Сон

Он с трудом вырывал себя из липкого морока душной летней ночи. Встряхнув головой, он посмотрел на будильник – большую редкость по тем времена, которую мать получила от завсекцией центрального – «показательного», как тогда говорили - универмага за то, что почти без боли делала ей уколы. Было полпятого. Полпятого утра четверга 19 июня 1941.

Осторожно встав со скрипящей кровати, он подошел к окну. За окном досыпал последние часы перед рабочим днем Харьков. Город, где он родился и прожил все свои 19 лет. Самый русский город Советской Украины.

Его майка была совершенно мокрая, хоть выжимай, но он этого не чувствовал. Его трясло. Он только что видел сон. Он знал будущее. Этот сон был страшен и достоверен в своей пугающей остроте. Он как-то сразу в него поверил. Детали сна постепенно стирались из его сознания, но главное он запомнил навсегда: через три дня начнется война, страшная война. Харьков захватят немцы и город будет почти разрушен. А еще, - мы победим. А еще, - что он останется жив. Он вроде бы уловил, когда будет Победа, но теперь уже не был уверен. Кажется весной. Но что она будет – помнил точно.

Он так и не заснул. Через час поднялась мать и начала собираться на работу в поликлинику. Поднялся и он. Они жили вдвоем в двух комнатах большой коммуналки, а в прошлом, - вполне буржуазной квартиры на улице Свердлова, которую мать по привычке называла «Полтавским шляхом». Отца он почти не помнил. Отец умер еще 26м от случайно подхваченного тифа. Но он знал, что отец был инженер и он тоже хотел быть инженером. Его мечтой было поступить в Электромеханический техникум, что на Дмитриевской. Про университет он даже не мечтал .

Он иногда даже специально проходил мимо этого странного, кому-то казавшегося уродливым красно-кирпичного здания с закругленными окнами первого этажа. Но это была мечта, а пока он работал на заводе…

Нет, не на танковом, где мечтали работать все парни, - на велосипедном. Наскоро попив неароматного чая, он стал собираться на работу…

Он шел и думал: что делать? Сказать? Кому – в горком комсомола? Не поверят. Скажут, с ума сошел, и это еще в лучшем случае. Еще обвинят в паникерстве. Сказать маме? Мама – медсестра районной больницы, вечно уставшая…. Она же решит, что он перечитал своих учебников с непонятными чертежами и схемами. Особенно мать смущало его увлечение логарифмами. Для нее это были некие странные животные, которые хотели сожрать живьем ее сына. Его же логарифмы восхищали. В них была какая-то удивительная точность и цельность. Еще его завораживало название «сопромат», которое он считал древнегреческим, не веря, когда ему объясняли, что это просто сокращение от «сопротивления материалов».

Нет, матери говорить тоже нельзя.

Но он обязан предупредить ее….

Ее, это Ольгу. Дочку профессора, с которой он познакомился четыре месяца назад в городской библиотеке Короленко, когда он заказывал себе очередной справочник по металловедению, а она что-то по истории. Нет, он не считал ее своей невестой, да и кто он был для профессорской дочки. Но что-то теплое всегда возникало в его душе, когда он о ней думал.

У него не было шансов. Когда он впервые попал в эту совершенно роскошную по его понятиям квартиру, Ольга взяла его под руку и сказала: «Пойдем, я познакомлю тебя с папА». Это «папА» прозвучало для его уха непривычно, но как-то очень убедительно. Убедительно в том смысле, что он сразу ощутил ту пропасть, которая, как ему раньше думалось, существует только у буржуев. Профессор сидел в кресле, обитом зеленым сукном. «Ну-с, молодой человек, где вы учитесь?». «Я работаю», - смутившись, ответил Олег и в ту же секунду понял, что где-то внутри своего лобастого черепа профессор отвел ему какую-то «клеточку» и она была не из лучших.

