Едущие в Петроалександровск перебираются чрез Кизыл-Кумы обыкновенно в простой русской телеге, запряженной тройкой верблюдов. Верблюдов можно нанять у киргиз, а телегу приходится покупать; на базаре в Казалинске всегда найдется продажная. Простая телега без шин, с широкими ободами колес — единственный русский экипаж, который в состоянии выдержать 500-верстный переезд по песчаной пустыне. Почтовые тарантасы и коляски слишком вязнут в сыпучем песке, а летом, под палящими лучами солнца, они еще рассыхаются, колеса рассыпаются, и путешественник может остаться среди безлюдной степи при одних верблюдах. Правда, такие оказии случаются и с телегами; поэтому многие предпочитают ехать верхом на верблюде или в особой корзинке, подвешиваемой сбоку горба. Этот способ имеет, во-первых, то преимущество, что верховые вьючные верблюды идут скорее, нежели запряженные в экипаж, а во-вторых, путешественник не рискует сесть на мель среди степи, разве только околеют его «корабли пустыни». Однако надо немало мужества, чтобы решиться на 12-дневное качание на верблюжьей спине, поэтому мы порешили купить себе телегу с парой запасных колес. Для защиты от солнца мы пристроили на ней нечто вроде беседки.
Долго думали мы с Дарьей Сидоровной — так звали мою попутчицу — какой бы провизии взять в дорогу. Основной продовольственный материал должны были составлять сухари, т. е. ломти черного и белого хлеба, высушенные в печке; затем, конечно, внесли мы в список чай и сахар, но дальше наши хозяйственные проекты по части заготовки съестных припасов разбивались о разные непреодолимые препятствия. В самом деле, какой провизии можно взять на 12 дней пути по раскаленной пустыне? Мясо, даже круто посоленное, портится при туркестанских жарах уже на следующий день. Никаких консервов в Казалинске не продают, если не считать сардин и окаменелой московской колбасы, более похожей на киргизскую нагайку из верблюжьей кожи, нежели на пищевой продукт. Положим, если бы мы даже решились на подвиг жевать эти нагайки, то не угодно ли, среди лета, в безводной пустыне, где и без того пить хочется больше чем где-нибудь, питаться в течение 12 дней колбасой, на которой соль белыми пятнами проступает наружу. Один добрый человек, которого мы потом поминали далеко не добрым словом, посоветовал нам взять с собой баранины, сушенной по киргизскому способу. Представьте себе половину бараньей туши, круто посоленную и провяленную на солнце целиком вместе с жиром, и вы получите понятие об этом киргизском «пеммикане». Вид такого мяса возбуждает большие сомнения насчет его съедобности, но наш добрый знакомый, ссылаясь на собственный опыт, так убедительно описывал необыкновенные достоинства этой баранины, что мы подумали-погадали и решили взять: во-первых, дешево и сердито, а во-вторых, «на безрыбье и рак рыба». Для воды мы взяли деревянную флягу, вместимостью не более ведра. Верблюды, в качестве «кораблей пустыни», обязаны были не пить от колодца до колодца и, как впоследствии оказалось, по этой части вполне оправдали свою славу. Что касается двух киргиз, наших проводников, то они должны были сами заботиться о себе, иметь свою провизию и собственные запасы воды.
После долгих сборов, 10-го июня мы решили наконец выехать. Верблюды, по-видимому, оскорбленные в своем достоинстве вьючных животных какими-то хомутами да оглоблями, сначала наотрез отказались идти: они упрямо качали своими облезлыми губастыми головами, пристяжные повернулись боком к передку телеги и, в ответ на удары палкой, подняли такой раздирающий уши крик, как будто с полсотни немазанных телег заскрипели вдруг разом. Пришлось каждого из них вести за веревку, продетую в носу, и наконец, после многочисленных остановок, дело кое-как наладилось и мы черепашьим шагом поплелись к перевозу чрез Сырдарью. По ту сторону реки дорога сначала идет глинисто-солонцеватой степью, почти лишенной всякой растительности. Пройдя всего около 15 верст, мы остановились у пресной лужи с громким именем озера Джуван-Куль. Здесь мы и заночевали.
На другой день, с рассветом, наполнив нашу флягу водой, мы тронулись дальше, и в этот же первый полный день, проведенный в дороге, мы вполне познакомились, что значит путешествовать в пустыне. На привале Дарья Сидоровна с расторопностью опытной и к тому же голодной хозяйки принялась варить суп из сушеной баранины. Уже подозрительная пена и неприятный запах, испускаемый закипавшей водой, не предвещали ничего доброго. Когда же мясо уварилось и мы с некоторым опасением решились было попробовать суп, то с ужасом убедились в полной невозможности сделать хотя бы один глоток. Наша похлебка была просто ужасна. Запах ее состоял из отвратительной смеси запахов падали и сальной свечки, вкус ее был нестерпимо горько-соленый. Очевидно, мясо было просолено не чистой солью, а солончаком, тем самым солончаком, который белым налетом покрывает берега степных соленых озер в Туркестане. Даже неприхотливые киргизы, которым мы предложили по куску вареного мяса, пожевав немного, поморщились и, проговорив «яман» (скверно), бросили куски в песок.
Из этого мы заключили, что нам просто-напросто попалась особенно скверно приготовленная баранина. Вероятно, она все-таки бывает настолько съедобной, что по крайней мере киргизы не отказываются от нее, иначе зачем бы ее продавать на базаре. Однако это рассуждение было нисколько не утешительно, так как кроме сухарей, чаю и сахару у нас не оставалось никакой провизии, а впереди предстояли 10—12 дней пути по безлюдной степи. Надо отдать справедливость стоицизму Дарьи Сидоровны; она и не подумала о возвращении в Казалинск. Привыкнув к обиходу простой казачки, она даже не обратила особого внимания на приключение с бараниной. Я, хотя и с ужасом подумывал о перспективе питаться сухарями в течение 10 дней, но чтобы не спасовать перед женщиной, правда, простой и неизнеженной, но все-таки представительницей слабого пола, делал вид, что и меня эта неудача мало беспокоит. Впрочем, видимой бодрости моего духа много способствовала тайная надежда на охоту. Пороху и дроби у меня было довольно, а в случае недостатка настоящей дичи можно было приняться за жаворонков, сорокопутов и других мелких птиц: все-таки пища. Следующие дни я обыкновенно шел впереди верблюдов; авось, думаю, выпугну дичь, но мои ожидания почти всегда оказывались тщетными. В течение трех дней я побеспокоил только одного зайца, да и в того промахнулся. На беду не попадалось и никаких мелких птиц, за исключением крошечных степных жаворонков, да из тех мне посчастливилось застрелить только пару, к тому же они были до такой степени малы, что я решительно не знал, что с ними делать. Хозяйственная сметливость Дарьи Сидоровны разрешилась наконец изобретением удивительного блюда, которое, наверно, не приготовлял никто ни раньше того, ни впоследствии. Из сухарных крошек она задумала варить нечто вроде каши. Это была блестящая идея, но дальнейшим своим развитием она обязана никому иному, как мне. Я предложил положить в кашу сахару и прибавить клюквенного экстракта, взятого для подкисления солоноватой и затхлой колодезной воды. Признаться, меня брало большое искушение положить в кушанье еще двух жаворонков, что мне казалось очень полезным в отношении питательности, но Дарья Сидоровна решительно воспротивилась этому последнему предложению. Сахар и экстракт все-таки положили, и получилось ни с чем не сравнимое блюдо; однако это не помешало нам съесть его до последней крупинки.
