Для характеристики образа женщины необходимо установить, какие виды сказок вообще существуют и в чем заключаются особенности их жанрово-стилевого своеобразия.
Мир сказки чрезвычайно пестр, разнообразен и подвижен. Классификация важна не только потому, что вносит в пестрый мир сказки порядок и систему. Она имеет и чисто познавательное значение. Объединение в один разряд гетерономных явлений ведет к дальнейшим ошибкам. Поэтому надо стремиться к правильному объединению однородных сказочных образований. Разные виды сказки различаются не только внешними признаками, характером сюжетов, героев, поэтикой, идеологией и т. д., они могут оказаться совершенно различными и по своему происхождению и истории и требовать различных приемов изучения. Поэтому правильная классификация имеет первостепенное научное значение.
В нашей науке до сих пор нет общепринятой классификации сказок. Это происходит потому, что не найден тот решающий признак, который мог бы быть положен в основу деления. По нынешнему состоянию науки считается, что этим признаком должна быть поэтика отдельных видов сказки. Такая классификация явилась бы подлинно научной и имела бы познавательное значение. Но поэтика отдельных видов сказки так же мало изучена, как и поэтика сказки в целом. Поэтому выделение видов и разновидностей сказки из общего ее репертуара встречает те же трудности, что и выделение сказки из других видов народной прозы. Тем не менее вопрос должен быть решен хотя бы предварительно, в рабочем порядке. Лучшей из имеющихся попыток мы должны признать систему А.Н. Афанасьева.
Афанасьев был первым из наших ученых, кто столкнулся с настоятельной необходимостью упорядочения огромного и пестрого сказочного материала. Первое издание его сказок 1855 – 1864 годов имело довольно хаотический вид. Материал публиковался в форме выпусков по мере того, как он поступал в распоряжение издателя. Не только однородные сказки, но даже варианты одного и того же сюжета разбросаны по разным выпускам этого издания. Но, когда издание было закончено, Афанасьев увидел необходимость какого-то упорядочения, и во втором издании (1873), до выхода которого он не дожил (скончался в 1871 году), сказки уже расположены систематически. Афанасьев не разделял свой сборник на части и не озаглавливал разделов. Если это сделать за него, то получится следующая картина:
Сказки о животных (№ 1 – 86). К ним примыкают немногие сказки о предметах (№ 87, 88): «Пузырь, соломинка и лапоть»; о растениях (№ 89, 90): «Грибы отправляются воевать», «Репка»; о стихиях (№ 91 – 94): «Мороз, солнце и ветер», «Солнце, месяц и ворон».
Волшебные, мифологические, фантастические (№ 95 – 307).
Былинные (№ 308 – 316): «Илья Муромец и Соловей», «Василий Буслаевич», «Алеша Попович» и др.
Исторические сказания (№ 317 – 318): О Мамае, об Александре Македонском.
Новеллистические или бытовые (№ 319 и сл.).
Былички (№ 351 и др.): рассказы о мертвецах, ведьмах, леших и пр.
Народные анекдоты (№ 453 – 527).
Докучные (№ 528 – 532).
Прибаутки (№ 533 – 547).
Всматриваясь в эту классификацию, легко обнаружить некоторую беспорядочность, но ее легко устранить, и тогда достоинства классификации станут очевидными. С точки зрения В.Я. Проппа, «исторические сказания, пересказы былин, былички не относятся к области сказок. Докучные и прибаутки собственно тоже не являются сказками, но, конечно, они самым тесным образом примыкают к ним и должны помешаться в сборниках сказок. Былички частично попали в бытовые сказки, но их легко из них выделить». За вычетом этих недостатков получается очень стройная классификация, включающая крупные разряды, а именно:
Сказки о животных.
Сказки о людях:
а) волшебные,
в) новеллистические (включая анекдоты).
В своей работе мы положим в основу те разряды, которые установлены Афанасьевым. Вслед за Афанасьевым мы признаем наличие трех больших групп сказок:
1) сказки о животных;
2) фантастические (мифологические), или волшебные сказки;
3) новеллистические сказки.
