Вселенная - театр. Россия - это - сцена.

У меня такое чувство, что я всегда играю драматические эпизоды в некоем грандиозном спектакле.

Станислав Ежи Лец.

Вселенная - театр. Россия - это - сцена.

Игорь Северянин. «Сонет». 1921 г.

* * *

Вдали сквозь туман вырисовываются очертания берега-макета с множеством небоскребов… Кто-то на весь океан поёт под банджо и писк чаек: «Посмотри на себя у «истока», затем в «устье» и поймешь, в ту ли сторону плыл».

Я посмотрел и вспомнил, что как-то, будучи почти у «истоков», плыл на пароходе «Аквитания» в Америку. 

Мне было около трёх лет. Мне не с кем было оставить в России родителей, и – хочешь не хочешь – я вынужден был взять их с собой. …

Уже где-то в приближении к среднему течению жизни я узнал, что отец скрыл тогда от меня тот факт, что советское руководство, узнав о том, что я беру с собой родителей, поручило ему по линии треста «Амторг» произвести большие приобретения техники и оборудования для строительства наших металлургических гигантов – Магнитки, Кузнецка, Криворожстали, Днепрогэса…

* * *

Эта тема озвучена мной в видео, текст ниже:

Ссылка на видео: https://youtu.be/H6HhOqZGH_4

Здесь можно слушать без тормозов и замедления:

https://boosty.to/webrasskaz - Веб Рассказ на Boosty

* * *

Мама же по моей просьбе поехала с нами только затем, чтобы помогать мне в трудных житейских делах: встать, поесть, одеться… Настоящие мужчины хорошо знают, что дела эти без женщин делать очень и очень трудно! Справилась она со своими обязанностями (если учесть, что объектом её внимания иногда был и папа), в общем, отлично.

Время в Америке прошло быстро, и настал день отъезда домой. Знаменателен он тем, что мама несла меня на руках по трапу на пароход (названия его не помню. И то, что описываю, тоже не помню: об этом мама выболтала мне, когда я уже стал «стареньким» – девятилетним мужчиной). Несла она меня очень простуженным, с температурой, закутанного во что-то теплое и большое, и боялась, что больного могут не принять на борт.

Мне тогда было уже пять лет, на английском изъяснялся не хуже, чем на русском, и был уже «опытным дипломатом».

Несёт она меня, тяжёлого «мужика», на руках, а «мужик» хнычет, но… на вопрос чиновника, проверявшего посадочные документы: «А вы, сэр, почему нос повесили, не заболели ли?», глянув в глаза насторожившейся мамы, бодро ответил: «Да нет, не заболел… Жалко Америку покидать». И тут же, неожиданно для мамы, чиновника и (особенно) для папы, который редко (из-за занятости и разъездов по стране) видел меня, запел весьма легкомысленную песенку, подслушанную у мальчишек во дворе.

Смысл её заключался в том, что ковбой остается ковбоем до тех пор, пока женщины не отказывают ему в ночных забавах.

Мама рассказывала, что хорошо запомнила смеющуюся физиономию чиновника, даже подпевшего мне окончание строчки. (Не в этот ли миг родился во мне азарт к перевоплощению и лицедейству?) Мы благополучно проследовали на борт океанского лайнера и поплыли навстречу новым декорациям.

Следующая моя «загранкомандировка» была в Германию.

В 1930 году я «привез» родителей в Берлин, а сам поселился в сорока километрах от них – в городе Хангельсберге на Шпрее, в пансионате мадам Вартенберг, специально для таких, как я, молодых «руководителей» своих пап-дипломатов.

Конечно, отец тайком от меня опять нашел себе работу. Да какую! Представителя СССР!

Отец рос… вместе со мной. Особенно он вырос в моих глазах, когда зашел в магазинчик, расположенный рядом с пансионатом, представил меня его владельцу, оставил ему какую-то сумму денег и договорился с ним, что я буду приходить в магазинчик и получать соблазнительные для меня фрукты, сладости. Дал ему свой берлинский адрес и просил сообщить, когда я проем все деньги, чтобы привезти новые. Молодец папа! Моя школа! Мама – тоже молодец! Она перещеголяла папу – привезла мне велосипед!

Ассортимент товаров в магазине был явно «провокационный», не соответствовавший соцреализму и нашей регулируемой централизованной торговле. 