По мере того, как мы углублялись внутрь степи, перед нами постепенно развертывалась величавая картина песчаной пустыни. Уже на втором переходе стали попадаться отдельные песчаные холмы; чем дальше вглубь, тем больше их было; наконец, начались сплошные пески, кое-где только прерываемые небольшими площадками солонцеватой глины, или такырами. На сотни верст протяжения, как застывшие волны, стоят холмы сыпучего песку; как волны, своими крутыми склонами все они смотрят в одну сторону, и, как гребни волн в сильную бурю, верхушки их срываются и уносятся ветром. Уже при слабом движении воздуха острые гребни барханов начинают как бы дымиться: то песок, сдуваемый с верхушки, пересыпается с наветренного бока на подветренный. Слой за слоем переползает песок с одной стороны на другую, вместе с тем медленно и неудержимо ползет и весь холм, засыпая на пути кусты, такыры и все, что стоит ему поперек дороги. Чем сильнее раздувается ветер, тем больше начинают дымиться верхушки барханов; в бурю уже не видать границы, где кончается гребень холма и где начинается струя летящего песку. Воздух наполняется песком, становится душно, темно. Путешественник, как в густом тумане, видит неясные очертания только ближайших холмов, а дальше все сливается в одну сплошную желтую массу летящего песку. Настоящий песчаный душ обдает путника, застигнутого бурей в Кизыл-Кумах. Песок набивается в уши, в глаза, хрустит на зубах; с поразительной быстротой засыпает он все преграды, которые попадаются ему на пути, угрожая и людям, и верблюдам. В такую погоду, если нет поблизости большого такыра, надо идти во что бы то ни стало, иначе путешественник рискует быть засыпанным. В одну из подобных бурь, пока мы поили у колодца верблюдов, наша телега была засыпана выше ступиц колес, и нам пришлось отрывать ее, чтобы сдвинуться с места. По окончании бури — это бывает обыкновенно к вечеру — пустыня принимает свой прежний вид: все те же песчаные, слабо дымящиеся на верхушках, барханы; все те же выбоины между ними, но только там, где была яма, теперь стоит огромный бугор сыпучего песку, и наоборот.
Наблюдая разбушевавшуюся песчаную стихию, я понял, что засыпать целый город для нее ничего не стоит. Во многих местах Средней Азии пески медленно, но верно поглощают деревни и цветущие оазисы. Никакая сила не в состоянии удержать их победоносного шествия. Даже города становятся их жертвой. Так погиб в Бухаре Варданзи, который еще на картах первой половины нынешнего столетия значится большим городом. В одном только округе Ромитан за какие-нибудь двадцать лет шестнадцать тысяч жителей должны были покинуть свои сады и поля и переселиться в Хиву. Около бухарского города Каракуля, столь знаменитого своими мерлушками, еще недавно было много соленых озер; теперь одни из них засыпаны сплошь, от других остались крошечные лужи. Самый город исчез под песками: путешественник видит на его месте жалкую, полузасыпанную деревню; среди барханов в 7 сажен вышиною темнеют остатки старых построек и полузасохшие деревья… Даже столице Бухарского ханства грозят поглощение песками.
На 4-й день мы подошли к так называемой станции. Это хорошенький кирпичный домик, который как-то странно видеть среди безлюдной песчаной пустыни. На всем 500-верстном расстоянии таких станций поставлено всего три. По-видимому, они выстроены только для того, чтобы дать возможность путешественнику обогреться зимой или укрыться от песчаной бури, если она застигнет где-нибудь поблизости. Никакого другого значения они иметь не могут, если не считать того обстоятельства, что у сторожа станции можно получить казенный самовар. Первую станцию караулит один-единственный киргиз, у которого, кроме муки, нет никакой провизии; нет здесь ни верблюдов, ни телег, нет даже колес, а они могли бы очень пригодиться проезжающему в случае поломки своих. Мы даже не воспользовались самоваром; напоив здесь верблюдов и захватив запас воды, мы тронулись дальше.
Только на 5-й день судьба наконец сжалилась над нашей, по крайней мере над моей голодной участью, послав мне на охоте зайца. Правда, это был маленький, не больше кролика, местной породы зайчишка, с огромными ушами и с необыкновенно поджарым и сухим телом; все же это была дичь, в нем все-таки было мясо, о котором четыре дня тосковали наши желудки. Я тотчас же обратился к Дарье Сидоровне за советом, по какому способу было бы лучше использовать все питательные свойства нашей добычи, и, грешный человек, не слишком был опечален, когда она наотрез отказалась от всякого участия в этом деле, категорически заявив, что она «такой погани» не ест. С ее отказом я получал также carte blanche на способ приготовления дичи. На первом же привале я ободрал свою добычу, разрезал ее на куски, нанизал их на саксауловую палку и, изжарив на горячих углях, получил заячий шашлык. Нечего и говорить, что он оказался необычайно вкусно приготовленным и был съеден даже с мелкими косточками. Бедная Дарья Сидоровна так и осталась при одних сухарях; вообще, ей как-то не везло этот день. Только что я улегся на песчаном склоне ближайшего бархана, чтобы отдохнуть после возни с зайцем, как вдруг слышу, из телеги доносится до меня пронзительный визг моей спутницы. В один момент я был на месте происшествия и увидел здесь следующую картину: огромная фаланга, забравшаяся, вероятно, по оглобле, ползла по платью Дарьи Сидоровны и добиралась уже до лица. Растерявшаяся казачка, подняв руки кверху, с выражением ужаса в глазах, кричала на всю пустыню. Взять первый попавшийся предмет и убить ядовитую гадину на боку моей спутницы было делом одного мгновения. Надо заметить, что таким образом мне удалось избавить Дарью Сидоровну от серьезной опасности. Укушение фаланги чрезвычайно болезненно и, как говорят, в некоторых случаях, при известных осложнениях, даже смертельно. Эта гадина бегает замечательно быстро. Вы не успеете придти в себя, как по ноге она взберется до лица, и Боже сохрани придавить ее здесь, непременно ужалит; лучше дать ей сползти на платье или смахнуть быстрым движением в сторону.
Значительно реже попадались нам скорпионы, но на них мы не обращали особого внимания; во-первых, во внешнем виде их нет ничего страшного: будучи пауками, они скорее походят на маленького рачка, а во-вторых, по словам туркестанских жителей, и жалят они не так больно и не с такими неприятными последствиями, как фаланги.
Впрочем, там, где скорпионов много, киргизы, ночующие на бивуаке, принимают против них простую, но действительную меру. Они окружают бивуак волосяным арканом, чрез который эти ядовитые гадины не решаются ползти, опасаясь, вероятно, жестких торчащих вокруг аркана волосков. Замечательно, что бараны поедают и скорпионов, и фаланг, как траву, чем пользуются, как говорят, киргизы во время своих перекочевок. Прежде чем разбить юрту, они пускают на это место свое стадо, которое будто бы истребляет всех ядовитых пауков ближайшего клочка степи.