Начнем пожалуй, с первых: - сказки о животных восприняли формы вымысла из анимистических и антропоморфических представлений и понятий людей, приписывавших животным способность думать, говорить и разумно действовать. При раннеродовом строе почти повсеместно была распространена своеобразная вера в родственные связи между людьми (чаще всего рода) и каким-либо видом животных. Животное считалось родоначальником – тотемом. Тотем нельзя было убивать. Его следовало почитать, так как он покровительствовал роду. Так, в прозвищах медведя у славян запечатлены представления о кровнородственных отношениях человека с медведем. У гуцулов медведя зовут «вуйко» (ср. русское «уй» – дядя по матери). Сохранились следы тотемизма и в суевериях. У русских медведь – «дедушка», «старик». Верили, что медведь может помочь человеку, вывести заблудившегося из леса. Считали, что в медвежьей лапе скрывается таинственная сила: когти медведя, проведенные по вымени коровы, будто бы делали ее дойной, лапу вешали во дворе от домового или в подполье – «для кур».
Археологи нашли и прямые следы культа медведя. В могильниках Ярославского края обнаружены просверленные медвежьи зубы и ожерелья из зубов, имевших в древности значение талисманов. Существовали такого рода представления и о других животных.
На основе сравнительных наблюдений над характером мифических понятий и представлений можно сделать вывод, что появлению собственно сказок о животных предшествовали рассказы, связанные с поверьями. В них действовали главные герои будущих сказок о животных. Рассказы еще не имели иносказательного смысла. В образах животных действовали именно животные. У рассказов было узкопрактическое назначение: они предписывали, советовали, учили, как относиться к зверям. Такой могла быть первоначальная стадия, через которую прошел в своем развитии фантастический вымысел, позднее усвоенный художественной сказкой. С отмиранием культа животных в сказку вошло ироническое изображение смешных повадок животных. Эти рассказы изображали зверей, а не людей. Иносказательный смысл еще чужд и этим рассказам.
В русских сказках едва ли можно найти отчетливые следы этого периода в развитии народного баснословия, но у многих народов (в частности, в сказках у народов южно-американского континента) эта связь проступает отчетливо, да и в русских сказках отрицательное изображение зверей есть традиционная черта, усвоенная от той поры, когда древнее почитание зверей сменилось новым, но тоже мифологическим отношением к ним.
История «животной» сказки как художественного явления началась с момента, когда прежние рассказы стали терять связи с мифическими представлениями. Мир животных в сказке стал восприниматься как иносказательное изображение человеческого. В позднем обществе вымысел стал служить выражением людских симпатий и антипатий. Животные олицетворяли реальных носителей тех нравов, которые были чужды народу и осуждались им. Поставленный силой исторических обстоятельств в подчиненное положение, народ придал сказкам иронический смысл, нередко превращал сказку в сатиру. Именно на эту черту сказок указал М. Горький в письме к собирателю адыгейского фольклора П. Максимову. «Очень интересна и сказка о зайчихе, лисе и волке – помощнике старшины, она обнажает социальные отношения людей, чего обычно в сказках о животных не видят».
Не правы были те исследователи, которые видели в сказках о животных безмятежную иронию, спокойное, широкое и бессознательно-созерцательное эпическое начало. Сатира в этих сказках, по их мнению, «украшение чуждое и насильственное», а истинное их содержание допускает «множественность применения». Что касается первого утверждения, то оно опровергается смыслом сказок о животных, что же касается последнего, то необходимо уточнить, в каких пределах сказка допускает многообразие толкований иносказательного смысла. Множественность толкования возможна лишь в пределах осознания той определенной жизненной основы, на которой возникло самое иносказание. Корыстолюбие лисы, жестокость волка и глупость медведя – не просто общечеловеческие пороки. В конкретном проявлении, что обнаруживается лишь при разборе сказок, эти черты свойственны лишь определенным группам людей. Глубоко прав был Гегель, сказавший, что «вследствие своей испорченности» человеческое содержание таких сказок «оказывается совершенно подходящим для формы животного эпоса, в которой оно развертывается», и еще: «...в изображении животного царства с чрезвычайной меткостью делается для нас наглядной человеческая низость».
Остается отметить условность того названия, которое носят сказки о животных. Это не только сказки о животных, но и сказки о людях. Сказка интересовала людей потому, что в ней речь шла и о человеческой жизни.
Обобщая наблюдения над действием традиционных факторов, влиявших на сложение поэтического стиля сказок о животных, можно сказать, что он складывался под воздействием трех факторов: под влиянием связи сказок с древними поверьями о животных, под воздействием упрочившегося в этих устных повествованиях социального иносказания и, наконец, под влиянием воспитательных целей: сказки с течением времени почти исключительно предназначались детям.
