Ибо всегда бы огнем оставались и все их созданья.

Дело же, думаю, в том, что тела существуют, которых

Встречи, движения, строй, положения их и фигуры

Могут огонь порождать, а меняя порядок, меняют

Также, природу, и нет ни с огнем у них сходства, ни с вещью

Кроме того никакой, способною к чувствам направить

Нашим тела и касаньем своим осязанье затронуть.

А говорить, что все вещи — огонь и что истинной вещи

Между вещей ни одной помимо огня не бывает,

Как утверждает опять всё он же, ведь это безумье!

Ибо он сам восстает против чувств, отправляясь от чувства,

И потрясает он то, на чем зиждется вся достоверность,

Сам же постигнув из них и то, что огнем называет.

Чувства, он верит, огонь постигают вполне достоверно,

А остальное, что нам не менее явно, — нисколько.

Мненье такое пустым я считаю и прямо безумным.

Ибо на что же еще полагаться нам? Что достоверней

Чувств может быть для того, чтобы правду и ложь разграничить?

Кроме того, почему, отвергнувши всё остальное,

Нам предпочтенье отдать одной только пыла природе

А не отринуть огонь и что–то иное оставить?

То и другое, поверь, одинаково будет нелепо.

Вследствие этого те, кто считал, что все вещи возникли

Лишь из огня, и огонь полагали основою мира,

Так же, как те, кто почел за основу всего мирозданья

Воздух, равно как и те, кто думал, что влага способна

Вещи сама созидать, или мнил, что земля образует

Всё, превращаясь сама в природу вещей всевозможных,

Кажется мне, далеко от истины в сторону сбились.

К этим прибавь еще тех, кто начала вещей удвояет,

С воздухом вместе огонь сочетая иль воду с землею,

Иль за основу всего принимает четыре стихии,

Именно: землю, огонь, дыхание воздуха, влагу.

Первым из первых средь них стоит Эмпедокл Акрагантский,

Коего на берегах треугольных вырастил остров,

Что омывают кругом Ионийские волны и горькой

Солью зеленых валов орошают его побережье,

Узким проливом стремясь, и проносятся вдоль побережья,

От Италийской земли границы его отделяя.

Дикая здесь и Харибда, и здесь же глухие раскаты

Огненной Этны грозят разразиться накопленным гневом,

Чтоб, изрыгая опять из жерла могучее пламя,

Снова она к небесам взнесла огненосные молньи.

Но, хоть и много чудес представляется взору людскому

В этой стране, и слывет она посещенья достойной,

Полная всяких богатств, укрепленная силой народа,

Не было в ней ничего, что достойнее этого мужа

И драгоценней, святей и славней бы его оказалось.

И песнопенья его из глубин вдохновенного сердца

Так громогласно звучат, излагают такие открытья,

Что и подумать нельзя, что рожден он от смертного корня.

Всё же и он, и все те, о которых мы раньше сказали,

Что и ничтожней его и во многом значительно ниже,

Хоть вдохновенно открыть удавалось им ценного много,

И из святилищ сердец изрекать приходилось ответы

Много священней и тех достоверней гораздо, какие

Пифия нам говорит с треножника Феба под лавром,

Всё же, дойдя до начатков вещей, потерпели крушенье,

И велико для великих падение тяжкое было.

Прежде всего, потому, что они допускают движенье

Без пустоты, вместе с тем принимая и мягкость, и редкость

Воздуха, влаги, огня, земли, плодов и животных,

Но пустоту в их тела не желают примешивать вовсе.

Дальше, не знают они и пределов деления тела

И никогда никакой границы дробленью не ставят,

Предполагая, что нет у вещей величин наименьших,

Хоть мы и видим, что есть в каждой вещи предельная точка,

Что представляется нам наименьшей для нашего чувства.

Можешь из этого ты заключить, что предельная точка

В том, что увидеть нельзя, и есть наименьшее нечто.

Так как к тому же еще они полагают, что мягки

Первоначала вещей, каковыми рожденные вещи

С телом, подверженным смерти, мы видим, то значит, должна бы

Вся совокупность вещей давно уж в ничто обратиться,

И возникать из него должно бы вещей изобилье.