Ольга сразу поняла неловкость и, быстро взяв Олега под руку, увлекла его к высокой статной женщине. «Мама», почему-то на этот раз без ударения на последнем слоге, сказала Ольга, «Это – Олег. Я рассказывала тебе о нем». «Да, помню, Оленька», неожиданно усталым голосом сказала женщина, «ты рассказывала». Потом смерила Олега взглядом и властным кивком указала дочери: «Оленька, принеси нам чаю». Когда спина Ольги потерялась в створе кухни, перевела взгляд на Олега и холодно сказала: «Олег, я не против вашего общения, но вы должны понимать, что Ольга не ваша «партия». Олега больше всего покоробило почему-то слово «партия». Но он, смутившись, не решился сказать что-то дерзкое.

И, тем не менее, он, вспоминая Ольгу, всегда испытывал необъяснимое чувство теплоты. Теперь в эту теплоту вползала вязкая, даже липкая тревога. Он знал, знал из своего страшного сна, что с Ольгой произойдет что-то очень плохое. Он уже не мог вспомнить точно, что конкретно с ней случится, но точно осознавал, что с ней произойдет что-то очень неправильное. Он должен ее предупредить. Тем более, что она пригласила его к ним домой «на вечер», завтра, в пятницу, 20. «Она должна знать», - твердо решил он, он должен.

Профессорская квартира располагалась в старом доходном доме с заостренными крышами эркеров. Профессор был профессором, как говорила, Ольга, «еще до большевиков». Вряд ли это соответствовало действительности, но придавало некоего шарма. Во всяком случае, старорежимные портреты на стенах не казались инородными. Все говорило не только о достатке, но и «породе» проживающих в этом доме. Что говорить, Олегу нравилась и эта квартира, и эта тяжеловатая мебель. Да и сам профессор, несмотря ни на что, был ему симпатичен. Он много знал и пару раз ставил Олега в тупик своими познаниями о русах, кипчаках, истории мовы и народных былинах. Приглашал ехать на раскопки в, как он говорил, «Мыколаев», хотя это простонародное произношение никак не вязалось с его внешностью и положением.

Олег долго ходил вокруг ее дома почти на углу Рымарской, думая, как сказать Ольге о том, что он знает, в результате чуть опоздал и пришел, когда гости уже собирались. Из гостей он мало кого знал, но это и не было важным. Он пришел к Ольге и ради Ольги. Хотя, конечно, на фоне остальной публики он своем единственном пиджачке выглядел, мало сказать, убого.

Ольга встретила его приветливо. «Олежка, я так радо, что ты пришел», - прощебетала она, «как у тебя дела, в институт готовишься? А я….». И дальше пошел бесконечный рассказ, в котором не было смысла, но который так трудно прервать. Особенно, когда девушка нравится. Вдруг Ольга встрепенулась, поглядев в сторону дверей: «Мишель, здравствуй, где ты пропадал?» . И ринулась к какому-то франтоватому ухоженному парню в пижонском бархатном пиджаке. Олег попытался удержать ее: «Ольга, мне нужно сказать тебе что-то очень важное….», но договорить он не успел. «Ах, Олежка, ты такой смешной….», беззаботно захохотала девушка, выскальзывая из его рук, как выскальзывает из рук шелковая лента

Он неловко стоял у стены, ожидая, когда ему представится второй шанс. Потом в голову пришла глупая идея: сказать все ее матери. Глупо, но он уже хватался за любую возможность. Он подошел к матери Ольги, поздоровался и уже намеревался сказать ей то, что считал важным, но статная женщина отвела от него взгляд, как отводят взгляд от стула или шифоньера, и, повернув голову как-то неестественно вправо, всячески показывая свое нежелание разговаривать с Олегом.