То, что сказкам о животных исторически предшествовали рассказы о животных, привело к воспроизведению многих существенных повадок зверей. Как правило, в сказках нет отвлеченного, басенного аллегоризма. Иносказания полнокровны, лишены абстрактности. Великое искусство народных масс тонко и умело сочетает изображение повадок зверей с передачей человеческого смысла повествования. Голодный кот Котофей Иванович — воевода из сибирских лесов — кинулся, «начал рвать мясо зубами и лапами, а сам мурчит, будто сердится». Правдоподобие сцены не подлежит сомнению, а иносказательный смысл сюжетного положения раскрыт тем, что мурчание медведь и волк понимают как бормотание: «Мало! Мало!» Медведь говорит: «Невелик, да прожорлив, нам четверым не съесть, а ему одному мало; пожалуй, и до нас доберется». В сказках о животных сосредоточен народный житейский опыт, здесь отражено знание нравственной жизни и бытового поведения людей. В богатстве смысла и точности психологических деталей состоит замечательное художественное свойство сказок о животных.
Сказкам о животных свойственна несложная композиция. Действие характеризуется нарастающим напряжением и усложнением, но основывается на повторении ситуации с изменением какой-либо тематической подробности. Такие сказки именуются цепными или кумулятивными.
Волшебную же сказку, отличают от сказок о животных, равно как и от других разновидностей сказочного жанра, свой вымысел и связанные с ним особые формы устного повествования. Ни одна волшебная сказка не обходится без вмешательства в жизнь человека чуда. Чудо касается не только отдельных сторон повествования, но и образно-сюжетной основы сказок.
Путем сопоставления сказок удалось установить сходство их фантастических сюжетов. Наблюдения важны для уяснения их исторического прошлого. Усматриваемое за всем их разнообразием сходство свидетельствует об идущих с древних времен свойствах древнейшего волшебного повествования. Наиболее систематично, хотя и по связи с особым толкованием происхождения волшебной сказки, сходство действия изучено В.Я. Проппом в работе «Морфология сказки».
Волшебная сказка возникла в результате поэтического переосмысления древнейших рассказов, преследовавших утилитарно-бытовые цели. Эти рассказы были осложнены обрядово-магическими и мифологическими понятиями и представлениями. Предсказочное баснословие судило и рядило о самых разнообразных явлениях быта, настаивало на соблюдении житейских правил и порядков. Предшественником волшебной сказки был рассказ, который учил соблюдать разные бытовые запреты, так называемые табу (полинезийское слово, обозначающее «нельзя»). По убеждению первобытного человека, в поле, в лесу, на водах и в жилище – всюду и постоянно он сталкивается с враждебной себе живой, сознательной силой, ищущей случая наслать неудачу, несчастье, болезнь, пожар, гибель. Люди стремились уйти из-под власти таинственной силы, обставив жизнь и поведение сложнейшей системой запретов. Запрещения накладывались на ряд действий человека, на прикосновения к отдельным предметам и пр. Нарушение запрета, по убеждению людей, влекло за собой опасные последствия. Табу породили многочисленные рассказы о том, как человек нарушает какой-либо бытовой запрет и попадает под власть враждебных сил.
Многие волшебные сказки говорят о запрете оставлять дом, покидать жилище, вкушать какую-либо еду или питье, прикасаться к чему-либо. Сказки по традиции сохранили сюжетные положения, которые, хотя и изменились, обрели новый смысл, но изначально обязаны происхождением древности. Характерно начало многих волшебных сказок. Родители уходят из дома и наказывают дочке: «Будь умница, береги братца, не ходи со двора». Забыла дочка наказ. Налетели гуси-лебеди и унесли мальчика на крыльях («Гуси-лебеди»). Сестрица Аленушка не велит брату Иванушке пить на дороге из копытного следа, полного водицы, а братец не послушался – и стал козленком («Сестрица Аленушка и братец Иванушка»). Княжна нарушила наказ мужа, вышла в сад, стала купаться – и обратила ее злая колдунья в белую утицу («Белая уточка») и т.д. Запреты оказываются нарушенными, и проступки никогда не остаются без последствий. Предшественник сказки – рассказ бытового характера предупреждал, наставлял, учил соблюдать табу.