То и другое, как ты убедишься, от правды далеко.

Эти стихии, затем, во многом враждебны, и ядом

Служат одни для других, и поэтому или погибнут,

Вместе сойдясь, или врозь они все разбредутся, как, видим,

Молнии, ветер и дождь разбегаются, бурей гонимы.

И, наконец, если всё из стихий четырех создается,

Если все вещи затем на них разлагаются снова,

То почему же считать, что они представляют собою

Первоначала вещей, а не те им началами служат?

Ведь и родятся они друг от друга и цветом взаимно

Да и природою всей меняются испоконь века.

Если ж подумаешь ты, что, входя в сочетанья друг с другом

Тело огня и земли или воздух и жидкая влага

Соединяются так, что природы своей не меняют,

То ничего у тебя из них получиться не сможет:

Ни оживленных вещей, ни бездушных, подобно деревьям.

Ибо природу свою в разнородном смешении этом

Всё обнаружит, сойдясь: ты увидишь, как вместе с землею

Воздух мешается там, и огонь остается во влаге.

А между тем, при созданьи вещей, ведь должны непременно

Первоначала вносить потаенную, скрытую сущность,

Чтоб не являлось ничто препятствием или помехой

Всяким созданьям иметь свои самобытные свойства.

Больше того: от небес и огней их они начинают

И говорят, что сначала огонь обращается в токи

Воздуха, воздухом дождь порождается, дождь образует

Землю, и снова затем из земли всё выходит обратно:

Влага сначала, а там уж и воздух и сызнова пламя.

И непрерывно всё это сменяет друг друга, нисходит

С неба к земле и с земли обратно к светилам небесным.

Но невозможно никак так действовать первоначалам,

Ибо должно пребывать всегда неизменное нечто,

Чтобы не сгинуло всё совершенно, в ничто обратившись.

Ведь, коль из граней своих что–нибудь, изменяясь, выходит,

Это тем самым есть смерть для того, чем оно было раньше.

И потому, если то, о чем только что мы говорили,

Вечно сменяется так, то оно состоит из другого,

Что измененьям совсем подвержено быть уж не может,

Ибо иначе в ничто у тебя обратятся все вещи.

Так не признать ли скорей, что тела есть с такою природой,

Что, породивши огонь как–нибудь, точно так же способны, —

При удаленьи из них немногих, с прибавкой немногих,

Коль изменился их строй и движение, — воздух составить,

И что таким же путем всё одно из другого выходит?

«Но, возразишь ты, гласит сама очевидность, что в токи

Воздуха всё из земли вырастает и кормится ею,

И коль дождей не пошлет в надлежащую пору погода,

Чтобы под ливнем из туч закачались, согнувшись, деревья,

И если солнце всего не согреет теплом благодатным,

То ведь не смогут расти ни деревья, ни злаки, ни звери».

Правильно. Да и коль нас не питала бы твердая пища

С нежною влагой, то жизнь, покидая нас с гибелью тела,

Все бы и мышцы тогда и все кости оставила наши.

И несомненно, что мы подкрепляем себя и питаем

Пищею, свойственной нам, а иные созданья — иною.

Ведь коль во многих вещах однородные первоначала

Смешаны многих вещей в сочетании многообразном,

Разные вещи должны и питаться различною пищей.

Часто имеет еще большое значенье, с какими

И в положеньи каком войдут в сочетание те же

Первоначала и как они двигаться будут взаимно.

Те же начала собой образуют ведь небо и землю,

Солнце, потоки, моря, деревья, плоды и животных.

Но и смешения их, и движения в разном различны.

Даже и в наших стихах постоянно, как можешь заметить,

Множество слов состоит из множества букв однородных,

Но и стихи, и слова, как ты непременно признаешь,

Разнятся между собой и по смыслу, и также по звуку.

Видишь, как буквы сильны лишь одним измененьем порядка.

Что же до первоначал, то они еще больше имеют

Средств для того, чтоб из них возникали различные вещи.