Олег остался стоять чуть не посредине комнаты. У него руки тряслись от отчаяния. И тогда, он, взяв в библиотеке с полки какую-то книжку, старую с «ятями», вырвал листок из середины и написал на нем химическим карандашом, который всегда носил с собой: «Война начнется в воскресенье. Мы победим. Верь». Это было почти все, что он к тому времени точно помнил из сна. Остальное – уже утратило остроту деталей и превратилось в ощущения, в какой-то морок, который можно только почувствовать, но не описать. Он начал почти кругами приближаться к Ольге, которая весело болтала со своими друзьями. Она его не видела, вернее – не замечала, смотрела как бы сквозь него. Он подошел к ней вплотную и начал засовывать скомканную бумажку в карман белого платья. Но в этот момент, кто-то завел патефон. Зазвучала музыка, и Ольга беззаботно воскликнула: «Давайте танцевать». Кто-то из парней, может даже и злополучный Мишель, подхватил ее и закружил в танце. А его записка, так и не засунутая до конца в карман, выпала. Он ринулся, чтобы поднять ее, но поскользнулся на паркете и с ужасом увидел, что танцующие своими каблуками затолкали клочок бумаги под диван. Он, конечно, был готов лезть под диван, чтобы спасти свою… Нет, не невесту, а просто девушку, которая была ему очень симпатична. Но почему-то вместо этого он сел на стул, налил в подвернувшийся бокал вина – он на всю жизнь запомнил, что это был «Оксамит Украины», недешевое по тем временам вино - и выпил его почти залпом. Потом встал, чуть пошатываясь, то ли от алкоголя, то ли от тяжести ожидания, и пошел домой. На пороге оглянулся, но увидел в комнатах лишь мельтешение людей, показавшихся ему мотыльками.

В воскресенье началась война.

Он так и не смог потом понять, почему он не зашел к ней. Все собирался, но что-то уводило его в сторону от знакомого перекрестка.

Он попал в пехоту…. На Брянский фронт. Повоевать он почти не успел. Только раза два и выстрелил в том направлении, где, как кричали другие, были немцы. Были ли они там, или просто показалось, - никто не знал. Стреляли, скорее, чтобы подбодрить себя. Когда фронт рухнул, их лейтенант, не сказать, что б очень молоденький, сорвал с себя петлицы и сказал: «Теперь каждый за себя, прощайте». Некоторые – а их осталось в каком-то овраге человек тридцать, пошли сдаваться немцам. Но он-то знал, чем все кончится, он-то знал, что мы победим и он выживет… С ним пошло еще несколько человек. Немного, прямо скажем. Наварное, они тоже знали… Иначе как объяснить то, что даже в страшном сентябре 1941 года находились люди, которые выбирали, казалось, безнадежную борьбу, а не миску баланды.

После какой-то мелкой стычки с обнаглевшими от безнаказанности немецкими мотоциклистами ему достался немецкий ручной пулемет «МГ». Он понравился ему какой-то страшной законченностью. Как из него стрелять он толком не знал. Потом они вышли на партизанский отряд. Вернее, на группу местных и остатки каких-то НКВДшников, короче – одетую в шинели толпу людей, отставших от фронта и назвавшихся «партизанами». Небольшой, совершенно непрофессиональный и какой-то очень домашний был этот партизанский отряд. У них было две ценности: рация и связь с Москвой и вывезенный из местной больницы запас лекарств. Ну и еще его «МГ».

Он по-настоящему поверил в свой сон после «того» эшелона. Все вроде было нормально, как обычно, но на отходе их перехватили немцы. Нет, это были не страшные егеря, которых боялись в отряде все, - от поварихи до комиссара и которыми пугали друг друга. Это были обычные фельджандармы. Но и это было плохо. В какой-то момент они остались вчетвером, один из них был ранен в ногу, а его слегка задел осколок. Он посмотрел на своих товарищей и коротко сказал: «Уходите. Я прикрою». На вопрос: «А ты?» он только усмехнулся. Он же точно знал, что доживет до Победы.

Еще где-то полчаса он, перебегая, отстреливался из своего «МГ», а потом, когда понял, что патронов почти не осталось, просто встал, но пошел напролом. На цепь ставших вдруг какими-то великанами людей в «фельдграу». Ведь, он же знал, он все знал заранее, он знал, что его не убьют.