Вольный или невольный нарушитель табу мог избежать гибельного действия враждебных сил, если предпринимал охранительные действия. Человек придумал спасительную магию, наделил силой «оберегов» множество предметов. Логика защиты лежит в основе многих действий сказочных персонажей. Брошенный через плечо гребешок вырастал в частый лес, полотенце расстилалось рекой и спасало человека от погони чудовища. Эти и подобные им мотивы, поэтически разработанные в сказках, берут начало в обрядовой магии, в вере в спасительную силу предметов-оберегов. В число предметов-оберегов входили кольцо, топор, платок, зеркало, пояс, веник, уголь, воск, хлеб, вода, земля, огонь, яблоко, трава, ветка, палка. Предметы и вещества творят чудеса. Например, вода – частая принадлежность ряда древних обрядов – в сказках возвращает зрение, прежний облик и благополучие, дарует молодость, исцеляет от болезней, оживляет, делает героя сильнее страшных чудовищ. Есть в сказках и вода, которая может обратить человека в зверя, птицу.
Связь сказочного вымысла с магическим действием обнаруживается и тогда, когда речь заходит о волшебном слове: после его произнесения все подчиняется воле человека. По единому слову возводятся золотые дворцы, строятся хрустальные мосты, мостятся дороги, воздвигаются города, ткутся огромные ковры. Существуют и сюжеты, которые сопряжены с поиском заветного слова, которое защитит от беды, накликанной неосторожно вырвавшимся черным словом. Философ и историк культуры И.А. Ильин в свое время отметил: «Сказка родится из тех же истоков, что и заклинательные песни магов с их внушающей, повелительно-целящею силою... ». В этом суждении, весьма точном, необходимо заменить лишь «песни магов» заговорами.
Все приведенные соображения позволяют вывести предполагаемую основу древнейшей мифической логики, традиционно легшей в основу многочисленных волшебных сказок. Простейшая схема древнего волшебного мифа могла быть такой: 1) как исходное – существование запрета; 2) запрет нарушался кем-либо из людей; 3) наступало сообразное с характером мифологических представлений следствие нарушения; 4) начинался рассказ о магии; 5) магическое действие приводило к положительному результату, и герой обретал благополучие. Весь мифологический рассказ, прообраз поздней волшебной сказки, пронизывала наставительная мысль о том, что не должен делать человек и что ему делать, если он вольно или невольно нарушил бытовое установление. В отличие от своего далекого древнего предка волшебная сказка как художественное явление была уже свободна от мифического смысла.
Круг персонажей волшебной сказки не столь велик и в достаточной степени канонизирован, чтобы его безоговорочно признать «переменной» величиной, для которой невозможны операции по выделению инвариантов. Однако единообразие это очевидно лишь в тех случаях, когда речь идет о стереотипных персонажах типа Ивана-дурака, падчерицы, Кощея и т.д. Более проблематичным выглядит это утверждение применительно к таким подвижным фигурам, как, например, чудесные животные или предметы.
В качестве персонажей сказки рассматриваются такие объекты, которые принимают участие в действии и могут исполнять в ней ту или иную роль. Вопрос о том, действует ли данный объект или нет, чрезвычайно важен, так как этот признак позволяет чисто формально отделить «персонаж» от «вещи». Даже в одном и том же тексте действовать могут последовательно человек, животное и, наконец, предмет. Так, в сказке «Волшебное кольцо» (Аф. 191) герой Мартын вдовий сын сначала действует сам: выкупает на оставленные отцом деньги собаку и кошку, спасает змею из огня, получает от нее «чудодейное кольцо», женится на царевне, которая, завладев кольцом, улетает в тридесятое царство; героя после пропажи царевны сажают в каменный столб, а эстафета действий передается его помощникам – собаке и коту: именно они проникают в тридесятое царство, добывают похищенное кольцо, вынуждают «царя над всеми раками» помочь, когда роняют кольцо в море, доставляют кольцо хозяину; далее действует уже «чудодейная» сила кольца – двенадцать молодцов, возвращающие герою его жену.
Как видим, в волшебной сказке действия совершаются и людьми, и животными, и предметами. Но те же самые люди, животные или предметы спорадически возникают в сказке в качестве фона, на котором разворачивается действие, хотя сами в нем не участвуют. Например, печь, предлагающая девочке вытащить пирожок, а затем укрывающая ее от преследователей, действует (в данном случае ее роль – типичная роль дарителя-помощника, который испытывает героя, а затем помогает ему в прохождении основного испытания), в отличие от печи, служащей местом укрытия Иванушки-дурачка в сказках типа «Сивка-бурка». В последнем случае печь уже не является персонажем, а оказывается признаком локальной принадлежности другого персонажа – Запечника.