Долго еще после этой истории не могла придти в себя Дарья Сидоровна. Она проклинала и степь, и тот час, в который ей пришла в голову мысль ехать в Петроалександровск; досталось тут и мужу, и даже нашим киргизам, хотя ей же они хотели услужить, подняв оглобли кверху сейчас после приключения с фалангой. Проводникам, пожалуй, даже досталось в особенности сильно, и вообще на них моя спутница вымещала все свое недовольство настоящим положением. Они были виноваты и в том, что телега на крутых склонах барханов кренилась очень сильно, и в том, что песок засыпал глаза; разгневанная казачка не раз ставила им на вид и дурную воду в колодцах. Словом, это были настоящие «козлы отпущения», но, к довершению негодования моей спутницы, эти «козлы» ни слова не понимали по-русски, а она ни слова по-киргизски. Во время баталии они с удивлением поглядывали на сердитую женщину и изо всей ее тирады, обращенной по их адресу, понимали только, что она на что-то гневается. По временам они переводили глаза на меня, не объясню ли я, в чем дело, но я обыкновенно сидел с невозмутимым видом, сохраняя строгий нейтралитет, и только в случае, если история принимала слишком комичный характер, разражался хохотом; за мной начинали смеяться и киргизы, а Дарья Сидоровна, недовольная и сконфуженная, прекращала свою брань.
Да, шибко доставалось от нее нашим проводникам, между тем это были преисправные ребята, видимо, знающие свое дело. Меня постоянно удивляло, как могут они находить дорогу среди однообразных холмов песку, где, к тому же, всякий след быстро заметается ветром. Правда, местами дорога обозначена пирамидами из саксауловых поленьев, но эти значки расставлены на расстоянии нескольких верст друг от друга, видимы же они только с ближайшего бархана. Еще труднее отыскивать их в потёмках, а мы большую часть пути прошли ночью. Раза два в темноте, во время ветра, проводники плутали, и даже довольно долго, но какими-то судьбами все-таки выходили к пирамиде. До какой степени легко заблудиться в песочной пустыне, я испытал сам на себе. В то время, когда верблюды шли, я слез было с телеги и свернул в сторону, чтобы застрелить суслика; не сделал я и 50 шагов, как уже решил вернуться, так как суслик спрятался в нору, но каково было мое удивление, когда оказалось, что и телега вместе с верблюдами тоже спрятались. Я бегом пустился в том направлении, где они должны были быть, влез на холм и увидел все те же барханы, кое-где поросшие кустами. Телега словно провалилась сквозь землю; она шла где-нибудь поблизости, может быть, в нескольких шагах от меня, но она скрыта была этими застывшими песчаными волнами. Верблюды совершенно неслышно ступают даже по твердому грунту, на беду и колеса телеги были только что смазаны, так что и по звуку нельзя было определить, где находятся мои спутники. Долго я метался от бархана к бархану, хотел уже было кричать, как вдруг один из наших «кораблей пустыни» догадался заскрипеть.
На 7-й день, рано утром, едва только небо начало бледнеть на востоке, еще утренняя звезда горела бриллиантовым блеском, мы подошли к пресной луже, неисповедимыми судьбами уцелевшей среди раскаляемых солнцем сыпучих песков. В среднеазиатской пустыне пресная вода настолько драгоценна, что каждый малейший источник ее составляет заметный пункт в географии страны. Здесь перекрещиваются караванные пути, здесь же кочуют киргизы со своими кормильцами баранами, и даже дикие птицы, которые тоже хотят пить, — жаворонки, степные рябки и горлинки — ютятся поблизости этих источников жизни. Несмотря на то, что лужа, где мы остановились, была не больше и не глубже тех луж, которые в провинциальных городах после ливня появляются на всякой площади, но она имела собственное название и величалась даже озером: Кукча́-Куль. Чтобы составить представление о том, какова вода в этом озере, надо в стакан чистой воды насыпать столовую ложку песку. Впрочем, эта жидкая грязь много лучше соленой ящеричной настойки здешних колодцев: во-первых, она совершенно пресного вкуса, а во-вторых, песок скоро отстаивается. В кизыл-кумских колодцах вода настолько дурна, что если бы она была хоть чуточку похуже, ее не стал бы пить ни один киргиз. Края их по большей части не ограждены никаким барьером, поэтому ящерицы и черепахи могут топиться там сколько им угодно, и это они проделывают тем охотнее, что здесь им слишком тесно; очень уж много развелось их в песочной степи. От такой примеси вода, конечно, не много выигрывает; она становится затхлой, местами даже прямо с запахом гнили, к тому же она всегда солоновата и жестка на вкус…
Утром 11-го дня пути мы вошли наконец в пределы Хивинского оазиса. Еще издали показались верхушки пирамидальных тополей, выглядывавших из-за голых гребней песчаных барханов. Скоро мы подошли к садам и кишлакам [кишлаками называют здесь отдельные сартовские домики при саде или при пашне, стало быть, нечто вроде хуторов], которые узкой лентой на протяжении верст 20 тянутся по берегу Амударьи до самого Петроалександровска. Надо видеть среднеазиатские оазисы, чтобы вполне оценить животворную силу воды. Вода здесь все. Почва, способы обработки ее и климат имеют только второстепенное значение. Там, где при помощи арыка из Амударьи удается оросить землю, вы видите живописные сады с виноградниками, фруктовыми деревьями, аллеями высоких тополей; или пред вами расстилается пашня с высокой джугарой [джугара, иначе сорго, есть род проса; отличается необыкновенной урожайностью], хлопчатником, пшеницей или кунжутом. На расстоянии полуаршина от орошенной земли начинается бесплодная пустыня с ее песками и солонцами. В одном месте я видел пшеницу, засеянную между песчаными барханами; она росла даже на сыпучем песке, хотя и не достигала здесь такого роста, как на глине.
Собственно говоря, и весь Хивинский оазис представляет из себя только ту узкую полосу земли по обоим берегам Амударьи, куда удалось провести оросительные арыки. Правая сторона принадлежит России, левая составляет Хивинское ханство. Около полудня мы наконец добрались до Петроалександровска. Дарья Сидоровна отыскала своего мужа, а я, бросив телегу в первом попавшемся доме, куда меня пустили остановиться, под палящими лучами солнца, еще более беспощадными на улицах укрепления, нежели в пустыне, побежал отыскивать хоть какой-нибудь пищи. Но увы!.. День оказался не базарным. Базар бывает здесь раз в неделю, а в местных лавках не было никаких закусок, если не считать за таковые окаменелые мятные пряники, монпансье, карамель и тому подобную дрянь. С каким удовольствием пожевал бы я теперь казалинской колбасы, хотя бы она еще более походила на киргизские нагайки; но и ее здесь не было. Наконец меня выручил один офицер. Видя мое затруднительное положение и в эту минуту, и впредь, он пригласил меня к себе жить. На дворе у него хорошенький садик с аллеями пирамидальных тополей, кустами каких-то цветов и с журчащим арыком. В саду целый день ворковали индийские горлинки, по временам свистели иволги, а по вечерам раздавался мелодический крик хивинского сычика. Здесь, в сравнительно комфортабельной обстановке, скоро были забыты все невзгоды только что пройденного пути. Забыт был 11-дневный пост в пустыне, забыты песчаные души, фаланги и все остальные напасти, которыми Дарья Сидоровна так попрекала наших проводников. Однако увлекаться забыванием мне было нельзя: надо было торопиться к устью Амударьи.
