Ведунья Зойка.

Послушник Николай был совсем ещё молод. Сейчас он ехал в автомобиле рядом с уважаемым в их монастыре человеком – иеромонахом Сергием.

Прошло всего несколько недель с того дня, когда Николай после множества бесед с отцом Романом, игуменом монастыря, переступил порог обители в качестве послушника. Сейчас ему интересно было всё.

Слева виден был березовый лес, он уступами уходил к горизонту, и Николай подумал, что вот так по черному можно начеркать белым карандашом и получится картина – лес березовый.

С Сергием ехали они по монастырским делам. Сергия в монастыре уважали очень, и, чтоб скоротать путь, Николай завел разговор.

– А Вы давно в этом монастыре?

– Я-то, – Сергий объехал глубокую рытвину, – Так уж десять годков с гаком, слава Богу.

– А в миру были кем?

– Трактористом. И таким, знаешь, передовиком.

Послушник молчал. Сергий понял, что попутчику интересно поговорить, но робеет спрашивать.

– Там, в миру, у меня дочка есть. Чуток помладше тебя будет.

– Видитесь часто?

Николай совсем не собирался лезть в душу, но по тому, как начал Сергий поглаживать руль, как замолчал, изменился в лице, понял – задел он за что-то важное и болезненное. Зря спросил.

– Простите, коль обидел.

– Ну, что ты... Нет, чем же обидел-то? Нет. Я тут, понимаешь, душевный покой искал, Бога. Если б все знали, какие блаженства ждут монаха – пошли б все, а если бы люди знали, какие искушения и скорби ждут монаха, – не пошел бы никто, – Сергий глубоко вздохнул, – От себя убежать невозможно даже на край света. Душа наша связана с памятью узами невидимыми. Ох, связана. Болит... Болит за дочку. Я ж забрал ее поначалу. Видать, слабый я оказался. Или те силы, силы её матери, сильнее...

Сергий перекрестился.

***

Зойка ходила легко и скоро. Худая, голенастая отмеряла она километры от села до деревни, волоча на спине почтовый пестерь. Лямки перетягивали плечи, бывало и никак без передышек, встанет в перелеске, переможется, и опять ...

Но работу свою она любила. Уж третий год работала она письмоносцем.

Дома что? Одиноко, пусто и неприглядно. Скотину они с матерью и раньше никогда не держали, уюта дома Зойка не понимала.

Она вообще много чего не понимала. Дикость и необычность помешали ей учиться в школе, а странности, давно подмеченные за ней, отвадили от неё сверстников. Такой была и ее мать – Аглая.

Привез Аглаю откуда-то отец, местный житель, да вот только сам потом уехал, не смог с ней жить. Говорили, что уезжая, прихватил он с собой и маленькую дочку Зою, убегал даже без вещей, сломя голову.

Но вскоре дочка опять очутилась в доме с матерью. Как да что? Председатель говорил, что привезла мать ее обратно, забрала у отца.

Но сторонились Аглаю все. А что с ней не так было? Поди – разбери.

Смотрела на всех лениво-дерзким взглядом, таким, что мужики только стыдливо откашливались, а бабы бледнели и пугались.

Хозяйство все когда-то держал отец, а как уехал, так и не стало хозяйства. Но Аглая тоже зарабатывала копеечку.

Называла она себя – лекаркой. Ходили к ней, в основном, бабы. Все больше неместные. Закрывались они в сарае и подолгу беседовали, уходили, часто в слезах, унося с собой отвары и мази.

А потом мать Аглая заболела. Глаза ее провалились, запали виски, полез волос, вся она быстро худела и таяла. На увещевания соседей – пойти в больницу, только смотрела неистовым взглядом темных сухих глаз.

Зойка помнила, как выла мать вечерами, сидя у печи, забывая её растопить, как Зойка крадучись убегала из дома и бежала к соседке – бабке Анне. Бабка жалела Зою, подкармливала порой, обучала чему-то по хозяйству.

А чему обучала мать, Зойка так и не поняла. Было у нее раньше много банок-склянок, была книга толстая, которую Зойка, почему-то, боялась. Теперь эта книга спрятана была в самый дальний угол избы.

Хоть читать она и умела, а сейчас уж особенно хорошо научилась, когда на почту пошла. Знала мать много приговоров, собирала травы, названиям которых обучила и дочь.

Но Зойке больше нравилось гулять по берегу реки, журчащих ручьев и собирать полевые цветы. Она собирала из них тяжёлые букеты, усаживалась под ивами и украшала себя ромашками, можжевельником с темными ягодами и колокольчиками – и представляла себя прекрасной невестой.