Анаксагора теперь мы рассмотрим «гомеомерию»,

Как ее греки зовут; а нам передать это слово

Не позволяет язык и наречия нашего скудость,

Но тем не менее суть его выразить вовсе не трудно.

Прежде всего, говоря о гомеомерии предметов,

Он разумеет под ней, что из крошечных и из мельчайших

Кости родятся костей, что из крошечных и из мельчайших

Мышцы рождаются мышц, и что кровь образуется в теле

Из сочетанья в одно сходящихся вместе кровинок.

Так из крупиц золотых, полагает он, вырасти может

Золото, да и земля из земель небольших получиться;

Думает он, что огонь — из огней и что влага — из влаги,

Воображая, что всё таким же путем возникает.

Но пустоты никакой допускать он в вещах не согласен,

Да и дроблению тел никакого предела не ставит.

А потому несомненно, что так же двойную ошибку

Делает он, как и те, о которых мы раньше сказали.

Первоначала, к тому ж, у него неустойчивы слишком,

Ежели только считать допустимо за первоначала

То, что природы такой же, как вещи, что так же страдает

И погибает и что уберечь от конца невозможно.

Что же могло бы из них удержаться под натиском мощным

И от кончины бежать под самыми смерти зубами?

Воздух, вода иль огонь? Или что еще? Кровь или кости?

Нет, я уверен, ничто. Ибо все одинаково вещи

Смертными будут вполне, как и то, что, мы видим, открыто

Гибнет на наших глазах, какой–нибудь сломлено силой.

Но невозможно вещам ни в ничто отходить, ни, обратно,

Из ничего вырастать, как я то доказал уже раньше.

Кроме того, так как пища растит и питает нам тело,

Надо считать, что и вся наша кровь, наши жилы и кости

Из чужеродных вещей должны состоять непременно.

Если же тут возразят, что всякая пища имеет

Смешанный, сложный состав, и что в ней заключаются тельца

Мускулов, части костей, и кровинки, и мелкие жилки,

Выйдет, что надо считать, будто всякая твердая пища,

Так же, как жидкость, сама состоит из вещей чужеродных:

Из сухожилий, костей, и гноя, и крови в смешеньи.

Далее, если всему, что растет из земли, заключаться

Надо в самой же земле, то земля состоит непременно

Из чужеродных вещей, что на свет из земли возникают.

То же ты можешь сказать и о прочем, коль будет угодно:

Если таятся в дровах и пламя, и дым вместе с пеплом,

Из чужеродных вещей и дрова состоят несомненно,

Из чужеродных вещей, что из дров, выходя, возникают.

Здесь остается одна небольшая возможность увертки,

Анаксагор за нее и хватается, предполагая,

Будто все вещи во всех в смешеньи таятся, но только

То выдается из них, чего будет большая примесь,

Что наготове всегда и на первом находится месте.

Правдоподобия нет никакого в таком объясненьи.

Ибо тогда и зерно, дробимое камнем тяжелым,

Крови следы оставлять должно бы на нем постоянно

Или еще что–нибудь, что в нашем питается теле;

Были б и травы должны подобным же образом часто

Кровь источать из себя при треньи их между камнями;

Стали бы воды струить такие же сладкие капли,

Как молоко, что течет из сосцов у овец густорунных;

Было бы видно тогда, как и в комьях земли размельчённых

Разного рода трава и хлебные злаки, и листья

В маленьком виде в земле потаенно рассеяны всюду;

И, наконец, расколовши дрова, мы увидеть могли бы

Пепел и дым, и огни потаенные в маленьком виде.

Но, очевидно, раз нет подтвержденья тому никакого,

Надо считать, что в вещах не бывает такого смешенья,

А сокровенно должны в вещах семена заключаться,

Общие многим вещам в сочетании многообразном.

«Но на высоких горах, — возражаешь ты, — часто бывает,

Что у громадных стволов вершины соседние трутся,

Если их ветры гнетут могучею силой, и, ярко

Вспыхнув, взвивается тут языками горящими пламя».