Он пришел в отряд на третий день. Замерзший, голодный, весь оцарапанный ветками, а, может и пулями или осколками. Но живой. Он не помнил почти ничего из концовки боя, вот только вкус крови из прокушенной губы…… Его он запомнил навсегда. Трое его друзей так и остались числиться «пропавшими без вести». Потом, уже в 1960х от оставшегося в живых его товарища по партизанскому отряду он узнал, что один из троих был предателем и аккуратно вывел подрывников – лучших подрывников отряда – в деревню, где их уже ждали. Нашли и судили его уже сильно после войны. В Харькове. Опять Харьков, подумал он, когда узнал. Что же там такое сплелось……

Когда Брянская область была освобождена, он как-то легко прошел госпроверку. Конечно, партизанский отряд имел связь с Москвой и в отряде был штатный особист. Но все же….. Ему предложили в разведку, он выбрал пехоту, попал в артиллерию, как «почти студент» - он знал логарифмы. Воевал как все. За неделю до начала боев на Сандомирском плацдарме, его везение, как ему показалось, вышло. Случайный осколок от случайного непонятно откуда прилетевшего снаряда ударил в левое плечо чуть ниже ключицы.

Уже в госпитале, где он чуть не умер от инфекции, Олег узнал, что через дней десять после его ранения вся их батарея, кроме одного насмерть контуженого конюха и отлучившегося как обычно в тыл за продуктами старшины, погибла. На их батарею выскочила рота «Королевских тигров».

В конце марта победного 1945 года он вернулся в свой обгоревший и полуразрушенный Харьков. За прошедшие с момента освобождения месяцы его еще не смогли привести в порядок. Город глядел на него остовами домов – памятников эпохи конструктивистской архитектуры.

Людей было мало.

Их дом горел, но не сгорел. Он стоял на своем месте закопченным прямоугольником с обвалившимися балконами и до сих пор невставленными стеклами. И лишь постаревшая и почерневшая дворничиха пыталась мести двор, лишь поднимая завесу гари вокруг себя. Он даже засомневался – не сумасшедшая ли она. Так в раздумьях он и подошел к ней. Нет, она была нормальна. Потом, много лет спустя, он понял, что дворничиха баба Стася мела гарь именно для того, чтобы не сойти с ума.

Баба Стася узнала его сразу, хотя ему казалось, что он сильно изменился.

Как погибла мать, толком никто сказать не мог. То ли лечила скрывавшихся в пригороде после «барвенковского котла» наших солдат, то ли немцы ее убили просто так….. Где ее похоронили и похоронили ли по-человечески, никто не знал. Он не хотел, да и не мог разбираться с этим. Заныло покалеченное осколком плечо. «Зайти к Ольге надо», - только подумал он и столкнулся с колючим взглядом дворничихи, которая, кажется, догадалась, что он хочет. И понял, что ходить не стоит.

Он, ведь, знал, что случилось. Стершиеся из памяти детали сна почти мгновенно проступили в его сознании. И он с ужасом понял, ЧТО он не смог предотвратить тогда, вечером 20 июня.

Папа профессор, любивший рассуждать об истории, когда пришли гитлеровцы, начал сотрудничать в местной газетке. Много писал про близость украинцев и арийцев. Потом, когда фронт неотвратимо стал катиться на Запад, пытался бежать, но где-то под Каневым попался. Не расстреляли. Как-то быстро и где-то даже скомкано дали 12 лет, выбросив его в Магадан, как выбрасывают в помойную яму сдохшую крысу. Только чтобы не видеть. Семья, естественно, пострадала вместе с ним – их отправили в ссылку.

А вот «Мишеля», недоучившегося студента-филолога повесили. Немцы. Он с несколькими такими же студентами, которые «зависли» в городе, организовал группу. Они писали листовки, собирались поджечь какой-то склад. Вычислили и выловили гестаповцы их быстро.

Подробности он узнает лет через десять, когда почти случайно встретит в Москве харьковского приятеля. Вовка-танкист, с которым они вместе гоняли в футбол и купались в грязноватой Лопани, был в Москве по каким-то партийным делам. А он приехал в главк за назначением. Они кружили вокруг гостиницы «Москва», приятель рассказывал, а он с ужасом осознавал, что ему это не интересно. А Вовка говорил, говорил, подставляя унылому московскому солнцу свое прогоревшее до костей лицо – досталось катуковцам тогда под Фастовым. Вовка, влюбленный в Харьков, рассказывал, как изменился город, какие новые дома построили, как перестроили горком….. Потом осекся и спросил: «Ты не вернешься?». А на молчание Олега спорить не стал, а только кивнул.