Там, под ивами и проводила она все лето.

– Ты – кара Божья моя, – однажды сказала ей мать, – А может и нет. Может – расплата. Как знать?

Мать померла, когда было Зое пятнадцать, но на вид – двенадцать. Через год ушла и баба Анна. В дом её заселилась племянница Дарья с мужем и детьми.

Взяли Зойку на почту центрального села тогда работать. Начальница почты не нарадуется. Девка безотказная, трудолюбивая. Хоть днём, хоть ночью свисти – прибежит и потащит туда, куда требуется, тяжёлый почтовый короб... Хоть и живёт в соседней деревеньке.

– Ты б Зойка, тяжести-то поостерегалась такие таскать. Ты ж девка, рожать ещё...не надорвись.

– А...

Зойка отмахивалась от начальницы. Где уж ей! Она знала, что была некрасива. Стыдилась своей худой спины, длинного носа. Когда смотрелась она в зеркало, которое висело на почте, ей все время казалось, что плечи её слишком острые, а ключицы, как у старухи.

Дома зеркала на стенах у неё не висели. Мать не любила.

Уже больше года жила Зойка сама. Умела и блины напечь, и супу сварить. Но больше сидела на почте в селе, помогала тетке Любе – начальнице. Вставала утром у себя в своем старом доме, умывалась у рукомойника, перекусывала вчерашним и шла в село.

Иногда встречала доярок, возвращавшихся с утренней дойки. Поначалу Зойка приветливо махала им обеими руками, но увидев, что они взаимностью ей не отвечают, а только переглядываются, делать это перестала. Шла просто мимо, немного втянув голову в плечи и косясь на женщин.

– Зойка, вот ещё пункт тебе. На Воротичах ферму строить начали новую. Бригаду там поселили. Почта им есть. Далеко, конечно, тебе. Но лошади пока председатель не даёт. Может и выпрошу. А пока пешком.

А Зойке что...

– Добегу, теть Люб.

– Так ведь, посылки тут...Ну, да ладно, тяжёлые оставим, извещения возьмёшь, пускай сами приезжают. У них машины там есть. Вон уж на танцы к нам приезжали их парни, девок наших охмурять. Ох... я за Ольку переживаю, – посмотрев за окно, вспомнила о своем тетка Люба, – Заночуй там, а завтра к себе беги, не выходи до обеда, разрешаю.

Зойка взвалила на спину пестерь, в руки взяла мешок и направилась в путь.

Шла она по лесной грунтовке, отдувалась от усталости, подтягивала концы платка. Иногда останавливалась, садилась на поваленный ствол или пень, пережидая измор. Пока сидела, успевала посмотреть по сторонам.

Сегодня дорога была масляниста от прошедшего ночью дождя. Лето было жарким, и дождь был на благо – все горело. Но шел уже конец августа и природа брала свое. Солнце теряло силу, а жара стала лишь видимостью. Появилось в воздухе нечто лихорадочное, тайное и торопливое, нечто подгоняющее время к осени.

Стояли туманные и росистые ночи, вечерами с реки дул ветерок, несущий запах водорослей, от которого у Зойки сладко ломило в груди.

Иногда проезжали по дороге редкие машины или телеги, но больше все навстречу, в село. Но вскоре попалась и попутка – весёлый мужичок на телеге предложил подбросить.

Лошадка бежала ходко и легко трясла развесистой гривой. Они свернули с тракта, в лощину, заросшую молодым ельником и неслышно поплыли по вечерней лесной дороге.

Зойка сидела притихшая. Когда идешь пеше, так и не больно разглядишь вокруг, а так вот, сидя и глядя на лес, ей вдруг показалось, что он живой, что манит её к себе еловыми лапами, затягивает для чего-то значительного, хоть Зойка ещё и не понимала, для чего.

Потом подъехали к Воротичам, распахнулись поля с ровными стогами, стоящими, как хлеба перед выпечкой, дрожа в заходящих солнечных бликах.

Бригада работников уже отдыхала, их поселили в просторной избе.

– А ну, девка, показывай, что там привезла. Да и садись с нами – щи похлебай. А ну-ка, дай, Васька, ложку.

Белобрысый юный Васька кинулся за ложкой в постройку, торопливо обтер ее и, немного смущаясь, подал Зойке.