Посудите сами: от фисташек – до огромного арбуза, от вишенки – до большущего ананаса, от банана – до волосатого кокосового ореха, от маленькой бутылочки малинового сока – до пятилитрового баллона сока виноградного, от маленькой конфетки – до трехкилограммовой плитки шоколада с орехами, от маленького пирожного – до двух-трехъярусного, размером в стул, торта. А ещё – марципаны, яблоки, груши, инжир, чернослив, лимоны, апельсины, абрикосы…

Хватит! Понятно, что всё это было нарочно подобрано «шпионами» с явной целью – подорвать наше советское могущество и задеть нашу патриотическую гордость! 

Ну, да Бог с ним, с магазинчиком! В пансионате мадам Вартенберг я на всю жизнь полюбил простую овсяную кашу – «геркулес» (или «корнфлекс», как она называлась по-немецки). 

Но главное, что я уже тогда понял, – фашизм ужасен!

Уже тогда, интуитивно ощущая правильность курса на дружбу с африканскими странами, я подружился с негритянским мальчиком Отчи моего возраста. Я помню, как нас не принимали в свои компании дети английских, итальянских и немецких дипломатов. Мы были парнями попроще, менее капризными, и, очевидно, поэтому к нам была очень внимательна милая мадам Вартенберг.

Родители приезжали раз в неделю, рассказывали о бурных событиях, происходивших тогда в Германии. Перед выборами на заборах, на стенах домов наклеивались плакаты с разными номерами.

Для пропаганды, агитации и привлечения на свою сторону избирателей каждая партия имела свой номер.

Партии соревновались не только в обещаниях благ, но и в количестве плакатов. На заборах и стенах домов наибольшее впечатление производила та цифра, которая количественно преобладала над другими. Это было результатом активности расклейщиков. Ну, а избиратели старались побольше сорвать плакатов с номерами противной им партии.

Я закалялся в этой борьбе как политический боец и, зная номера коммунистов и фашистов, что было силы срывал номера последних. Если бы вы могли себе представить, что творилось среди нас, мальчишек! Мы подглядывали друг за другом, знали, кто какие плакаты срывал. Определяли, какой партии симпатизировал тот или иной. Бурлившая в стране многопартийная кампания в нашем пансионате порождала открытую враждебную неприязнь и даже драки.

В 1933 году, к великому несчастью для истории, победил номер, принадлежавший фашистам. Нас тогда уже не было в Германии, и мне в моей мальчишеской фантазии казалось, что именно поэтому они и победили.

* * *

СПЕКТАКЛЬ «ЧИСТКА»

«Кривой Рог. 1935 год».

Уверенный голос. Товарищи! Прошу тишины! Внимание!

Начинаем чистку члена ВКП(б) с мая 1917 года, партбилет номер 241599, начальника Криворожстроя Весника Якова Ильича. Как известно, в ряды нашей партии проникли чуждые элементы, двурушники. Поэтому Центральный Комитет во главе с «отцом всех трудящихся» принял решение о проведении чистки всех членов и кандидатов. Прошу задавать вопросы товарищу Веснику.

Голос из зала. Вы участвовали в первой русской революции?

Весник. Да.

Второй голос. Вам в 1905 году лет десять было? Не больше?

Весник. Одиннадцать. В Минске, в моем родном городе, распространял листовки. В доме прятал печатный станок.

Голос из зала. Кто ваши родители?

Весник. Мать – домохозяйка, отец – купец.

Голос из зала. И он разделял пролетарские убеждения?

Весник. Думаю, нет. Но однажды помог выкупить из тюрьмы приятеля-большевика. Отец богачом не был: он торговал бочками. Поэтому, наверное, и поступил так.

Голос из зала. Вы Зимний штурмовали? Керенского видели?

Весник. Увы, не довелось. Мой отряд Красной гвардии Выборгского района атаковал дворец со стороны Миллионной улицы.

Голос. Боевые ордена у вас – за гражданскую?

Весник. Да. Награжден двумя орденами Красного Знамени и золотыми именными часами, как член реввоенсовета 8-й, 5-й, 15-й И 11-й армий. (Одобрительный гул)

* * *

«Баку. Март. 1921 год».