Правильно. Но не огонь заложен в деревьях, а только

Множество жара семян, и они–то от сильного тренья,

Вместе друг с другом сплотясь, порождают лесные пожары.

Если же было б в лесах потаенным готовое пламя,

То не могли б ни на миг, скрываясь, огни оставаться,

Но сокрушали б везде все леса и деревья сжигали б.

Видишь ли ты, наконец, о чем только что мы говорили,

Что постоянно имеет большое значенье, с какими

И в положеньи каком войдут в сочетание те же

Первоначала и как они двигаться будут взаимно;

Как, лишь слегка изменив сочетанья, они порождают

Дерево или огонь? И подобным же образом также,

При изменении лишь сочетания букв, создаются

Разного рода слова совершенно различного смысла.

И, наконец, если всё, что в вещах наблюдаешь ты явных,

Может, по–твоему, быть не иначе, как если представить,

Что и у тел основных такая же точно природа, —

Первоначала вещей у тебя совершенно погибнут:

Выйдет тогда, что они заливаются хохотом звонким,

И по лицу и щекам текут у них горькие слезы.

Что остается теперь, — ты узнай и внимательно слушай.

Я не таю от себя, как это туманно, но острый

В сердце глубоко мне тирс вонзила надежда на славу

И одновременно грудь напоила мне сладкою страстью

К Музам, которой теперь вдохновляемый, с бодрою мыслью

По бездорожным полям Пиэрид я иду, по которым

Раньше ничья не ступала нога. Мне отрадно устами

К свежим припасть родникам и отрадно чело мне украсить

Чудным венком из цветов, доселе неведомых, коим

Прежде меня никому не венчали голову Музы.

Ибо, во–первых, учу я великому знанью, стараясь

Дух человека извлечь из тесных тенёт суеверий,

А, во–вторых, излагаю туманный предмет совершенно

Ясным стихом, усладив его Муз обаянием всюду.

Это, как видишь ты, смысл, несомненно, имеет разумный:

Ведь, коль ребенку врачи противной вкусом полыни

Выпить дают, то всегда предварительно сладкою влагой

Желтого меда кругом они мажут края у сосуда;

И, соблазненные губ ощущеньем, тогда легковерно

Малые дети до дна выпивают полынную горечь.

Но не становятся жертвой обмана они, а, напротив,

Способом этим опять обретают здоровье и силы.

Так поступаю и я. А поскольку учение наше

Непосвященным всегда представляется слишком суровым

И ненавистно оно толпе, то хотел я представить

Это ученье тебе в сладкозвучных стихах пиэрийских,

Как бы приправив его поэзии сладостным медом.

Может быть, этим путем я сумею твой ум и вниманье

К нашим стихам приковать до тех пор, пока ты не познаешь

Всей природы вещей и законов ее построенья.

Раз уже я доказал, что плотны тела основные

И что летают они нерушимые в вечном движеньи,

То мы рассмотрим теперь, бесконечна ли их совокупность

Или же нет; а затем, бытие пустоты доказавши,

Или пространства и места, где все созидаются вещи,

Выясним, есть ли конец у пространства во всем его целом,

Или безмерно оно и зияет бездонною бездной.

Нет никакого конца ни с одной стороны у вселенной,

Ибо иначе края непременно она бы имела;

Края ж не может иметь, очевидно, ничто, если только

Вне его нет ничего, что его отделяет, чтоб видно

Было, доколе следить за ним наши чувства способны.

Если ж должны мы признать, что нет ничего за вселенной:

Нет и краев у нее, и нет ни конца ни предела.

И безразлично, в какой ты находишься части вселенной:

Где бы ты ни был, везде, с того места, что ты занимаешь,

Всё бесконечной она остается во всех направленьях.

Кроме того, коль признать, что пространство вселенной конечно,

То если б кто–нибудь вдруг, разбежавшись в стремительном беге,

Крайних пределов достиг и оттуда, напрягши все силы,

Бросил с размаху копье, то, — как ты считаешь? — оно бы

Вдаль полетело, стремясь неуклонно к намеченной цели,

Или же что–нибудь там на пути бы ему помешало?