Эта величайшая из рек, протекающих по пустыне, с давних пор славится своими капризами. Известно, что в прежнее время она впадала в Каспийское море: затем почему-то переменила направление и стала изливаться в Арал. До сих пор сохранилось древнее русло, так называемый Узбой, а в Красноводском заливе на берегу Каспийского моря находится место, представляющее все признаки прежнего устья огромной реки. Когда совершился этот переворот, достоверно не известно; во всяком случае, — настолько недавно, что предания об Аму. впадающей в Каспий, до сего времени сохранились в памяти местных жителей. Существует даже предположение, что река повернула в Аральское море благодаря неосторожности туземцев, перепрудивших рукава ее плотинами. Однако многие ученые сомневаются в справедливости такого объяснения. Эти ученые полагают, что Аму направилась на восток к Аралу вследствие медленного векового повышения местности между средним течением реки и Каспийским морем. Как бы то ни было, перемена русла не принесла пользы человеку. Если бы, вытекая с Памира, Аму впадала в Каспийское море, она соединила бы Центральную Россию со Средней Азией. Это был бы исполинский путь, по которому русские товары шли бы до границ Афганистана, а среднеазиатские товары на Волгу. Теперь же, впадая в пустынное Аральское море, откуда нет никакого выхода, Аму представляет из себя отрезанный ломоть; ее значение для торговли ничтожно. Естественно возникает вопрос: нельзя ли снова направить реку в Каспийское море? Еще Петр Великий снарядил экспедицию, которая должна была решить его. Экспедиция эта не дошла даже до места назначения. В начале восьмидесятых годов тем же вопросом занималась большая экспедиция Министерства путей сообщения. Потратили огромные деньги и все-таки не пришли ни к каким определенным выводам. Те ученые, которые объясняют поворот Аму вековым поднятием страны, высказывают убеждение, что никакие, даже самые грандиозные работы не в состоянии направить реку по древнему руслу. Другие же, главным образом инженеры, считают предприятие не столь безнадежным и потому продолжают изучать вопрос на месте.
Как быстро мчало течение наш каюк, можно судить по тому, что, отвалив от укрепления в 2 часа дня, на другой день поздно вечером мы были уже в Нукусе, то есть проплыли более 200 верст, при этом ночевали на берегу, а днем несколько раз останавливались в аулах, чтобы купить баранины. От Петроалександровска Аму протекает по большей части среди пустыни. С каюка мы видели песчаные барханы, которые так надоели в Кизыл-Кумах. Местами холмы прерывались ровными пространствами, поросшими кустами тамариска, дикого барбариса, колючки; то, вероятно, были такыры. Только кое-где по берегу узкой каемкой зеленеет тальник, или джида, — местное дерево, плоды которого так похожи на крошечные финики. Сады и пашни попадались нам редко. Очевидно, в настоящее время Хивинский оазис не есть сплошная полоса обработанной земли; это скорее цепь небольших, вытянутых по обоим берегам реки оазисов, отделенных друг от друга широкими промежутками пустыни. Нет никакого сомнения, что пустынность берегов Аму не есть следствие невозможности оросить их и превратить в ряд садов и пашен. Туземцы, хотя и превосходные гидротехники, но они стараются возделывать землю там, где из Аму можно вывести воду без особых хлопот обыкновенным арыком. Они неохотно поселяются в тех местах берега, где для орошения необходимы водоподъемные машины. Как ни просты эти сооружения, все же они требуют особых расходов. По простоте эти машины, действительно, замечательны. Представьте себе пароходное колесо, установленное у берега так, чтобы оно могло вертеться силой течения. К окружности колеса приделаны ведра, черпающие воду и выливающие ее в желоб. Если прибавить к этому, что колесо можно по желанию остановить простым бревном, то описание машины можно считать оконченным. Таким образом, при помощи этих сооружений вода сама себя черпает и сама себя поднимает кверху, что возможно, конечно, только при той силе течения, при той стремительности, с какой Аму торопится добраться до Аральского моря. Несмотря на то, что здесь природой даны человеку все средства, чтобы победить пустыню и превратить ее в культурные земли, мы видим, что победа по большей части остается на стороне пустыни. Малочисленность населения составляет, конечно, главную причину этого явления; к тому же еще не так давно, до занятия края русскими войсками, земледелец не был гарантирован здесь от того, что в один прекрасный день налетит на него шайка бродячих туркмен, отрубит ему голову или уведет в плен. В настоящее время, с появлением русских, когда разбои как профессия прекратились, Хивинский оазис может ожидать более счастливого будущего.
Кстати, несколько слов об отношениях Хивы к России. Хива de jure до известной степени самостоятельное ханство, но de facto это не более как русская губерния, губернатор которой обладает особыми полномочиями хана, то есть он может рубить своим подданным головы, сколько ему угодно, брать с жителей подати, пока у них есть что отдавать. Ханство имеет свою монету и свое, с позволения сказать, войско и т. д., но в тех случаях, где распоряжения хана, хотя бы косвенно, могут коснуться русских подданных, он поступает так, как ему «рекомендует» наша администрация, в лице начальника Амударьинского отдела. Для России очень удобен такой порядок вещей и, наоборот, было бы невыгодным присоединять Хивинское ханство к своим владениям. Наши азиатские окраины требуют больших расходов на содержание в них войска, администрации и т. д., но в большинстве случаев они не вознаграждают этих затрат доходами; другими словами, окраины дают нам пока только убытки. То же самое было бы, если бы Хива превратилась в Хивинский округ или уезд. Между тем в настоящее время, когда она существует на правах самостоятельного ханства и управляется сама по себе, она не стоит нам ни гроша, а из повиновения России выйти не может, если бы даже ей и взбрела в голову эта нелепая мысль. Как хивинцы управляются — это их дело. России пока некогда нянчиться с ними. Довольно с них и того, что она избавила их от систематических разбоев киргиз и туркмен.
Нукус — это маленькая крепостца, которая была бы игрушкой где-нибудь на западных границах нашего государства, но здесь она держит в страхе все Хивинское ханство. Впрочем, в настоящее время она постепенно утрачивает свое значение, по мере того как хивинцы привыкают к мысли о необходимости и выгоде жить под крылом России. Кроме небольшого гарнизона, в Нукусе живет начальник Чимбайского уезда, к которому относятся русские земли вниз по Аму до самого моря.
Из Нукуса мне надо было плыть дальше в устье реки, в проток Кук. Если трудно было нанять каюк в Петроалександровске, то еще труднее найти средства спуститься из Нукуса вниз. Если бы не уральский казак, живущий здесь в качестве поселенца, мне долго пришлось бы ждать случая. Казак этот проведал, что из хивинского городка Ходжейли отправляется вниз по Аму каюк с товаром, владелец которого намерен торговать в аулах, лежащих в устье реки, и между прочим посетит приток Кук.