В «театральный бинокль времени» видно отдельную палату в военном госпитале. На койке лежит Яков Весник. Приподнимается. Смотрит на дверь. Достает из-под подушки маузер. Взводит курок. Появляется медсестра, бросается к больному, пытается вырвать из его рук оружие, тот сопротивляется, она ударяет его по забинтованной ноге. Маузер падает на пол…

Медсестра (тяжело дыша). Как вы могли? Стыдно! (Она разряжает маузер, кладет патроны в карман халата.)Как глупо! Сердце должно остановиться само, понимаете? Вам двадцать семь.

Медсестра продолжала, бледнея и краснея, со слезами на глазах, что-то говорить. Но услышать её было невозможно, так как её заглушила мощно зазвучавшая в оркестре удивительно нежная мелодия… И лишь много лет спустя я узнал всё-таки, о чем моя будущая мама говорила моему будущему папе…

Она говорила, что вместо лечащего папу неопытного врача необходимо пригласить другого, потому что никакой гангрены ноги нет, что ампутация не нужна, что она готова посвятить папе жизнь, что влюблена в него… После таких слов громко зазвучавшая нежная музыка на минуточку чуть-чуть притихла, и последние слова моей мамы в этой сцене можно было расслышать.

Мама. Да повернитесь вы к даме лицом, когда (заплакала)… когда она вам объясняется в любви… (С сердцами будущих моих родителей творится черт-те что.)

И сразу – уже знакомый Уверенный голос. Говорят, вы служили в царской армии? Не офицером ли?

Папа (снова на голгофе, где тлеют костры). Нет! В звании ефрейтора был ранен в Восточной Пруссии. После лечения слесарил на заводе «Айваз» (ныне «Светлана»), где мастером цеха работал Михаил Иванович Калинин. Потом окончил Политехнический институт…

Второй голос. А за границей как оказались?

Папа. Изучал по заданию правительства металлургическое дело в Соединенных Штатах, Германии… Пришлось заниматься проектированием и закупкой оборудования для Магнитки, Кузнецка…

Третий голос. А я вот слышал, что папаша вам из Америки «форд» прислал. И говорят, денег у него – куры не клюют. На весь наш завод хватит?

Весник. От такого родственника не отказался бы: только, увы, отец давно умер в Минске. Мать-старушка с братом в Москве живут. Что касается «форда», так он не мой. Он служебный. Его выделил нам нарком. Придет новый директор – его возить будет. Да и не разъездишься по нашей стройке – колдобина на колдобине.

Голос. А вы своим аэропланом летайте!

Весник. Самолет тоже служебный!

* * *

В 1932 году отец был назначен директором строительства огромного металлургического комбината – Криворожского. Он был человеком, не признававшим никаких льгот и привилегий, фанатически преданным работе, с обостренным чувством справедливости. 

Будучи директором крупнейшего завода, отец получал оклад в два раза меньше оклада матери, заведовавшей птицефермой. И назывался его оклад – партмаксимум.

Он стеснялся надеть новый костюм, давал его поносить брату, а затем, уже поношенный, надевал на себя. Автомобиль, выделенный ему наркомом для служебного пользования, посылал для перевозок больных рабочих, женщин, детей. На работу часто ездил на трамвае вместе с рабочими. Праздновал новоселья в бараках вместе с ними, знал почти всех по имени и отчеству.

* * *

«Кривой Рог. 1933 год».

Энергичный голос. Товарищ Весник! Как с домной-то? Ничего не понять! В который раз в городской газете объявляют: вот-вот пойдет первый чугун, а его всё нет и нет.

Голоса. Авария в насосной! Враги! Саботаж! Работа троцкистов!

Папа. Самые заклятые враги – это наши расхлябанность и халатность.Тем не менее не волнуйтесь, первый чугун выдадим в срок.

Уверенный голос. А все-таки, товарищ Весник, объясните, почему капиталистические порядочки заводим? Занавесочки, цветочки, салфеточки, как у буржуев, отрезвитель… Издеваетесь, да?

Папа. А разве плохо? Воров и пьянчужек из магазинов и столовых поубирали. В гостинице «Металлург» салфетки да вазы с цветами появились. Симпатично! Разве это плохо? Люди наши курятину едят. Детей на море в пионерлагерь возим. Ресторан раньше убытки давал, теперь от дотации отказался! О наших женщинах газеты писать начали! За такие, как вы говорите, капиталистические порядки нашим женщинам-активисткам, да и моей жене, не постесняюсь сказать, мы, мужики, должны огромное спасибо сказать! (Бурные аплодисменты)

* * *

Моя мама до гражданской войны училась в консерватории. После войны пела в опере и лишь переход отца на дипломатическую работу за рубежом прервал её музыкальную карьеру. 