А тогда, в марте 1945 года он просто развернулся и пошел прочь. Он больше никогда не возвращался ни на эту улицу, ни в этот город. Никогда.

Он уехал на Урал. Почему? Это было далеко от Харькова. Поступил, хотя и не без труда в Уральский индустриальный институт имени С. М. Кирова, который, пока он учился, стал политехническим. Он стал инженером, как и хотел. Нет, не главным, - просто инженером. И стал строить мосты. Разные. Он даже не замечал, вернее, - не осознавал, как выбирал места работы подальше от Харькова, что-то отталкивало его от тех воспоминаний, от того своего поражения. Да, то, что произошло тем летним вечером 20 июня, он считал своим поражением. А как же иначе?

Ольгу он увидел почти через 12 лет.

Это была маленькая станция, затерянная на «Великом сибирском тракте». Их мостоотряд ехал на Енисей. Они должны были строить мост. Большой мост. Спустившись на пропитанный мазутом гравий полустанка, он отошел покурить. И, вдруг, услышал лай собак. Подойдя взглянуть из интереса, он увидел группу женщин, человек 80, сидевших на корточках в окружении солдат. Поездив по Сибири и Уралу, он хорошо понимал, кто это.

Он ее узнал сразу. Она погрузнела, лицо опухло, а глаза провалились. На ней был ватник, а голову укутывал грязный, кажется, шерстяной платок. Он инстинктивно, почти не думая пошел к ней, но наткнулся на окрик: «Стоять!». Он как будто влетел в стену. Придя в себя, он попросил конвоира, молоденького парня с автоматом и собакой на поводке: «Старшего позови». Тот удивился, но почему-то выполнил просьбу.

К нему подошел потертый жизнью капитан с малиновым просветом на погонах. По каким-то неведомым признакам опознав фронтовика, спросил: «Что надо?». Он только и смог выдавить: «Мне с ней поговорить… три минуты. Пожалуйста». Капитан вздохнул и устало спросил: «Знакомая?». Олег кивнул. Капитан покачал головой и сказал солдатику: «Позови», А потом, - Олегу: «Закурить есть?». Олег достал мятую пачку «Севера».

Она подошла как-то понуро и не сразу его узнала. Потом улыбнулась: «Олежка….. Вот и свиделись». Он смотрел на нее и понимал, что ему буквально нечего ей сказать. Промямлил невпопад: «Тебе что-то надо?». «Курева», - ответила Ольга, а он понял, что это совсем другой человек. Совсем. Что-то в этом «курева…» было такое, что прокладывало непреодолимую границу между той Ольгой в белом платьице и этой потертой, погрузневшей женщиной с черными следами земли под остатками ногтей. Он то ли спросил, то ли сам себе сказал» «Как же так….».

«Да просто все, Олежка», - с хрипотцой сказал женский голос. «Когда нас выслали в Казахстан, жизнь пошла суровая…. Мама заболела и умерла. Там, в Караганде я познакомилась с ребятами. Лихие хлопцы были, ну и пошло у нас поехало».

Ему почему-то стало неловко. Он подумал, что у него все так хорошо сложилось потому, что он все знал, что он знал, кто победит, что он знал, что он останется в живых, и ему не нужно было, в сущности, выбирать…. И что это была неимоверная подлость по отношению к Ольге, - не сказать ей. Ведь, все могло быть иначе, если бы тогда он сунул ей в руку свою записочку……

Она перебила его мысли: «Олег, курева-то отсыпь…..» И он вернулся из прошлого на этот сибирский полустанок, торопливо достал из кармана и отдал Ольге остаток пачки. «Пойду я», сказала Ольга. И после кивка капитана пошла к сидевшей на корточках группе женщин.

Он провожал ее взглядом, все еще коря себя…. «За что ее?» - зачем-то спросил он капитана. «Точно не знаю. Знаю, что вторая ходка. Два убийства на них, кажется», как-то буднично сказал капитан. Потом затянулся олеговской сигаретой и кивнул: «Ну, бывай, пехота. На каком фронте»? – «Первый Украинский, а как ты…..» с удивлением вскинулся Олег, - откуда капитан мог знать, что он начинал войну в пехоте? Капитан только ухмыльнулся и пошел, чуть прихрамывая к своим бойцам. И только тут Олег узнал постаревшего бойца-милиционера, участкового из-под Сум.