– Там извещения ещё, – улыбаясь, доставала свой груз Зойка, – Ехайте сами, тетка Люба сказала – председатель машины не дал, а мне не донесть.

Договорились, что завтра с утра и поедут, и Зойку тоже отвезут на газике.

Зойка ночевала тут, в сильно протопленной зачем-то избе, где ночевали ещё девять человек – бригада строителей. Они всхрапывали, кашляли и вставали на двор. А Зойка, привыкшая к домашней деревенской тишине, просыпалась и смотрела, как тлеет за окном августовская ночь.

Лишь под утро уснула так крепко, что мужики будили её с гоготом.

– Ну, ты, почтарьша, и спать! Мы тут дрова рубим, кастрюлей гремим, а ты – хоть бы что. Ехать пора, вставай, Пашка ждёт уж...

Около машины возился черноволосый и кареглазый красавец Павел. Ещё вчера Зойка на него обратила особое внимание. Был он не прост, слегка насмешлив в разговоре с мужиками, сапоги начищены, фуражечка набекрень. По всему видать – франт. Он был водителем и к бригаде строителей прикреплен был временно.

– Ну, садись, девица-краса! – он закинул сначала сумку, а потом ухватил Зойку за талию и как-то легко притянул к себе, развернул и легонько подтолкнул в кабину.

Зойка сжалась в комок от странного ощущения желания принадлежать этому парню целиком. Чтоб вот так брал на руки, чтоб называл красой, чтоб шутил и был рядом. У Зойки запылали щеки, заколотилось сердце. Притихла она в дороге.

– Чегой-то ты молчишь? Вроде вчера говорливая была. Живешь-то с кем?

– Одна, две кошки есть. А пёс убежал куда-то, как мама умерла.

– А отца чего, нету что ль?

– Нету. Давно уж ушёл.

– Эх, сирота, значит. Жаль тебя, девка. Симпатичная ты. А на танцах чего тебя не видно? Лет-то тебе сколь?

– Восемнадцать, – прибавила Зойка.

– Ой ли, – не поверил, – А в клубе-то у вас ниче так. Музыка хорошая, магнитофон сильный, оформлено все. Ты приходи, коль надумаешь.

Вся сомлев, полуживая вылезла она из машины, когда остановился Павел на повороте в её деревню. Газик рванул дальше по пыльной дороге, а Зойка, прибавляя шагу, было направилась к дому, но почему-то ноги побежали в лес. Упала она лицом в мягкую осеннюю траву и долго сладко плакала от радости и непонятности. Потом села, посмотрела вокруг и разулыбалась.

Теперь она поняла, что влюбилась в Павла. Первый раз в жизни своей влюбилась по-настоящему.

А что ей и надо-то было для настоящей любви – пара добрых слов.

Окно её кухни выходило в одичавший сад, заросший малинником, смородиной и вишняком. А ещё лопухом и крапивой. Там возились воробьи, которых Зойка приманивала крошками. Часто тут ходили соседские куры и петух – забор был худой, лазали две её кошки.

Смотрела Зойка из окна сейчас совсем по-другому. Что-то необъяснимое и прекрасное творилось в душе.

Увидела она из окна тётку Дарью, племянницу бабы Анны. Та шла к ней.

– Зой, дома, смотрю. Глянь, чего нашла. Шкаф перебирала, да и нашла. Тетя Аня просила ведь тогда отправить, а я запамятовала. Отправишь, ладно.

– Отправлю, – Зоя взяла письмо в руки.

Странный адрес. Но работу свою она исполняла старательно, положила аккуратно письмо в сумку.

– Теть Даш, мне б это...Мне б платье купить. Это в тот магазин идти, что возле остановки, да?

– Туда. Там много. Никак приодеться решила? – Дарья глянула с улыбкой так, что Зойка пошла красными пятнами.

Казалось ей, что все её постыдные цели рассмотрела Дарья.

– Надо, надо, купи там себе чего ль, – успокоительно добавила соседка, – Посмотри-ка, как вымахала, а платье уж коротко, да и выгорело все. Деньги-то есть?

– Есть. Куплю чего-нить...

Зойку пригласили на танцы. Или думала она, что пригласили. Но сейчас, когда в душе клокотало счастье, а сердце билось при каждом воспоминании о Павле, казалось, что весь мир повернулся к ней лицом.

Она достала с полки небольшое зеркало, поставила его на стол и долго смотрела на себя, как будто ждала ответа на недетские свои вопросы.

Завтра же в магазин – за платьем.

Продолжение следует...

Источник