А узнав, что после работы в Германии отца ждет работа по восстановлению индустрии в России, она успела окончить у немецких специалистов курсы по птицеводству, чтобы быть полезной на новом месте работы. И, надо сказать, оказалась очень полезной: стала заведовать небольшой птицефермой, помогала обеспечивать продуктами буквально голодавших в 1933–1934 годах рабочих и инженеров завода. 

Помимо этого, она стала инициатором всесоюзного движения жён инженерно-технических работников за улучшение быта трудящегося люда, за что была награждена орденом Трудового Красного Знамени в 1936 году.

* * *

«Кривой Рог. 1936 год».

Моя мама, счастливая, красивая, разрумянившаяся, говорит по телефону, установленному на седьмом небе, с папой, очень печальным, сидящим где-то на втором с половиной небе…

Мама. Да, да… У всех на глазах Сам орден Трудового Красного Знамени вручил, а потом букет цветов… Я обомлела. Помахал мне рукой – той, которая у него… (мах получился укороченным) и сказал: «Ордэн за общественную работу, а цвэты за лучшее выступление в Крэмле!». Яша, почему ты молчишь? Алло?

Папа (в трубку): Процесс в Москве начинается. Над Каменевым и Зиновьевым. Серго утром звонил. Среди обвиняемых есть кто-то из работавших у нас на заводе… Кто – не сказал. Пока ты отсутствовала, «гости» приезжали, интересовались, о чем говорим, думаем, с кем дружим…

Мама. Мы?

Папа. Мы…

Мама (показывая на ордена отца и свой). После этого?

Папа. Тебе орден вручили не в НКВД!

Мама. Сам! Сам! Сам вручил!

Папа. Несколько дней тому назад «гость» сказал моему заместителю: «Третью домну нужно ввести на полгода раньше». Тот ответил: «Зачем? Чтобы потом год доделывать? Сколько можно: косо, криво, лишь бы живо?» Гость обозвал его вредителем, и на следующее утро заместителя арестовали. За два часа до твоего приезда я получил вызов в Москву. По какому вопросу не сказали. Вот такие, Генюша, оладушки…

Мама. Яша, ты с ума сошел… Совсем недавно Серго тебя в газетах хвалил. Чуть ли не в наркомы прочил!

Папа. Я уезжаю.

В небе появился «Гость» с телефонной трубкой в руках.

«Гость». Почему вы не присутствуете на партийном собрании?

Весник. Во дворе меня ждёт машина. Я уезжаю.

«Гость». Кто разрешил? Куда?

Весник. В Москву. В наркомат.

«Гость». О подобном ставят в известность горком партии. Как же так, Яков Ильич? Я думал, вы выступите на собрании, объясните, как просмотрели вредителей…

Весник. Я не могу против моего заместителя выступать. Он честный человек.

«Гость». Вы что – НКВД не верите?

Весник. В НКВД тоже люди. Они могут ошибаться. (Папа ещё что-то говорит, тяжело дыша, но его не слышно.)

* * *

«Москва, 1937 год. Квартира Весников».

Я. Мам, стучат! Ма-ма-а-а!

Мама. Кто там?

Голос. Откройте.

Мама. Кто вы?

Второй голос. Телеграмма. Открывайте. (Мама открывает дверь, вмонтированную в клетку… Входят два молодых человека в одинаковых бостоновых костюмах)

Первый бостоновый. Кто ещё в квартире?

Мама. Никого. (Мама делает шаг в сторону: меня знобит и я сажусь на стул.)

Второй бостоновый. Стоять!!! (Начинается обыск.)

Первый бостоновый. Оружие в доме есть? (Мама отрицательно качает головой.)

Второй бостоновый. Одевайся…

Мама. Женя, запомни: твои родители ни в чем не виноваты. Всё образуется!

Первый бостоновый. Молчать! Вперед! (Маму уводят.).

Дрожа и обливаясь слезами, я закричал в пустоту: «Ма-а-а-а! Ма-а-а-а!»

* * *

В июне 1937 года отец уехал в Москву выручать своего арестованного заместителя. И не вернулся в Кривой Рог. Он был тоже арестован. Мама и я срочно выехали в Москву, где на Донской улице в доме № 42 у нас была 4-комнатная квартира. Искали отца, пытались обнаружить его следы. Тщетно.

