Вячеслав Рыбаков: Фактор перспективы

2 Ноября 2014

Не плюй в колодец

Попробуем представить две семьи, живущие в пустыне. Обе — вполне славные, любящие, крепко спаянные, исполненные родственной любви и уважения. Да и друг к другу относятся доброжелательно, по-соседски. Не без соперничества, конечно, не без шумных споров и едких подтруниваний, не без стычек на межах. Живые же люди, как иначе?

У них один источник воды на двоих.

И вот родник этот начинает пересыхать.

А может, просто дети подросли, и сами уже становятся родителями, и той воды, что раньше хватало, теперь не хватает.

Вопрос: как без внешнего насилия, без колючей проволоки и КПП, где каждый должен под дулом автомата предъявлять талон на свою жалкую суточную норму влаги, без призывов к толерантности и прочих пустых словес добиться того, чтобы семьи не перессорились, не начали ненавидеть друг друга и друг другу вредить, а напротив, стали бы еще сплоченней и доброжелательней одна к другой?

Ответ только один.

Подать им идею выкопать колодец, где воды хватит на всех.

Значит — такой большой колодец, такой глубокий, что отрыть его можно лишь предельным напряжением всех сил всех членов обеих семей. Вот тогда они примутся пылинки друг с друга сдувать — и не на словах, а на деле, в поту и грязи. Ибо каждая пара рук на счету. Ибо, что ни день, будет множиться реальный опыт не взаимных столкновений и упреков, а взаимодополнения и взаимовыручки. И товарищество будет длиться, уж во всяком случае, до того момента, пока сохраняется надежда и впрямь докопаться до воды.

Это не литератущина и уж подавно не моя персональная выдумка. Еще, скажем, такой замечательный психолог, как Виктор Франкл в «Страданиях от бессмысленности жизни» отмечал: «Судя по ...наблюдениям за тремя группами подростков, отдыхавших в закрытом летнем лагере, спортивные состязания не снимают, а, наоборот, стимулируют агрессию. ...За все время пребывания в летнем лагере эти подростки лишь один раз перестали вести себя агрессивно, и случилось это в тот момент, когда им пришлось сообща толкать увязший в грязи грузовик, на котором доставляли продовольствие в лагерь. В пылу этой трудной, но нужной работы они буквально позабыли о своей вражде».

Конечно, когда некий, говоря обобщенно, колодец будет выкопан или, тем более, если выяснится, что воды так и нет, междусемейная конкуренция может вспыхнуть сызнова. И даже внутрисемейная. И даже вражда не исключена. Но, может, и нет. Может, за это время они все так сроднятся, что затем даже в случае всякого рода неприятностей их все равно уже не поссорить. А может, кто-то из них, пока суд да дело, откроет методику опреснения воды из близлежащего океана, и им всем вместе снова придется засучить рукава и строить опреснительную станцию...

Проблема наличия или отсутствия положительной перспективы — личной и общей — имеет самое прямое отношение к проявлению человеком и общностью людей своих самых положительных и самых отрицательных качеств.

Чтобы иметь силы противостоять собственной апатии и собственному эгоизму, как отдельному человеку, так и обществу, стране, нужно куда-то расти. Когда те общие усилия, обеспечению которых призваны служить лучшие социально ориентированные индивидуальные качества (бескорыстие, верность, самопожертвование ради общего блага, духовная и профессиональная активность, целеустремленность), способны приносить плоды, эти качества действительно могут самовоспроизводиться в обществе. Если же объективная ситуация лишает общество шанса на рост, развитие, подвиг, если появляется отчетливое ощущение того, что все усилия тщетны и ничего более нельзя создать, можно лишь так или иначе цепляться за уже созданное (тем более — созданное другими), то эмоционально манящим и социально престижным становится не свершение, а стяжание.

Когда исчезает ощущение перспективы, любые личные усилия превращаются в чистое насилие над собой и быстро затухают, завершаясь полной апатией, а то и вспышками иррационального насилия. А усилия государственные превращаются в рутину, а то и в рутинный произвол, утрачивая вдохновляющий смысл последовательных шагов в бескрайний простор. Когда достигнут и пройден предел роста, следование идеалам и предполагаемым ими добродетелям теряет наглядную эффективность, окрыляющую результативность, притягательную плодотворность. Любая неэгоистичная деятельность теперь может совершаться лишь из-под палки. Любая идеология формализуется и мертвеет. Ее одухотворяющее воздействие сходит на нет. Ее ритуалы превращаются в фарс, а ее святыни — в объекты насмешек и издевательств.