То иль другое признать придется тебе неизбежно,

Но ни одно не дает тебе выхода, и согласиться

Должен ты, что без конца распростерто пространство вселенной.

Ибо мешает ли тут что–нибудь и препятствием служит,

Не допуская копье до намеченной цели домчаться,

Или летит оно вон, — оно пущено все же не с края.

Так я и дальше пойду и повсюду, где б ты ни наметил

Крайних пределов, спрошу: «Что ж с копьем, наконец, этим будет?»

Выйдет лишь то, что нигде никакого конца не поставить,

И для полета всегда беспредельно продлится возможность.

Кроме того, если всё необъятной вселенной пространство

Замкнуто было б кругом и, имея предельные грани,

Было б конечным, давно уж материя вся под давленьем

Плотных начал основных отовсюду осела бы в кучу,

И не могло бы ничто под покровом небес созидаться:

Не было б самых небес, да и солнца лучи не светили б,

Так как материя вся, оседая всё ниже и ниже

От бесконечных времен, лежала бы сбившейся в кучу.

В самом же деле, телам начал основных совершенно

Нету покоя нигде, ибо низа–то нет никакого,

Где бы, стеченье свое прекратив, они оседали.

Все в постоянном движеньи всегда созидаются вещи,

Всюду, со всяких сторон, и нижние с верхними вместе

Из бесконечных глубин несутся тела основные.

И, наконец, очевидно, что вещь ограничена вещью,

Воздух вершинами гор отделяется, воздухом — холмы,

Морю пределом — земля, а земле служит море границей,

Но бесконечной всегда остается вселенная в целом.

И по природе своей настолько бездонно пространство,

Что даже молнии луч пробежать его был бы не в силах,

В долгом теченьи чреды бесконечных веков ускользая

Дальше вперед, и никак он не смог бы приблизиться к цели.

Вот до чего для вещей необъятны повсюду просторы,

Всяких границ лишены и открыты во всех направленьях.

Дальше, природа блюдет, чтоб вещей совокупность предела

Ставить себе не могла: пустоту она делает гранью

Телу, а тело она ограждать пустоту принуждает,

Чередованьем таким заставляя быть всё бесконечным.

И, если б даже одно не служило границей другому,

Всё же иль это, иль то само бы простерлось безмерно.

Ибо, коль был бы предел положен пустому пространству,

Всех бы бесчисленных тел основных оно не вместило;

Если ж в пространстве пустом их число ограничено было б,

То ни моря, ни земля, ни небес лучезарная область,

Ни человеческий род, ни тела бы святые бессмертных

Существовать не смогли даже часа единого доли.

Ибо материи всей совокупность, расторгнув все связи,

Вся унеслась бы тогда, в пустоте необъятной рассеясь,

Или, вернее сказать, никогда не могла бы сгуститься

И ничего породить, неспособная вместе собраться.

Первоначала вещей, разумеется, вовсе невольно

Все остроумно в таком разместилися стройном порядке

И о движеньях своих не условились раньше, конечно,

Но многократно свои положения в мире меняя,

От бесконечных времен постоянным толчкам подвергаясь,

Всякие виды пройдя сочетаний и разных движений,

В расположенья они, наконец, попадают, из коих

Вся совокупность вещей получилась в теперешнем виде

И, приведенная раз в состояние нужных движений,

Много бесчисленных лет сохраняется так и при этом

Делает то, что всегда обновляется жадное море

Водами рек; и земля, согретая солнечным жаром,

Вновь производит плоды; и живые созданья, рождаясь,

Снова цветут; и огни, скользящие в небе, не гаснут.

Всё это было б никак невозможно, когда б не являлось

Из бесконечности вновь запасов материи вечно,

Чтобы опять и опять восполнялася всякая убыль.

Ибо, как все существа, лишенные пищи, тощают

И начинают худеть, так же точно и всё остальное

Должно начать исчезать, как только материи станет

Недоставать, и приток постоянный ее прекратится.

Да и наружных толчков недостаточно, чтоб отовсюду

Всю совокупность вещей сохранять и поддерживать в целом.