Впоследствии на все вопросы мне отвечали: «Умер в Москве», «Умер в Норильске»… Теперь я знаю, что он расстрелян в 1937 году. 

По сохранившимся копиям допросов становилось ясным, что он остался до конца жизни таким, каким я запомнил его: честным, не способным на гадость, не предавшим никого из сослуживцев. Я не знаю, где могила отца! Он покоится в сердце моём до последнего его удара.

В ноябре, не помню какого числа, в 5 утра пришли за мамой.

Обыск. Вещи и бумаги летали по комнатам, как вспугнутые птицы. Каким-то чудом мама сунула мне в трусы сберкнижку, как потом оказалось – на предъявителя, вклад всего 800 рублей. Слава Богу, меня во время обыска не заставили снять трусы! 

Опечатали три комнаты, мне оставили одну маленькую, в 12 квадратных метров, разрешив перенести в неё кое-что из других: книги, вещи отца, кровать, кресло, посуду. Помню, как меня бил озноб на нервной почве. Помню, как мама поцеловала меня и сказала: «Запомни, Женя, родители твои честные люди, и что бы ни было, никому не удастся запятнать их имена!»

Её увели, а по радио ровно в 6 часов запели: «Утро красит нежным цветом стены древнего Кремля!» Мне было 14 лет.

Через два дня и тоже рано утром пришли за мной.

Два человека: один в штатском с выпиравшим из-под пиджака пистолетом, другой – наш дворник-татарин, очевидно в роли понятого. Велели взять с собой смену белья, запасную рубашку, кепку, кое-что из съестного, полотенце, мыло и, сказав, что сюда я больше не вернусь, увели на улицу.

У ворот нашего двора стояла какая-то грузовая машина, по-моему, «АМО». В кузове сидели на корточках несколько мальчишек примерно моего возраста и один-два младше меня. Испуганные, безмолвные. Присел рядом, спросил, куда нас везут. Узнал – в лагерь для детей врагов народа. Мужчина с пистолетом сел рядом с водителем, дворник ушел к себе.

В кузове с нами находился охранник с винтовкой, он стоял к нам спиной, держась за кабину шофера.

Мы проследовали по Донской улице мимо завода «Красный пролетарий», объехали справа Донской монастырь. Стало ясно, что грузовик выедет с правым поворотом на Калужское шоссе, теперешнее начало Ленинского проспекта, и продолжит путь или дальше за город, или снова направо, к центру Москвы. 

Быстро всё сообразив, увидя, что боковые ворота Донского монастыря открыты, я тихонечко приподнялся и, воспользовавшись небдительностью охранника и замедлившимся на повороте движением грузовика, сполз с невеликим своим багажом на дорогу и как мышь юркнул в открытые спасительные ворота…

Великое спасибо тем ребятам за то, что не испугались, не предали меня, не привлекли внимание охранника ни единым звуком и дали мне возможность избежать их, конечно суровой, судьбы! Если кто-то остался в живых из тех, кто сидел в кузове, и помнит описанный эпизод, примите коленопреклоненное спасибо! Спасибо вам, замечательные бывшие мальчишки!

Дальнейшие события развивались, как в детективном кино. Я выскочил на Шаболовскую улицу, быстро добрался на трамвае и автобусе до Курского вокзала, нашёл – повезло – через несколько минут отходивший поезд на Харьков! 

Выбрал чуть полноватую проводницу (у меня с детства добрые люди ассоциируются с образом отца, который к последнему, 43 году своей жизни стал немножко полнеть – раненые ноги не позволяли много двигаться), поведал ей всё. Сказал, что хочу скрыться в Харькове на квартире помощника моего отца – юриста Ивони. 

Мне повезло, я не ошибся в доброте полноватой проводницы. Она спрятала меня на верхней полке за тюками постельного белья, дала погрызть яблочко, и мы двинулись в путь.

Месяц я прожил в тёмной комнате-чулане с приходившими в гости крысами и черными тараканами. За этот месяц Ивони (прошу прощения, не помню его имени и отчества) связался с Зинаидой Гавриловной Орджоникидзе (наша семья была очень дружна с семьей Орджоникидзе). Она связалась с Михаилом Ивановичем Калининым, под началом которого мой отец ещё до революции начинал слесарить на заводе «Айваз» в Петербурге. Они решили спасти меня от печальной лагерной жизни.