Когда люди чувствуют, что жизнь, время и их собственный труд несут их в желанное будущее, они совершенно естественным образом работают не за страх, а за совесть, рожают и пестуют детей, им ничего не стоит быть верными, бескорыстными и дружелюбными. А вот когда они чувствуют, что необоримый ток дней и месяцев за шиворот тащит их в адскую прорву, они в большинстве своем в состоянии лишь предавать, куражиться напоследок и приватизировать все, что подвернется.

Проблему осложняет еще и то, что ощущение падения в прорву может возникнуть не только из-за предчувствия вполне реальных будущих проблем. Оно достаточно быстро может быть индуцировано всего лишь неустроенным бытом, злобой дня и мрачными прогнозами тех, кому только бы сказануть нечто такое, что привлечет внимание и, выражаясь нынешним языком, поднимет рейтинг. Представление же о желанном будущем — нежный и капризный плод, в течение многих веков вызревающий на одной из самых хрупких веточек древа культуры; а вдобавок к его собственной уязвимости — именно на него, в первую очередь, набрасываются бесчисленные и разнообразные садовые вредители.

Простейшим видом обретения государством перспективы является государственное строительство и территориальная экспансия, но рост подвластного пространства и населения отнюдь не исчерпывает перечня видов роста, способных придавать смысл индивидуальной и коллективной жизни.

С вызванным утратой перспективы тупиком, сколько я понимаю, встретился в свое время Рим. Пока республика, а затем империя, шла вперед, пока защищалась от агрессии более развитых соседей, пока побеждала и объединяла народы, при всех хорошо известных издержках знаменитые римские добродетели работали. Когда окружающий мир уперся и перестал пускать империю дальше, когда установилось равновесие, римская элита начала от бессмысленности бытия впадать в апатию или куролесить кто во что горазд. Да и не одна лишь элита.

Новую перспективу открыло христианство.

Оказалось, что все лучшие человеческие качества могут приносить результат не только и не столько в мире сем, сколько в мире горнем. Положительная перспектива обнаружилась за гробовой доской. Открылся совершенно новый сияющий простор, который можно было покорить, только проявляя максимум веры, верности, честности, стойкости, бескорыстия и братской любви. Конечно, перспектива оказывала манящее воздействие далеко не в равной мере на всех. Но в целом — стремление в этот простор создало европейскую цивилизацию.

Секуляризация и Просвещение если не лишили Европу потустороннего простора, то во всяком случае серьезно поставили его под сомнение. Перспектива оказалась на грани закрытия. В этом тупике возник галантный век с его рационализмом, торжеством изящно упакованного себялюбия, беззастенчивой корысти, безудержной похоти и ядовитого, порой — откровенно злобного ерничанья надо всем, что было святынями в течение почти двух тысяч лет.

Но с поразительной своевременностью практически именно в это самое время европейская цивилизация выдвинула совершенно новую концепцию истории. Согласно ей, история не есть топтание на месте или бег по кругу, но поступательный и, что самое существенное — в значительной степени управляемый процесс восхождения из мира менее совершенного в мир более совершенный. Перспективой стал отныне не загробный рай, но посюстороннее светлое будущее.

Стоит предложить некий вариант грядущего общественного устройства, с той или иной степенью убедительности доказать желательность и возможность его построения — и, буде найдутся люди, для которых это грядущее окажется эмоционально притягательным, люди, что захотят общими усилиями попытаться достичь его, все они окажутся братьями по новой вере, дающей, как и всякая чисто религиозная вера, столь необходимый индивидууму надындивидуальный смысл бытия. Лучшие человеческие качества снова окажутся объективно востребованы. А если брат поведет себя по отношению к брату аморально, новый бог накажет: желаемое всеми братьями будущее может не сбыться.

Не приходится удивляться тому, как скоро и уверенно старые утопии пропитали все предлагавшиеся в XIX-XX веках идеальные модели сознательно конструируемого будущего. Давние мечты культуры и, не побоюсь этого слова, ее мании никуда не делись за прошедшие века и зажили в якобы рациональных моделях новой жизнью — хотя в каждой из них по-своему.

Utopia_01.jpg

Мечты, где ваша сладость

Неверно думать, будто роль утопий исчерпывается тем, что некие не от мира сего мечтатели выдумывают некие модели, записывают их в качестве текстов, а потом люди, читая эти тексты, либо заражаются чужими мечтаниями и начинают претворять их в жизнь, либо, напротив, отворачиваются от них с отвращением.