Частым ударом они удержать ее могут отчасти,

До появленья того, что вещей совокупность восполнит,

Но и назад между тем им отпрядывать надо, и этим

Место началам вещей и время давать для побега

Так, чтоб свободно могли они оставлять сочетанья.

Значит, всё новый приток изобильный начал неизбежен.

Да, Чтоб и сами толчки непрерывно могли повторяться,

Необходимо должна материя быть бесконечной.

Тут одного берегись и не верь утверждению, Меммий,

Что устремляется всё к какому–то центру вселенной,

Будто поэтому мир и способен держаться без всяких

Внешних толчков; и никак никуда разложиться не может

Верх или низ у него, ибо всё устремляется к центру,

(Если, по–твоему, вещь на себя опираться способна),

Что, находясь под землей, стремятся к ней тяжести снизу

И пребывают на ней, обернувшися кверху ногами,

Как отраженья, что мы на поверхности вод наблюдаем:

Будто бы вниз головой и животные также под нами

Бродят, и будто с земли упасть им никак невозможно

В нижние своды небес, как и наши тела не способны

Сами собой улететь к высоким обителям неба;

Будто бы солнце у них, в то время как, ночи светила

Мы созерцаем; что мы взаимно меняемся с ними

Сменой времен, а их дни ночам соответствуют нашим.

Но лишь надменным глупцам допустимо доказывать это,

Ум у которых всегда к извращению истины склонен.

Центра ведь нет нигде у вселенной, раз ей никакого

Нету конца. И ничто, будь даже в ней центр, совершенно

Не в состоянии в нем удержаться поэтому больше,

Чем, по причине другой, от него быть отторгнутым вовсе.

Всё ведь пространство и место, что мы пустотой называем,

Иль через центр или не через центр уступает дорогу

Всяким весомым телам, куда б ни влекло их движенье.

Нет и места к тому ж, куда бы тела попадая,

Тяжесть теряли свою и могли в пустоте удержаться;

И пустота не должна служить для другого опорой,

В силу природы своей постоянно всему уступая.

Так что не могут никак в сочетании вещи держаться

Лишь потому, что они отдаются влечению к центру.

Кроме того, они мнят, что не всякое тело стремится

К центру, но только земли и жидкости лишь это свойство,

Или того, что в земном, так сказать, заключается теле:

Влаги морей или с гор стекающих мощных потоков.

И говорят, что, напротив, и воздуха тонкие токи

Так же, как жаркий огонь, в то же время несутся от центра;

И потому весь эфир сверкает созвездьями всюду,

И на лазури небес питается солнечный пламень,

Что собирается там всё тепло, убегая от центра.

И не могли б зеленеть и высокие ветви деревьев,

Если для каждой из них от земли понемногу питанье

<Не притекало бы в ствол, доходя по ветвям до вершины.

Но заблуждаются все, очевидно, кто так рассуждает,

И доказательства их совершенно противоречивы,

Так как основой для них неверное мнение служит.

Ибо, раз я доказал, что нет конца у пространства

И распростерто оно повсюду, во всех направленьях,

То неизбежно признать, что материи также предела

Нет нигде, и она должна притекать отовсюду,>

Чтобы, подобно летучим огням, мироздания стены

Врозь не распалися вдруг, в пустоте необъятной рассеясь,

И чтобы прочее всё не пошло точно так же за ними;

Чтобы не рухнули вниз громоносные области неба;

Чтобы внезапно земле из–под ног целиком не исчезнуть

Вместе с распадом вещей, в смешеньи с обломками неба,

При разложении тел не пропасть в пустоте необъятной

Так, что в какой–нибудь миг исчезло бы всё, и остались

Только пустыни пространств и незримые первоначала.

Ибо, раз где–нибудь ты предположишь в телах недостаток,

Здесь распахнутся вещам широкие смерти ворота,

И через них, уносясь, толпою материя хлынет.

Так без большого труда ты всё это можешь постигнуть,

Ибо одно за другим выясняется всё. Не сбиваясь

Тёмною ночью с пути, ты узнаешь все тайны природы,

И постоянно одно зажигать будет светоч другому.

Источник