Наскоро собравшись, в сопровождении Кожевникова — так звали казака — я направился в Ходжейли. До перевоза нас довезли на казенной телеге. Телега вернулась назад, а мы остались на берегу реки драть горло, вызывая с той стороны лодку. Сначала завопил Кожевников и докричался до хрипоты, затем к нему присоединился и я, и тоже охрип; на той стороне не обнаруживалось никаких признаков движения. Наконец я начал стрелять и по одному разу, и дуплетом, перепалил при этом столько пороху, сколько было бы довольно для доброй охоты по бекасам; два с лишним часа изощрялись мы в различных попытках обратить на себя внимание перевозчика, и все-таки не добились толку. Нас перевез казак, случайно проходивший мимо. Пока мы возились с переправой, наступила ночь, и мы должны были заночевать на берегу. Когда мы уже улеглись спать, явился и перевозчик, отлучавшийся куда-то по своим домашним делам. Утром, к счастью, довольно скоро, но так же случайно, нам удалось нанять арбу, и мы потряслись на ней в городок Ходжейли; до него от перевоза считают не более шести верст. Каюк, на котором я предполагал плыть, еще не был готов: хозяин грузил в него товар, собираясь выехать только на следующий день. Кожевников вернулся в Нукус, а я остановился у ходжейлинского жителя, армянина. Наконец Чулак — так звали моего будущего спутника — нагрузил каюк хлопком еще в коробочках, деревянными сундуками, халатами, разной посудой, чаем, всякой мелочью, и мы поплыли вниз по Аму. Таким образом я очутился в сообществе 7 человек туземцев, одного сарта, хозяина, и 6 каракалпак, рабочих; из них ни один не знал ни слова по-русски. К счастью, с грехом пополам я умел объясняться на киргизском наречье, по крайней мере знал с полсотни самых необходимых слов, и этого было достаточно, чтобы у нас завязалась довольно оживленная беседа. Я вспомнил Дарью Сидоровну. Воображаю, как рассердилась бы она, если бы видела меня с этими «собаками» — так называла она всех азиатов.
Так как на судне, где я был пассажиром, не полагалось ни буфета, ни прислуги, то о своем продовольствии я должен был заботиться сам. По пути Чулак приставал к каждому аулу и открывал свою лавочку. Если это случалось не скажу во время обеда или завтрака, а просто когда хотелось есть, хотя бы и утром, я принимался действовать. Пока Чулак с азиатским красноречием распинался за свой товар пред покупателями-каракалпаками, я подзывал каракалпачонка и объяснял ему, что мне нужна курица. Бегом отправлялся он в юрту, и вскоре вместе с ним с курицей в руках являлась, обыкновенно очень старая, каракалпачка. В здешних аулах никогда не спрашивали с меня более 5 копеек за курицу. Уплатив что следует, я брал ее и немедленно прекращал ее птичье существование, а затем, проделав все, что в этих случаях полагается, начинал варить суп. Вместе с этим я ставил на костер и чайник для чаю. Пока я занимался этим полезным делом, являлась целая орда каракалпакских дам, по большей части старух, и детей. В руках они держали по курице, а некоторые и сразу двух, зажав их под мышками. Все это предназначалось мне в продажу, но так как мне и одной было много, то от остальных приходилось отказываться. Тогда каракалпачки начинали предлагать пару за 5 коп. Чтобы не обидеть старух, я давал им по горсти сухарей, а ребятам по куску сахару, и они с довольным видом уносили своих кур.
12-го июля, после многочисленных остановок с торговыми целями, Чулак наконец доставил меня на Кукские рыбные промысла. На Куке нет постоянного населения. Летом, во время лова красной рыбы (шипа), сюда съезжаются каракалпаки, узбеки, киргизы, русские, даже армяне и евреи. Все эти рыболовы поселяются в юртах или в наскоро сколоченных домиках, и живут здесь, пока не окончится промысловый сезон; часто рыболовы-каракалпаки устраивают из вязанок камыша особые плавучие шалаши.
Отсюда мне надо было ехать в хивинский город Кунград, до которого от Кукских промыслов считают около 40 верст.
Кунград — типичный среднеазиатский город. Настоящих домов в европейском смысле слова в нем нет. Вместо них — низенькие глиняные мазанки с плоскими крышами, с навесами, обращенными на улицу, и с дверью, проделанной под навесом. Наружные стены совершенно без окон, да и на двор, как говорят, выходят не окна, а просто четырехугольные дыры, в холодную погоду прикрываемые доской или тряпкой. Улицы кривые и узкие, так что в случае, если встретятся две арбы, одну необходимо остановить и на руках оттащить к самой стене, иначе они не разъедутся. Местами с одной стороны улицы на другую поверх крыш положены жерди, а на них набросаны ветви, камыш и всякий мусор. Всюду грязь и вонь… Вот какова физиономия Кунграда. Совершенно тот же облик имеют и все другие хивинские города, не исключая, как говорят, и столицы ханства. Как все азиаты, кунградские жители ведут уличную жизнь, в особенности большое оживление царит на базаре. Здесь по обе стороны довольно длинной крытой улицы тянется сплошной ряд лавок. Вот мясная лавка с бараньими тушами, с лошадиными окороками, висящими под навесом, и с тучами мух, носящихся над мясом. Рядом, среди обрезков кожи, хивинец точает азиатские калоши; напротив, через улицу лежат груды арбузов, дынь, луку и другой зелени; тут же, в одном доме, примостился мастер, деревянным штампом набивающий аляповатые узоры на бумажной ткани. Немного дальше вы встретите завод кунжутного масла, такую же мазанку, как и все; сквозь растворенные двери ее виден верблюд, вращающий пест в большой деревянной ступе. Рядом продают кирпичный чай, чуреки [пресные лепешки], рис, какие-то сухие корешки и травы, развешанные гирляндами, какие-то снадобья в виде порошков; там опять арбузы или ресторан с дымящимися котлами и с запахом горелого сала. Картину дополняет пестрая толпа суетящихся около лавок людей. Тут и хивинцы в полосатых халатах, и каракалпаки; вон чернеет огромная яйцевидная папаха туркмена, а вот и киргизы с красными платками на бритых головах; в толпу замешался один казак из сотни, стоящей в Кунграде… Все это спорит, приценивается, кричит; где-то скрипит верблюд, пищит козленок, и над всем этим содомом доминирует оглушительный звон котельщиков, нещадно бьющих молотом по медной посуде.
В Кунграде меня приютил агент российского общества транспортирования кладей. Как специалист по части путей сообщения в здешней местности, он помог мне снарядиться в дальнейшую дорогу.
Наставало время подумать о возвращении домой в Петербург. Спрашивается, как надо ехать, чтобы по пути завернуть в Астрахань? По карте этот вопрос решается очень просто. От Кунграда перевалить чрез степь, разделяющую Арал от Каспия, на Каспийском море сесть на судно — и прямо в Астрахань. Первоначально именно этим путем я и предполагал вернуться домой. Мне достоверно было известно, что от Кунграда до залива Яман-Айракты, на Каспийском море, прекрасно можно было бы пройти на верблюдах. Этой дорогой, только в обратном направлении, генерал Черняев проехал даже в коляске, конечно, с запасом фуража для лошадей; сюда же направляли в то время партии новобранцев, идущих в Амударьинский отдел. Правда, мне было известно и то, что на пустынном заливе Яман-Айракты я рисковал засесть на неопределенно долгое время, так как ни пароходы и никакие торговые суда туда не заходят, но я имел маленькую надежду на гурьевских и астраханских ловцов, промышляющих там рыбой; они могли бы доставить меня в Гурьев или прямо в Астрахань. Отчего бы не попытать счастья? а в случае, если бы их там не оказалось, я мог бы заставить своего возчика везти меня дальше до форта Александровского на Мангышлаке, откуда уже ходят пассажирские пароходы. Все бы, по-видимому, хорошо, да на беду в то время так называемый черняевский путь от Кунграда на Яман-Айракты был уже заброшен, и в Кунграде не нашлось ни одного возчика, который знал бы эту дорогу и взялся бы везти по ней. Мой хозяин созвал всех известных ему караванбашей — так называются лица, занимающиеся поставкой верблюдов и проводников — но ни один из них не нашел возчика, желающего везти на Каспийское море. Зато ничего не было легче нанять верблюдов на путь от Кунграда прямо на север мимо Аральского моря чрез верховья р. Эмбы по направлению к Оренбургу. На верблюдах здесь приходится идти верст 700 до Темирского укрепления, иначе называемого Каракамыш; отсюда до Оренбурга можно ехать уже на почтовых. Правда, сравнительно с черняевским путем по этой дороге на Астрахань надо сделать без малого две тысячи верст лишних, но все же это было лучше, нежели возвращаться назад в Петроалександровск, а оттуда в Казалинск: во-первых, верст на 300 ближе, а во-вторых, какой интерес тащиться знакомыми местами, да еще по кизыл-кумской песочнице?