На самом деле в утопиях культура осознает, о чем она мечтает.

Однако сама мечта начинает вызревать и ощущаться куда раньше своей текстуальной фиксации. Она — неизбежный эмоциональный ответ на те или иные особенно раздражающие элементы той или иной социальной реальности, непроизвольный порыв к их ликвидации. И, как всякая мечта, мечта об улучшенном мире представляется естественной и заманчивой для того, кто мечтает, и при том вполне может выглядеть нелепо, а то и чудовищно в глазах тех, кто мечтает о чем-то ином или не мечтает вовсе. Утопия — предельное выражение, квинтэссенция определенных тенденций данной, и только данной культуры. И если мечта укореняется достаточно прочно, пропитывает культуру достаточно долго, раньше или позже она реализуется, хотя, как правило, отнюдь не буквально.

За две с половиной тысячи лет европейская цивилизация породила мощный корпус разнообразных утопических произведений. Даже упомянуть их все здесь невозможно, да и не нужно. Достаточно, как мне представляется, припомнить лишь три фундаментальных труда: «Государство» Платона (IV в. до н. э.), «Утопию» Томаса Мора (1516 г.) и «Город Солнца» Джиана Доменико (Томмазо) Кампанеллы (ок. 1602 г.; первая публикация — 1623 г.).

Уже из них видно, что европейская цивилизация едва ли не с рождения больна, например, идеей изъятия детей из семей и передачи их специалистам, профессионалам, которые, как не раз и не два постулировалось, сумеют воспитать куда лучших граждан, чем это делают родители — неопытные, малообразованные, несведущие в педагогике, невнимательные к нуждам подрастающего поколения, обуреваемые собственными низменными заботами и страстями. Концепцию эту варьировали на протяжении тысячелетий едва ли не все европейские певцы социального совершенства — от древних эллинов до советских фантастов.

Именно эта давняя навязчивая идея прорвалась в современную западную реальность в виде ювенальной юстиции.

Поправка на явь сказалась в том, что отбирать всех детей у всех родителей оказалось бы слишком бессмысленно и, главное, слишком накладно. Налогоплательщики не поймут. Современное государство не любит неприбыльных телодвижений. Но тем не менее оно зарезервировало за собой право по первому же сигналу, по сколь угодно малозначительному или даже просто иллюзорному, одной лишь идеологией (а то и сиюминутной политикой) обусловленному поводу вторгаться в жизнь семьи и само судить, кому, когда и на каких условиях передать конфискованного у родителей ребенка. Не тверди многие поколения мечтателей и реформаторов о том, что государству лучше знать, как воспитывать детей, эта идея никогда не нашла бы юридического воплощения.

Или другой пример.

При всем уважении к социалистическим мечтаниям, при всем понимании неизбежности и оправданности их возникновения трудно вообразить более бесчеловечные и деспотические общественные системы, чем описаны, скажем, у тех же Мора или Кампанеллы. Ни в какое сравнение с ними не идут поздние антиутопии Замятина, Хаксли или Оруэлла. Миров страшнее и деспотичнее, чем те, что люди Ренессанса от всей души предлагали человечеству в качестве идеальных, людская фантазия, пожалуй, не создала.

И на фоне их вопиющей антигуманности одним из существеннейших свойств этих миров является узурпация права безапелляционно судить, какое из окружающих их соседних государств является неправильным, несвободным, тираническим, и по одной лишь этой причине военной силой «освобождать» их, сразу после освобождения принимаясь перекраивать по своему образу и подобию.

Мор:

«...Они не затевают войну зря, а разве только когда или сами защищают свои пределы, или же прогоняют врагов, или когда они жалеют какой-нибудь народ, угнетенный тиранией, — тогда своими силами они освобождают их от ига тирана и от рабства (это они делают из-за человечности). ...Но действуют гораздо более жестоко, когда купцы дружественных народов под предлогом неблагоприятных законов или же пагубного искажения хороших законов, где бы то ни было, под видом справедливости подвергаются несправедливому обвинению».

«...Привлеченные этими их добродетелями, соседние народы, которые свободны и живут по своей воле (ибо многих из них утопийцы уже давно освободили от тирании), просят себе у них должностных лиц...».

«Отказавшихся жить по их законам утопийцы прогоняют из тех владений, которые предназначают себе самим. На сопротивляющихся они идут войной. Ибо утопийцы считают наисправедливейшей причиной войны, когда какой-нибудь народ сам своей землей не пользуется, но владеет ей как бы попусту и напрасно, запрещая пользоваться и владеть ею другим, которые по предписанию природы должны здесь кормиться».