В партизанском отряде он был в соседнем взводе. «Взвод», - одно только название. Просто десять человек. Милиционер всегда был молчалив, а в бою жесток. Под Сумами у него остались жена и маленькая дочка. Сейчас Олег со всей очевидностью понял, что остались они там навечно. Поэтому и бежал участковый на Восток, подальше от тех теплых мест, где, казалось, воткнешь палку, а она вырастет в яблоню. Хотел было окликнуть, но забыл его имя, замялся, а потом решил: не стоит. Не надо…..

А, может, это и не он был? Славно было бы, если бы не он, а просто похожий. Ведь поношенная форма всех делает похожими.

Он не ощущал ничего, кроме пустоты и, может быть, чуть досады. Он даже почти не ругал себя за то, что подошел. Просто он понял, что его прошлое окончательно умерло. Он смотрел в окно, за которым проползал мимо его взгляда, казалось бы, бесконечный сибирский лес. И в душе его поселилась тайга. Это, ведь, очень скверно, когда у человека в душе тайга……

Он стоял на берегу сибирской реки. Река захватила его почти полностью. Белые буруны изредка вздымались над водной гладью. Был май. Обманчивое сибирское солнце поджаривало его щеку. Но он знал, что через всего через семь месяцев реку скует лед и что до этого времени нужно много успеть сделать. А еще через пять лет здесь должен быть более, чем двухкилометровый мост. Это был самый большой мост в его недолгой пока карьере мостостроителя. И самый сложный.

Енисей шутить не любит – это он знал точно.

Ему поручили готовить площадку для развертывания техники. Сегодня к нему должны были приехать молодые инженеры. Он ждал их на маленькой пристани, даже не пристани, а так, - мостках. Сквозь тонкие доски до него доносился плеск воды, да и сама она проступала, смачивая потертую кирзу сапог. Он смотрел на отблески солнца на воде и думал, что вот уже скоро вода станет мутной, а из воды начнут прорастать мощные и инородные для водной стихии силуэты опор моста. Старенький катерок, служивший за неимением лучшего, паромчиком, причалил к мосткам, казалось, почти опрокинув их. С кораблика спрыгнули трое парней и помогли спуститься девушке в белом платье. Это белое пятно втянуло в себя его взгляд, заставило забыть обо всем, даже о реке, которая, кажется, стала тише. Это белое платье было почти такое, как тогда 19 июня 1941 года, и, - не такое. Или это он стал другим?

«Здравствуйте. А вы – Олег Викторович?», - спросил один их парней. «Что? А, да – я. Здравствуйте», вырываясь из пут наваждения, выдавил из себя он. «Я пришел вас встретить» - невпопад сказал он. И все пятеро засмеялись.

Они шли по косогору к стройгородку. Под гору из-под ног катились мелкие камушки, застревая у каблука. Он смотрел на ее белое платье и думал. Он думал над тем, что, наверное, мы мало, что можем изменить в судьбе, но все равно надо пытаться. И все же выбор всегда остается за нами.

Шедшая впереди девушка обернулась. У нее было открытое, чуть широковатое лицо и серые глаза. «Скажите, а вы много мостов построили?», - спросила она Олега. «Нет пока», - ответил он и вгляделся в ее лицо, рассматривая притаившуюся на курносом носу веснушку. Девушка улыбнулась ему в ответ, чуть прищуриваясь от солнца. А ему показалось, что она пытается разглядеть что-то сквозь тайгу в его душе. Так ли это было или он додумал…..

Ему было чуть больше 34 лет. За спиной его неторопливо ворчал Енисей, и ему казалось, что мудрая река ему шептала на ухо: «Подойди, возьми ее за руку. И не отпускай».

Он шел вперед, в гору, во вторую половину своей жизни и улыбался.

2016 год

Дмитрий Евстафьев

Берегите себя, сохраняйте здоровье и всем хорошим людям хорошего настроения.