Итак, стало быть, чрез Темирское укрепление на Оренбург! Я и подробнее отметил бы предстоящий мне маршрут названиями промежуточных пунктов, да никаких других пунктов по дороге не существует. На подробных картах, впрочем, вся степь на север от Арала испещрена тюркскими названиями, но это или колодцы, по большей части иссякшие, или просто места — так называемые урочища, т. е. участки степи, в пределах которых кочуют определенные киргизские роды. На старых картах изображены здесь даже озера, но от них не осталось и луж: все высохло, и только после таяния снегов на месяц или на два на их месте скопляется немного вешней воды. Даже Эмба в своих верховьях иссякает в конце лета. К этому надо прибавить, что и от Эмбенского укрепления не осталось и следа: оно давным-давно упразднено.
Итак, мне предстояло то же удовольствие путешествия по пустыне, какое привелось испытать в Кизыл-Кумах, с тою только разницей, что этот раз не могло быть и речи о телеге, так как в некоторых местах дорога имеет вид вьючных тропинок с крутым подъемом и спуском. Нечего было думать и о верховых лошадях, потому что на пути нет для них подножного корма. Только одни верблюды, оправдывая свою славу «кораблей пустыни», могут довольствоваться той чахлой полынью, какая растет на протяжении 10—15 дней караванной дороги. Если Кизыл-Кумы почти безлюдны в летнее время, то степь между Аралом и верховьями Эмбы в ту же пору абсолютно пуста: кроме изредка проходящих караванов, здесь, на расстоянии нескольких сот верст, не попадается ни единой живой души. В конце лета, когда высыхают хаки, или степные лужи, путешественник трое суток не встречает ни капли воды. Словом, географ, описывая эту местность, с полным правом может сказать, что там ничего нет, и этого будет достаточно, чтобы дать довольно полное представление о ней. Нет ни людей, ни животных, ни травы, ни воды, и, если хотите, нет даже настоящей земли: одна твердь поднебесная да голая, растрескавшаяся на солнце глина. И вот этим-то живописным пейзажем, с высоты верблюжьего горба, мне предстояло любоваться не менее двух недель в сообществе одного проводника киргиза. «Жутко!» — скажете вы. «Великолепно!» — подумал я, слезая с верблюда в Темирском укреплении… Однако не станем забегать вперед.
Благодаря участию моей любезной хозяйки, снаряжение по части заготовки провизии скоро было окончено. Основной продовольственный фонд и этот раз должны были составлять сухари, чай и сахар, но так как я не собирался спасаться, и так как сухари едва ли лучше акрид, а сахар, пожалуй, даже и похуже меда, хотя бы и дикого, то, очевидно, надо было позаботиться о чем-нибудь более существенном.
Вот тут-то меня выручила моя хозяйка. Она приготовила мне тоже нечто вроде пеммикана, даже двух сортов, но только не по киргизскому способу (сохрани Бог!), а по своему собственному. Один сорт приготовляется так: куски сырого мяса без жира опускают на несколько секунд в крепкий кипящий рассол, затем сушат их в духовой печке. Другой сорт представляет мясной фарш, слегка поджаренный, а потом высушенный в печке. И то, и другое мясо оказалось превосходным, в течение дороги оно нисколько не изменило своих свойств и на вкус мало чем отличалось от свежего мяса. Хивинские купцы, отправляющиеся в Оренбург, берут с собой в особых клетках живых кур, но это мне показалось слишком большой роскошью для путешествия в пустыне. Деревянную флягу для воды я оставил в Петроалександровске, так как по этой части уже там имел в виду следующую комбинацию: у меня была большая полутораведерная банка со спиртом, заделанная в толстый деревянный ящик. Это — та самая банка, куда по договору с Дарьей Сидоровной я обязан был сажать ящериц, змей и других «гнусов» немедленно по изловлении; там же лежали у меня и амударьинские рыбы. Зоологические пикули я запаял в особую жестянку, а банку, ввиду ее несомненных достоинств, а в особенности ввиду ее стеклянной притертой пробки, я произвел в звание сосуда для воды. Лично для меня со всем багажом достаточно было одного верблюда, другой нужен был для проводника с его пожитками, а третьего я взял про запас, на случай, если одному из первых вздумалось, вместо того чтобы довезти нас, покончить свое существование в дороге. Чтобы не сидеть верхом, я приобрел для себя особую корзинку с навесом, сделанную из дощечек и ивовых прутьев. В ней можно свободно сидеть, протянув ноги вперед, а если согнуться в три погибели, то можно и лежать. Такая корзинка, напоминающая по форме кузов крытых детских колясок, подвешивается сбоку верблюда, а с другой стороны горба она уравновешивается кладью. Необходимо, чтобы по обе стороны верблюда груз имел хотя бы приблизительно одинаковый вес, иначе одна сторона станет перетягивать, и на ходу весь вьюк может свалиться. Весь мой багаж вместе с банкой для воды, за исключением только ружья и кое-какой мелочи, был связан в один тюк, который своей 4-пудовой тяжестью почти как раз соответствовал весу корзинки вместе со мной, ружьем и этой самой мелочью.
Снарядившись таким образом, 12-го июля мы наконец выступили в поход вместе с проводником киргизом, молодым парнем по имени Ахмет. Проходя по базару, я захватил с собой десяток дынь, для которых здесь же купил большой очень толстый шерстяной мешок местной работы. Правда, дыни от тряски испортились уже на втором переходе, но мешок сослужил мне впоследствии тройную службу. Хозяин проводил нас до окраины города, откуда, связав верблюдов одного за другим, мы поплелись с Ахметкой вдвоем.