Кампанелла:

«...На том же острове находятся еще четыре царства, сильно завидующих их благополучию... Тамошнее население стремится жить по обычаям Соляриев и предпочитает быть под их властью, чем под властью собственных царей...»

«...Победителями всегда выходят Солярии. Как только они подвергаются насилию, ...или призывают их [Соляриев — В. Р.] на помощь другие города, находящиеся под гнетом тирании... начинается война против нарушителей естественного права и религии».

«Они охотно прощают вину и оскорбления своим врагам и, одержав над ними победу, оказывают им благодеяния. Если постановлено ...казнить кого-нибудь из неприятелей, то это производится в самый день победы над врагами, после чего они [Солярии — В. Р.] непрестанно оказывают им благодеяния, говоря, что целью войны является не уничтожение, а совершенствование побежденных».

«Все имущество покоренных или добровольно сдавшихся городов немедленно переходит в общинное владение. Города получают гарнизон и должностных лиц из Соляриев и постепенно приучаются к обычаям Города Солнца...»

Ей-ей, можно набить мозоли на языке, перечисляя войны последних полутора-двух десятков лет, что были начаты ради освобождения кого-нибудь от какой-нибудь «тирании» наследниками той культуры, в лоне которой творили оба великих утописта. Очевидно, что по этому параметру их идеальные образы оказались практически реализованы и реализация их продолжается; похоже даже, что год от году нарастает. Пленительный образ самой себя, светивший евро-атлантической цивилизации в течение многих веков, перешел на новую стадию воплощения в жизнь. Не за горами, вероятно, и войны за территории, которыми с точки зрения нынешних утопийцев кто-то владеет «как бы попусту и напрасно».

Удивительно при этом, что до сих пор находятся люди, публично утверждающие, как, скажем, Леонид Жуховицкий в «Неве» № 6 за 2011 год, что-нибудь вроде:

«Как правило, все войны начинают диктаторы. А побеждают в этих войнах либералы. Причина проста: солдаты либеральных стран защищают свою свободу. Солдаты диктаторских режимов вынуждены отстаивать свое рабство».

Похоже, некоторые мыслители как начитались в свое время чего-то вроде «Огонька» периода perestroyki, как зажмурились в восхищении, ослепленные сиянием вдруг открывшихся им наскоро сляпанных напыщенных истин, так и живут с той поры, не имея ни ответственности, ни порядочности, ни даже элементарного любопытства, чтобы хоть одним глазком взглянуть на реальный мир.

Не время и не место углубляться в мировую древность в поисках примеров, прямо и по всем пунктам опровергающих вышеприведенное утверждение, — скажем, от Пелопоннесской войны, до, скажем, войны англо-бурской... Но уж с тех пор, как после катастрофической глобальной перестройки 1914—1918 годов возобладала идея спасения человечества прогрессом, все мало-мальски серьезные войны начинают, вне зависимости от политического устройства и способа правления, исключительно те, кто, во-первых, принадлежит к европейский цивилизации (или с максимально возможной успешностью модернизируется по ее примеру — например, Япония), а во-вторых, возомнил себя провозвестником будущего (разумеется — светлого) и счел, что в его силах навязать свою версию прогресса окружающим.

А вот еще вопрос денег и частной собственности.

Платон:

«...Прежде всего никто не должен обладать никакой частной собственностью...»

«...Ни у кого не будет ничего собственного, но все у всех общее. ...Никто не должен ничего приобретать...»

Мор:

«...Любой глава хозяйства просит то, что надобно ему самому и его близким, притом без денег, вообще безо всякого вознаграждения уносит все, что только попросит».

«Оттого, что здесь нет скаредного распределения добра, нет ни одного бедного, ни одного нищего. И, хотя ни у кого там ничего нет, все, однако же, богаты».

«Совсем уничтожив само употребление денег, утопийцы избавились и от алчности».

«Из этого обыкновения необходимо следует у этого народа изобилие во всем. И оттого, что оно равно простирается на всех, получается, конечно, что никто не может стать бедным или нищим».

Кампанелла:

«Дома, спальни, кровати и все прочее необходимое у них общее».

«...Община делает всех одновременно и богатыми, и вместе с тем бедными: богатыми — потому что у них есть все, бедными — потому что у них нет никакой собственности...»