Не только предметы, но и люди могут оказаться признаком какого-либо другого персонажа. Так, в некоторых вариантах сказок типа «Сивка-бурка» старшие братья, наблюдавшие за подвигом младшего, рассказывают об увиденном своим женам: «"Ну, жены, какой молодец приезжал, так мы такого сроду не видали! Портрет не достал только через три бревна. Видели, откуль приехал, а не видали, куды уехал! Еще опять приедет..." Иван-дурак сидит на печи и говорит: "Братья, не я ли то был?" – "Куда к черту тебе быть! Сиди, дурак, на печи да протирай нос-от"» (Аф. 179). В других вариантах жены не упоминаются, рассказ старших братьев адресован самому Иванушке-дурачку. Жены в этих сказках не совершают никаких действий, они – признак семейного статуса старших братьев, которые, будучи женаты, не участвуют в брачных испытаниях, в отличие от других сюжетных типов, где соперничество в сватовстве неженатых старших и младшего братьев становится основной пружиной повествования.
Аналогичным образом и животные могут фигурировать в сказке то в качестве своего рода «вещей», то выступать в определенной роли: Коровушка-буренушка – это ключевой персонаж сказок типа AT 511, «коровы – золотые рога и хвосты» – одна из разновидностей сказочных диковинок и, наконец, «стадо коров», пасти которых заставляет Ивана-царевича неверная жена («Слепой и безногий» – Аф. 198), – это атрибут фона, подчеркивающий низкое положение героя.
Временно отвлекаясь от классификации персонажей по ролям, от деления их на героев, антагонистов, ложных героев, дарителей и пр., мы должны избрать какие-то характеристики, которые были бы наиболее постоянными, не зависящими от внутрисюжетных метаморфоз, претерпеваемых персонажем. Такой постоянной характеристикой могут служить наименования персонажей, которые на протяжении повествования остаются в основном неизменными.
Имя персонажа, как правило, небезразлично к тому, какие акции он совершает. Оно либо содержит те признаки, которые обыгрываются в сюжетном действии6, либо номинация происходит вслед за описанием какого-либо эпизода, смысл которого фиксируется в имени и затем как бы в свернутом виде продолжает свое существование в сюжете.
Так, например, описание чудесного рождения героя или героев обязательно фиксируется в его имени (Покатигорошек, Медведко, Сученко, Лутоня и др.). Аналогичным образом отдельные сегменты повествования служат развернутым объяснением особенностей наименования персонажа: поиски смерти Кощея Бессмертного или тактика борьбы со Змеем о девяти головах приобретают характер развернутых сюжетных ходов.
Обычно в наименовании фиксируется семейное положение персонажа (Иван девкин сын, Надзей попов внук, Мартын вдовий сын и т. д.), его сословный, имущественный и профессиональный статус (Царенко, Поваренко, Иван Голый и пр.), его духовные (Незнайка, Иван-дурак, Василиса Премудрая и т. д.) и телесные качества (Красота Ненаглядная, Елена Прекрасная, Крошечка-Хаврошечка, Ванюша Недоросточек, Одноглазка и т. д.), а также признаки локальной принадлежности (Затрубник, Леший, Горыныч, Лесыня) и отнесенность к определенной стихии или цвету (Морозко, Водяной, Студенец, Вихрь, Чернушка и пр.).
Часто, однако, само имя персонажа содержит в себе сразу несколько признаков: Царевна Белая Лебедь (Аф. 174), Василиса Золотая коса, непокрытая краса (Аф. 560), Чудо-юдо, морская губа (Аф. 313) и т. д.
Действительно, главенствующую роль в наборе семантических признаков, которыми наделяются персонажи волшебной сказки, играют признаки пола (оппозиция мужской/женский), возраста (старый/молодой, взрослый/ребенок); признаки, относящиеся к индивидуальным качествам персонажа (естественный/чудесный, антропоморфный / неантропоморфный); признаки, характеризующие семейный статус персонажа (родители / дети, старший / младший, родной / неродной, состоящий в браке / вне(до)брачный партнер); признаки, определяющие его сословное и имущественное положение (царский / крестьянский, главный / подручный, хозяин / слуга, богатый / бедный), признаки локальной приуроченности (домашний / лесной, относящийся к своему или иному царству, близкому или далекому миру). Все эти семантические признаки наличествуют как в именах собственных, так и в именах нарицательных, описывая внутренние и внешние характеристики персонажа с точки зрения его индивидуального, семейного, сословного и локального состояний.
Продолжение следует...
Оценили 17 человек
31 кармы