Если кого укачивает в море, то же самое с ним будет и на верблюде, в особенности если он едет в корзинке; другими словами, путешественник, подверженный морской болезни, будет испытывать все ее последствия среди пустыни, где на сотни верст нет ни капли воды. На меня почти не действует качка в море, но здесь первое время начинало мутить, и даже довольно ощутительно. Сначала разбирало также большое сомнение насчет устойчивости вьюка моего верблюда. «А что как вся эта история вместе с корзинкой полетит на землю!» — думалось мне. «Хорошо еще, если багаж перетянет, а что, если с высоты горба 4-пудовый тюк, да еще как раз острыми, окованными железом ребрами ящика обрушится на меня, будет история!» — думаю себе. Однако скоро все эти страхи миновали, да и всякая муть прошла, так что уже на третьем переходе я чувствовал себя, как будто родился киргизом. Медленно и методически, с правильностью метронома, шагали верблюды, и с тою же правильностью качалась моя люлька. Впереди ехал Ахметка, за ним шел мой верблюд, а сзади всех плелся запасный, и все мы были связаны друг с другом. В своей корзинке я изображал собою не больше как кладь, которую Ахметка взялся доставить в Каракамыш. Я мог только выражать свои желания, и это было единственное мое отличие от неодушевленного предмета. Самостоятельно я не мог ни остановить своего верблюда, так как он был привязан к переднему, ни тем более слезть с него, так как для этого его надо было остановить и положить. Сквозь овальное отверстие навеса я вижу кусочек степи, переднюю ногу верблюда, его шею, и от времени до времени вижу, как из-за кузова корзинки выставляется мозолистая лапа задней. Сквозь дырочки, которые я проделал по бокам крышки, слева мне представляется вид на степь, а справа столь же живописный вид на верблюжьи горбы, одетые грязной кошмой. Сначала меня сильно донимал запасный верблюд. Это было тощее животное, с кожей, покрытой какими-то болезненными чесоточными наростами. Всю дорогу он думал только о том, как бы почесаться, а так как в степи, кроме других наших верблюдов, ничего подходящего для этой цели не было, то при малейшей остановке, или даже на ходу, он норовил подобраться к моей корзинке и всякий раз начинал тереть об ее край свою корявую спину. Корзинка трещала и, что хуже всего, под напором горба поднималась кверху, а вьюк опускался вниз; одним словом, грозило сальто-мортале, которого я так боялся сначала. Шомполом от ружья я прогонял несносную животину, но, как ни в чем не бывало, верблюд переходил на другую сторону и начинал чесаться о вьюк. Еще того хуже! Тогда я опускался вниз, а тюк собирался обрушиться на меня своей 4-пудовой тяжестью. Пришлось перевести этого любителя почесаться в середину, а меня в хвост каравана, но на остановках продолжалась та же история, и вообще этот возмутительный верблюд причинил нам много хлопот, а пользы от него не было ни на грош, так как всю дорогу он только и делал, что чесался.
Первый день мы шли по дну высохшего Айбугирского залива. Еще на не очень старых картах он изображен настоящим заливом, вдающимся вглубь степи от южного конца Аральского моря в виде запятой верст 120 в длину. Теперь он высох совсем, так что там, где еще недавно жили морские ракушки и плавали рыбы, теперь растет колючка и бегают фазаны. Вообще, как известно, Аральское море сохнет, что называется, не по дням, а по часам. Если бы не Аму- и Сырдарья, по его дну давно бы ходили верблюды.
В конце 2-го дня пути по крутой узкой тропинке мы поднялись на ровное, как пол, плато Усть-Урт, отделяющее Арал от Каспия, откуда перед нами открылся вид на море. Ну уж и вид! ну уж и море! Это та же пустыня, как степи вокруг его, только пустыня водная. Когда мы взошли на Усть-Урт, было тихо. Как зеленое стекло блестела гладкая поверхность Арала. На море ни паруса, ни чайки и никакой другой птицы. Всюду пусто, мертво и тихо. Такая же мертвая однообразная пустыня подходит к берегам Арала. Насколько хватает глаз, вдоль берега тянется крутой обрыв Усть-Урта, серый, мрачный и мертвый. Нигде ни кустика, ни зеленой травы, ни ручья; не слышно ни щебетания птиц, не стрекочут кузнечики. Словом, как на море, так и на берегу нет ничего. Там одна вода, а здесь голая глина. Со времени сотворения мира, суда Аральской военной флотилии, вероятно, были первыми судами, которые стали бороздить поверхность открытого моря, а команда их была первыми людьми, которых видели антилопы и лисы, живущие на необитаемом острове Николае. Как этот остров, так и некоторые другие были открыты и названы нашими моряками, поэтому на карте Арала среди тюркских имен вроде Барса-Кельмес, Куг-Арал и других встречаются и русские: остров Лазарева, залив Чернышева и проч. С тех пор как флотилию упразднили, а пароходы и баржи ее вытащили на берег в Казалинске, море снова опустело.
В 1876 г. фирма бр. Ванюшиных с целью рыболовства снарядила было на Арале два морских судна, но дело скоро лопнуло, и суда были разобраны на дрова.
Немного позже пытался плавать по морю казалинский мещанин Кривохижин, но его затея кончилась настоящей робинзонадой, только с трагическим финалом. Эта история стоит того, чтобы ее рассказать.
Кривохижин построил морское судно по типу каспийских кусовых, с тем, чтобы доставлять пшеницу и другие произведения Хивинского оазиса с низовьев Аму в Казалинск. В один несчастный день с командой в 5 человек он отправился в Кунград за хлебом. Тот год оказался в Хиве неурожайным, пшеница была дорога, и Кривохижин, чтобы не возвращаться без всякого товара, пошел на необитаемый остров Николай за саксаулом, который продается в Казалинске на дрова по 10 коп. за пуд. В небольшой бухточке острова кусовая села на мель, и притом так крепко, что все усилия стащить ее оказались напрасными. На душегубке, состоявшей при судне в качестве подчалка, все участники плавания перебрались на берег, перевезли все, что было нужно и можно, построили шалаш и стали жить. Вскоре вышла вся провизия. По русской беспечности Кривохижин не захватил с собой ни ружья, ни удочек и никаких других орудий, которыми можно было бы промыслить пищу, поэтому нашим робинзонам оставалось только поглядывать на антилоп, из любопытства близко подходивших к их лагерю, и на рыб, плескавшихся около берега. Так как поверхность острова представляет клочок той же пустыни, какая на необозримое протяжение тянется по берегам моря, то не могло быть и речи о применении изобретательности по образцу Робинзона. Глина, песок и саксаул мало могли принести пользы в данном случае; хорошо еще, что на Николае нашлась пресная вода: могло ее и не быть. К счастью, в команде Кривохижина было двое киргиз; они-то и выручили экспедицию. Хорошо зная пустыню и ее растительность, они вспомнили об одном степном растении чочимулдуке [Megacarpaea laciniata], у которого на корнях находится по одному клубню, вполне съедобному и напоминающему по вкусу картофель. Этими-то клубнями и стали питаться Кривохижин и его рабочие, когда был съеден последний сухарь. Такое существование, конечно, не могло долго продолжаться; приходилось искать радикальное средство спасения, потому что не было ни малейшей тени надежды на помощь со стороны. Флотилию в то время уже упразднили, и на Арале, кроме той самой кусовой, которая сослужила такую скверную службу, не было ни одного судна. Поэтому Кривохижин решился на отчаянную попытку: он задумал плыть к берегу моря ни больше ни меньше, как на своей душегубке. Лодчонку покрыли сверху брезентом и, приколотив края его к бортам, устроили нечто вроде палубы. На носу против скамейки для гребца и на корме в брезенте прорезали по отверстию такой ширины, чтобы туда мог пролезть человек. Затем, когда в душегубку был положен запас чочимулдука, бочонок воды и компас, стали усаживаться люди. Двое киргиз залезли под брезент, русский рабочий сел в весла, а Кривохижин на руль, причем тот и другой привязали веревкой к поясу края отверстия в брезенте. В таком виде мореплаватели тронулись в опасный путь, придерживаясь курса на восток. Остальные двое рабочих, оба русские, не рискнули присоединиться к своим товарищам и решили остаться на острове. Впрочем, все равно кому-нибудь надо было обречь себя на это, так как в лодке было слишком тесно. Семь дней носились пловцы по морю. Уже в начале пути задул сильный ветер, волны перекатывались поверх лодки, и если бы не импровизированная палуба, первый такой вал залил бы маленькую душегубку; руль все-таки был смыт. В довершение несчастия не хватило чочимулдука, он был съеден до последнего клубня, выпита и вся вода. Как раз в то время, когда смерть от жажды была уже не за горами, выпал легкий дождь, и путешественники принялись сосать намокшее платье и брезент. Наконец на седьмые сутки они пристали к берегу где-то между Аму- и Сырдарьей, но спасение было еще далеко. Пройдя широкую полосу густых камышей, они вышли в песчаную пустыню Кизыл-Кумы. Долго тащились они по сыпучему песку, Кривохижин первый выбился из сил; изнуренный голодом и жаждой, он упал. Остальные пошли дальше и вскоре заметили вдали голову барана, торчавшую из-за верхушки холма. Там оказалась одинокая семья киргиз, приютившаяся у колодца. Наскоро утолив голод и жажду, рабочие Кривохижина захватили верблюда и отправились отыскивать своего хозяина. К их радости, он был еще жив. Ему дали немного воды, молока, затем доставили в киргизскую юрту, где он скоро поправился. Отсюда при содействии киргиз или, вернее, их верблюдов, уже нетрудно было добраться до Казалинска. Чудом избавившийся от смерти Кривохижин считал своим священным долгом употребить все усилия, чтобы спасти двух своих рабочих, остававшихся на острове.