Реальное, объективно возникшее экономическое своеобразие европейской цивилизации исходно было в вопиющем противоречии с этой мечтой. Вероятно, оттого мечта и повторялась от утопии к утопии столь настойчиво: филиппики Руссо в адрес частной собственности; Прудон; да несть им числа. Именно чрезвычайно раннее и чрезвычайно интенсивное развитие товарно-денежных отношений еще с эллинских времен демонстрировало европейский культуре все безобразные черты подобного уклада. Но именно в Элладе встав на товарно-денежный путь — во многом просто благодаря ландшафту, мелко нашинковавшему подвластные всякой отдельной общине угодья, что с самого начала вынудило большинство из них строить экономику на торговле — европейская цивилизация уже не могла с него свернуть; наоборот, товарно-денежным водоворотом она затягивала в свой кильватер всех, кто впоследствии попадался ей на пути. А самую европейскую реальность то и дело дергало в сторону однообразно безденежных социальных конструкций.

Utopia_02.jpg

Век-мечтодав

Последним исторически значимым всплеском обобществляющих мечтаний суждено было оказаться учению Маркса. Последней же исторически значимой попыткой «преодолеть человека», создать вместо себялюбивой корыстной обезьяны нечто принципиально новое, грандиозное и прекрасное, способное «возлюбить дальнего», было ницшеанство — с известными последствиями. Вскоре после этого непреодолимый экономический тренд перемолол в Европе все утопии подобного рода. Но мечта не умирала в течение многих веков и, будучи вместе со всей европейской культурой трансплантирована в Россию, где, тоже по совершенно объективным географическим причинам, доминировало государственное регулирование и общинное сознание, именно она на новой, куда более благоприятной, нежели европейская, экономической и культурной почве породила грандиозную и чудовищную попытку реализовать давнюю мечту на деле.

Одной из самых серьезных причин неосуществимости подобного рода социальных конструкций является слабая, или вообще никакая мотивированность обитателей идеальных миров на добросовестное выполнение ими своих бесчисленных идеальных обязанностей.

По европейским утопиям отчетливо видно, что после ампутации всех реальных стимулов, сориентированных независимым и вольным творческим порывом, удовольствием от работы, самоутверждением, честолюбием, заботой о семье и вообще понимаемой максимально широко корыстью, набор человеческих мотиваций не мог не свестись всего лишь к двум.

Во-первых, к маниакальному, сродни вызванному гипнозом, стремлению к некоему общему благу; причем на деле стремление это грозило быстро выродиться в простое подобострастие к любому вышестоящему (уже потому хотя бы, что ведь только вышестоящий, может быть, знает, в чем именно это благо заключается). И во-вторых, к постоянному страху непредсказуемой кары, осуществляемой порою просто с садистской жестокостью. Работать эти факторы могли в лучшем случае лишь внутри «прекрасного нового мира», пока тот сохранял зомбированное единство и карающую силу; сделаться таким сам, оставаясь в обыденной реальности, самостоятельно, без давления извне, обычный человек принципиально не в состоянии.

Человек нового типа никак не мог возникнуть в толще старого мира и его традиций, ценностей и межчеловеческих отношений. Житель утопии вырастал разве лишь в уже построенной утопии. Без нового человека утопия не могла функционировать, но только невозбранно функционирующая, изолированная от внешнего мира утопия могла породить нового человека.

Чтобы стать достойным жителем нового мира утопиец должен был быть с детства вырван с корнем, с кровью из реально существующей культурной традиции и погружен в новую, радикально отличную, созданную искусственно; но этой новой традиции не существовало нигде, и попытаться создать ее на руинах старой могли лишь те люди, которые сами-то были плоть от плоти этой старой традиции и культуры, просто против нее восстали. Первое поколение могло быть и впрямь мотивировано исключительно собственным восстанием; их преемники неизбежно повисали в эмоциональной пустоте.

Ставить судьбу будущего в зависимость от успешной переделки природы человека — значит, самому лишать себя будущего.

Европейские утопии — это классические приглашения перемахнуть пропасть в два прыжка.

В значительной степени именно в силу этого всякая попытка реализовать утопию требовала прямого насилия, вырождалась в прямое насилие и затем неизбежно приобретала характер, по меньшей мере, драматический. А в итоге приводила, как правило, к результату, противоположному мечте.

Ныне все европейские утопии безвозвратно скомпрометировали себя. Ни одной общей посюсторонней перспективы, манящей хоть сколько-нибудь значительное число людей, снова не осталось. Перспективу предлагают, как встарь, лишь религии, но роль и влияние религий в нынешнем обществе, что ни говори, радикально отличны от средневековых.