Дали знать, что надо срочно явиться в приемную Калинина. Быстрые сборы, прощание с Ивони – и я в Москве.

Прямо с поезда на Моховую улицу, в приемную. Прошу доложить, что сын Якова Весника прибыл. Представляю, каково было удивление ожидавших приема, когда какого-то мальчишку, чуть ли не с котомкой в руках, секретарь председателя ВЦИК провел вне очереди в кабинет всесоюзного, как его называли, старосты.

Калинин знал меня совсем маленьким. Мы часто бывали у Орджоникидзе в их кремлевской квартире, где иногда бывал и Михаил Иванович. 

Первая фраза после: «Здравствуй, Женя» – была тихо произнесенная: «Маму тоже взяли?» Я сказал: «Да». Михаил Иванович спросил, есть ли у меня родственники в Москве. Узнав, что есть, пожелал мне успехов в учёбе, дал какие-то деньги, сказал, что меня никто не тронет, пожал мне руку и приказал отвезти домой.

Со мной поехал какой-то человек, привёл меня в домоуправление, показал запись в домовой книге: 

«Несовершеннолетний Евгений Яковлевич Весник, учащийся средней школы, прописан постоянно на площади комнаты в 12 квадратных метров в доме № 42, в квартире 57 по распоряжению М. И. Калинина».

Сургучная печать на двери комнаты была сорвана, и я стал её постоянным жителем. Остальные три комнаты были украшены сургучом с веревочками и следами грозных печатей. 

До сих пор я не могу спокойно смотреть на застывшие кружки из сургуча. Они пугают меня своей безжизненностью, мне всегда кажется, что всё то, что несёт на себе холодный сургуч, обязательно таит зло!

Итак, холодный сургуч был снят с моего будущего, и началась полная неизвестности и тревог самостоятельная жизнь.

15 января 1938 года мне исполнилось 15 лет.

* * *

Так в 1937 году я вдруг потерял отца и мать: отца навсегда, мать на 18 лет. И остался один в 14 лет. Несмотря на пережитую трагедию, я испытываю гордость за отца и мать, ушедших из жизни, победив тех, кто пытался уничтожить их не только физически. Я знаю, что отец победил расстрелявших его.

Не знаю тех, кто издевался над моей матерью в тюрьмах и лагере, знаменитом лагере «Алжир» под Акмолинском для жён врагов народа, а потом ещё в ссылке. Но знавшие мать и здравствующие доселе добрые люди уважительно вспоминают её и ставят в пример другим.

Отец и мать реабилитированы. 

Именем отца названа улица в городе Кривой Рог, открыты мемориальные доски с именем Якова Весника, память о нём сохраняется в музеях завода «Айваз» (ныне объединение «Светлана»), Криворожстроя.

Я счастлив, что до сих пор, будучи уже пожилым человеком, приезжая в Кривой Рог, встречаю людей, вспоминающих отца добрыми словами. А прошло ведь более полувека!

Моя мать после 18-летнего изгнания из общества вернулась в него, преподав многим, и мне в том числе, уроки мужества, стойкости, оставшись после ужасных лет унижений и травли такой же психологически здоровой, энергичной, красивой женщиной, какой была до 1937 года. Это ли не победа над мерзавцами!

Несмотря на крутые повороты в истории страны, из которых толковые, прогрессивные принимаю всей душой, я не могу ни осудительно, ни с иронией отнестись к революционному и партийному фанатизму моего отца. Потому что – я это знаю точно – ни в каких преступлениях и заговорах он не участвовал и был абсолютно честным человеколюбом!

Поэтому и расстрелян.

Это были отрывки из начала книги - Дарю, что помню. Год издания: 1996

Автор Евгений Весник (1923 - 2009) - советский и русский актёр театра и кино, театральный режиссёр, мастер художественного слова (чтец), публицист, автор ряда сценариев для радио и телевидения; народный артист СССР (1989). Участник Великой Отечественной войны.

ИСТОЧНИК

Аннотация к книге:

В своих воспоминаниях народный артист СССР Евгений Весник рассказывает о своем детстве, фронтовых годах, работе в театре и кино, о гастролях, друзьях и коллегах.

* * *

На этом всё, всего хорошего, читайте книги - с ними интересней жить!

Юрий Шатохин, канал Веб Рассказ, Новосибирск.

До свидания.