Невозможно отделаться от подозрения, что вся лихорадочная активность, все мрачноватое исступление европейской цивилизации, все эти «Страх и трепет», «Бог умер», «Закат Европы» и «Восстание масс», сменяющие друг друга под внешнеполитический аккомпанемент нескончаемого «Полета Валькирий» в версии фильма Копполы «Апокалипсис сегодня» — лишь следствие цивилизационной фрустрации, вызванной тем, что в течение веков, как ни бейся, грезы культуры все более расходились с сермяжной прозой экономики и обусловленными ею простыми вожделениями производителей и потребителей. А в двадцатом веке свинья реальности наконец сожрала дочиста все желуди мечты. Когда такое происходит в личной жизни, человек, как правило, хлопает себя по лбу и восклицает: «Да что ж это я дурью маюсь! Ведь это же я — лучше всех! Причем не только в будущем, а уже здесь и сейчас. И вообще всегда...»

Снова, как бывало уже не раз, человеку не для чего быть честным, самоотверженным, верным; все эти качества опять не приносят ему ни выгоды, ни престижа, ни любви окружающих. Но самое главное — они объективно безрезультатны. Потому что нет ни малейшего общего представления о результате как таковом. Столь желанный ныне для каждого личный успех есть стремление хоть и одинаковое, но не общее. Одинаковое стремление порождает конкуренцию. Сотрудничество порождается лишь стремлением общим.

И вот от постылой бесцельности немало славянских и западноевропейских голов мечтательно кружатся от совершенно им чуждой и не имеющей ничего общего с хваленым европейским гуманизмом идеи всемирного халифата. Его провозвестники уже тут как тут, из каждой щели сулят очередное светлое будущее. Шариатские суды, публичные отсечения рук и голов, рабовладение, грамотность в пределах наставлений по стрелковому делу — и, как следствие, завоевание мира... Простой и ясный мир средневековья. Безо всяких постмодернистских изысков.

Люди не могут без альтернативы обыденщине. Особенно если эта альтернатива предлагает хоть какой-то общий смысл, а следовательно — обещает вернуть ставшему свободным уже до полного одиночества человеку братьев, ради которых сладостно и почетно и жить, и жертвовать собой.

И тогда европейская цивилизации, бессильно ощущая, что пора бы и самой что-то предложить, пытается снова подать голос.

Оказывается, люди делятся на тех, кто мыслит правильно и неправильно. Вот, скажем, откровенничает в журнале «Полдень» за март 2009-го года В. Цаплин (в разделе «Наши авторы» о Цаплине сообщается: «Род. в 1941 в Москве. Окончил физический факультет МГУ. Работал в НИИ ядерной физики МГУ. С 1991 года живет в США»). Мышление одних, оказывается, «объективно приводит к кризисному состоянию цивилизации и служит его обострению», а мышление других — «способно вывести цивилизацию из кризисного состояния и дать надежду на построение гармоничного человеческого общества».

«В итоге появляются носители «разных мышлений», образуя как бы разные популяции людей, которые при внешнем сходстве принципиально отличаются друг от друга. Что-то подобное кроманьонцам и неандертальцам, которые продолжительное время существовали одновременно, но относились к разным подвидам homo sapiens и враждовали друг с другом».

Правда, автор, почувствовав, куда его занесло, торопливо оговаривается:

«Это различие не становится, разумеется, наследуемым качеством мышления и поэтому не может стать даже в малейшей степени основанием или оправданием для дискриминации, расизма или геноцида (но надо признать, что будучи отягощенным предрассудками и невежеством, именно это состояние и приводит реально к дискриминации, расизму и геноциду!), но в каждый данный момент это различие — объективный природный факт!»

Однако лекарство оказывается горше болезни. Эта оговорка лишь усиливает ощущение жути. Во-первых, из нее непреложно следует, что «в каждый данный момент» убогость мышления низшей расы все же может служить основанием для геноцида. А во-вторых, она тут же подбрасывает ему и оправдание: ведь это будет не геноцид, а защита от геноцида, потому что к геноциду-то приводит как раз этот низший тип мышления! Знакомый зачин знакомой песни: мы никогда не нападаем первыми, но из соображений гуманизма и в целях уменьшения количества жертв наш справедливый ответный удар обязательно должен быть упреждающим...

Сосуществование людей с разными типами мышления автор аккуратно называет «состоянием интеллектуальной несовместимости».

«Гармонизировать их отношения нельзя до тех пор, пока мышления остаются различными. ...Разрешение всех существующих между людьми противоречий ...зависит только от того, удастся ли людям найти и внедрить единую ...форму мышления для жителей всей Земли, которая выше и названа полноценным мышлением».

Зачистка планеты от неполноценно мыслящих и внедрение единой формы мышления для всего человечества предлагается, таким образом, в качестве модели очередного светлого будущего.

Относить к неполноценно мыслящим автор предлагает тех, кто даже в постиндустриальном мире продолжает ощущать себя принадлежащими к какой-то нации или придерживаться какой-либо религии.

Полноценное же мышление характеризуется вот чем:

«...Рациональной, связной, единой, адекватной физическому миру основой, непредвзятым анализом достоверных причин складывающихся ситуаций, рассмотрением явлений как звеньев в цепи рациональных причинно-следственных связей, критическим отношением к стереотипам мышления и поведения, способностью к глубокому абстрагированию, сложным ассоциативным связям...».

Другими словами, в качестве первого и абсолютно необходимого условия — полным разрывом с традицией. Новый человек может быть создан, только будучи с корнем и кровью вырван из своей культуры. Как у Платона, Мора, Кампанеллы.

Очередное преодоление человека по Ницше.

Если пересказать процитированное пиршество духа попросту, боюсь, получим: уехал в Америку — стало быть, мыслишь полноценно. Непредвзято, адекватно физическому миру, с глубоким абстрагированием, критически к стереотипам... ну, и так далее.

Буквально с дрожью я представляю себе систему ценностей, стимул к коллективной деятельности, основу братства, построенные на стремлении достичь вот такого светлого будущего. А уж от самого братства просто оторопь берет.

Я взял эту незначительную, но характерную и именно в силу своей незначительности очень откровенную статью лишь в качестве примера. Подобные взгляды сейчас распространятся все шире.

Вот, скажем, наделавшая много шума статья Роберта Купера, наставника бывшего премьера Великобритании Тони Блэра по вопросам внешней политики — «Почему нам все еще нужны империи?» Она была опубликована в «The Observer» от 7-го апреля 2002 г. В ней, в частности, говорится:

«Постмодернистский мир должен начать привыкать к двойному стандарту. Между собой мы должны оперировать на основе закона и открытого сотрудничества в области безопасности. Но имея дело со старомодно организованными государствами за пределами постмодернистского континента Европы, мы должны возвращаться к более жестким методам, применявшимся в более раннюю эпоху — силе, упреждающему удару, обману — всему тому, что необходимо во взаимоотношениях с теми, кто все еще живет в мире XIX века. В своей среде мы должны придерживаться Закона, но когда нам приходится действовать в джунглях, мы должны использовать законы джунглей. ...Вызов, брошенный досовременным миром государств-неудачников, является для нас новым. Досовременный мир есть мир, в котором потерпевшие крах государства лишились законного права на использование силы или монополии на нее; часто они лишились и того, и другого. …Самый логичный способ иметь дело с хаосом — и этот способ неоднократно применялся в прошлом — это колониализм. Но он неприемлем для постмодернистских государств. Империя и империализм – это слова, которые превратились в нечто вроде ругательства, и ни одна колониальная держава не согласится пойти на это, хотя возможность – и даже, пожалуй, необходимость — для колонизации присутствует сегодня ничуть не меньше, чем это было в XIX столетии. … То, что нам нужно – это новый вид империализма, который сочетается с правами человека и с космополитическими ценностями»...

Другими словами, то, что люди спокон веку собирательно называли «порядочностью» и «человечностью», может и должно применяться лишь в отношении тех, кто роет один с автором статьи колодец. Все иные роют не те колодцы, примитивные, неправильные, и, стало быть, сами неполноценны. Так с какой стати с ними церемониться? Империализм с правами человека — это похлеще социализма с человеческим лицом.

Чуть выше мы уже видели, как элементы былых утопий, практически не меняясь, оказываются по прошествии времени элементами явных антиутопий. Оказывается, может случиться и наоборот.

Без малого полтора века назад Герберт Уэллс в знаменитой «Машине времени» описал мир, в котором социальный прогресс расчленил род людской на две расы: элоев и морлоков. Современниками Уэллса это воспринималось как жутчайшая антиутопия.

Опробовав в качестве моделей светлого будущего коммунизм, ради которого население следовало чистить по классовому критерию, нацизм, при котором фильтровать надлежало по критерию расы, и либерализм, сепарирующий человечество по критерию полноценного и неполноценного мышления, современная цивилизация, доводя излюбленный ею третий вариант до абсурда, начинает предлагать в качестве новой заманчивой общей цели давно всем известный кошмар. Утопия и антиутопия опять поменялись местами.

Евро-атлантическая мысль пошла по кругу.

(Окончание следует)

Источник:     http://politconservatism.ru/ex...

Мой комментарий к статье.

Автор статьи -- мыслитель. Теперь (и не только в России) это -- исчезающий вид:

http://politconservatism.ru/au...

Мыслитель ищет общность (закономерность). Чтобы объять весь мир, увидеть все детали его в истинном свете. И понять, почему усталая негритянка, преподаватель химии в Гаванском университете, способная по русски произнести с акцентом лишь "спутник" и "перестройка" (не к ночи будь помянута!) гораздо роднее и ближе нам таких русскоязычных, кропающих на языке Пушкина вроде как даже стишата, Макаревича и Зильбертруда (оно же почему-то "Быков", корней видимо стесняеццо).

Вместо мыслителей вокруг всё больше идеологов. В последнее время они особенно навязчиво предлагают нам идеологию. Типа, патриотическую. На мотив: "Что делает нас особенными?". То есть, не такими, как прочие хомосапиенсы. И пример кровавого безумия подавшихся в "знакокачественные" соседей их совершенно не смущает.

Напористость процедуры напоминает действия жуликов у ближайшего метро:

-- Ой, смотрите, кошелёк лежит! Кто-то потерял. А в нём -- пачка долларов! Давайте мы с вами их поделим! -- и суёт кошелёк в руки прохожему, лишь бы тот его взял хотя бы на секунду.

С понятным финалом. Тут же появляется "хозяин" кошелька с сопровождении пары амбалов. Шумно "опознаёт" свою потерю. Быстро "считает" купюры, пока амбалы придерживают жертву от бегства. "Нашедший" кошелёк тихо испаряется. А "хозяин" тем временем заявляет прохожему:

-- Здесь не хватает 1000 долларов/евро/рублей (5000, 500, 100 -- в зависимости от потрепанности прохожего и страны гоп-стопа). Быстро вернул! А не то...

Так вот, немного о хозяине идеологии. Хозяин го@нищща о "том, что делает нас особенным" -- американцы. Этот лозунг -- внутренний слоган их нескольких крупнейших корпораций в частности, и всего "золотого миллиарда" во главе с пиндосами вообще.

Зачем пиндостан посредством "патриотов" пытается впарить нам эту хрень? Да всё просто -- это бизнес-приём для самоподдерживаемости и самоокупаемости запланированного ими процесса нашей самоизоляции от всего мира. Если мы примем идеологию любой собственной исключительности (например, как в СССР, "строители коммунизма"), то большую часть работы по изоляции сделаем сами. Ну а как только "патриотическая идеология" станет государственной, она тут же покажет всем, где раки зимуют. Например, бесогон-Мигалков с кодлой начнёт отбирать дозволенные нам к просмотру фильмы. Прилепин с Сорокиным -- отсортируют книжки, составив новую "Библиотечку пионера и школьника". Музыка, причёски, одежда, использование иностранных слов -- всё будет введено "в рамки пристойного". А на страже "рамки" окопаются несколько миллионов чиновников-охранителей и членов их семей. Результат: см. СССР 1980 года -- обычные люди не верят своему правительству ни на грош, смеются над ним в анекдотах, читают и слушают запрещённое, норовят носить зарубежные джинсы и платья фасона "как у бабы в том фильме с Делоном"... И ко всей этой ставшей враз неустойчивой государственно-социальной химере нужно будет приложить не такое уж большое ВНУТРЕННЕЕ усилие, чтобы она обрушилась, как 1991-м. Вот на это и тогда хватит сил ныне маргинальной и презираемой "внутренней оппозиции". Сами, всё сами (с).

Поэтому я не хочу "государственной идеологии" -- очередного воровства идейного наркотика с гнилого запада, бредящего фашизмом, рождающего фашизм обыденно, закладывающего бациллы фашизма практически во всю свою "духовную продукцию". Я хочу остаться человеком, который причитает "Майн Кампф" не потому, что она запрещена, а запрещённое -- модно, а для того чтобы понять, как из людей делают зверей, и как не стать зверем. Именно возможность получить иммунитет от заразы у меня и пытаются отнять "идеолухи".

Гуманизм -- если это не пустые заклинания, несовместим с мёртвой от рождения "идеологией". "Мы будем строить максимально открытое и свободное общество". Так, кажется, сказал вчера Путин на Перербугском Форуме. А значит, это понимает и ВПР России.