Немедленно по прибытии в Казалинск, он телеграфировал в Петербург обществу спасания на водах; но что могло сделать общество в этом случае? Оно, конечно, ответило, что совершенно бессильно помочь горю. Кривохижин, однако, не потерялся. Так поспешно, как только было возможно, он стал строить новую кусовую. В конце осени он окончил постройку, забрал в избытке провизии и с большой командой поплыл на выручку. Еще когда судно шло Сырдарьей, по реке плавали льдины. Кое-как все-таки Кривохижин выбрался в открытое море, но скоро кусовую затерло льдом уже недалеко от Николая, именно у острова Барса-Кельмес, где и пришлось зазимовать. Ранней весной, как только позволили льды, мореплаватели пошли дальше и на другой день бросили якорь у острова Николая, но уже было поздно. Здесь на берегу бухты они увидели такую картину: все так же накренившись на бок, стояла на мели кусовая, на земле, близ моря лежал высохший труп одного из несчастных; недалеко от него на небольшом возвышении стоял саксауловый крест; под ним, очевидно, был похоронен второй рабочий. Около трупа лежала палка, на которой зарубками отмечались прожитые дни. Шесть месяцев насчитал Кривохижин на этой палке; последняя зарубка была сделана за 40 дней до прибытия запоздавшего спасения. Кривохижин похоронил несчастного подле его товарища, затем снял с мели кусовую и с двумя судами вернулся в Казалинск. С тех пор у него пропала всякая охота плавать по Аралу.
В устье Сырдарьи я видел его злосчастную кусовую: она уже была вытащена на берег. Ее ободранный вид, уныло отвисшие ванты производят удручающее впечатление. Впрочем, такому впечатлению, вероятно, больше всего способствует сознание, что это та самая кусовая, которая предала доверившихся ей людей.
Такова эта печальная история. Трагический исход ее, конечно, не больше как несчастная случайность, которая, надо думать, не остановит других предпринимателей. С увеличением русского населения в Туркестане и Закаспийской области Аральское море еще может ждать более светлой будущности. Несмотря на свой пустынный вид, оно очень богато рыбой. Правда, из осетровых здесь водится только один шип, нечто среднее между осетром и стерлядью, но частиковая рыба живет в Арале, как в садке. Сазан, усач, лещ, судак, шемая и другие наши обыкновенные породы водятся здесь в несметном числе. В настоящее время промысел сосредоточивается в устьях Аму- и Сырдарьи, откуда рыба вывозится главным образом в Оренбург. При первобытных путях сообщения, на верблюдах доставка ее обходится слишком дорого; поэтому расходы на такой путь могут окупать только наиболее ценные продукты, именно: шип, его икра, клей и вязига, а также шемая. Все остальные рыбы ловятся почти исключительно для местного потребления в количестве очень незначительном. Можно ожидать, что в недалеком будущем это нетронутое рыбное богатство найдет прекрасный сбыт среди увеличивающегося с каждым годом населения южного Туркестана и Закаспийской области. Пароходное сообщение по Аму- и Сырдарье с торговыми целями, составляющее только вопрос времени, обеспечит такое направление продуктов рыболовства.
Берегом Арала мы шли не более часу. Забрав воды из колодца в уступе обрыва Усть-Урта, мы направились вглубь степи. Потянулись дни за днями однообразной дороги; завтра как сегодня, послезавтра как завтра; все та же ровная, как пол, глинистая степь, широкая, как море, и, как ладонь, голая. Ни малейший бугорок, ни один кустик не разнообразят этого унылого пейзажа. Степь впереди, степь сзади, и куда ни взглянете, до самого горизонта все степь и степь, покрытая синим куполом безоблачного неба. Изредка из-под ног верблюда выпорхнет грязно-желтый, как глина, крошечный жаворонок, Бог знает зачем поселившийся здесь. Один раз вдали как тени промелькнули три антилопы и, как бы растаяв, скоро исчезли в пустыне. Где-то посередине дороги мы встретили стаю грифов, сидящих около растерзанного трупа павшего верблюда. Вот и все животные обитатели этой страны глины, которых мы видели в течение девяти дней пути. Здесь только становится понятным, что значит «корабли пустыни». Действительно, надо только удивляться, как могут верблюды, при всей их неприхотливости, поддерживать свое существование в здешней степи. Правда, присмотревшись к ее поверхности, нетрудно убедиться, что она не так уж гола, как кажется с первого взгляда — на ней все-таки есть растительность, но зато какова же эта и растительность! Кое-где торчат былинки выжженной солнцем полыни, высотой около трех вершков, а во всяком случае не более четверти аршина. Они такого же грязного цвета, как и сама глина, поэтому они и не заметны при поверхностном взгляде. К тому же нельзя сказать, чтобы былинки эти слишком жались друг к другу; местами одна от другой растет не ближе как на аршин, а в промежутках чистейшая глина. Вот этим-то призраком травы и питается верблюд. Сколько надо ему отдельных травинок, сколько щипков он должен сделать, полагая на каждую по щипку, и сколько верст ему нужно обойти по степи, чтобы набить свой трехэтажный желудок! Между тем и на этом подобии корма, без воды в течение 4, даже 6 суток, верблюд идет, да еще как идет! Мы выступали обыкновенно вскоре после полуночи. Уж рассветать станет, я уже высплюсь в своей корзинке, а верблюды идут, я опять засну и снова проснусь, уже солнце начинает печь, а верблюды все идут. Незадолго до полудня мы останавливались часа на два варить, а затем снова шли до самого вечера. 14 часов в сутки изо дня в день две недели шагали наши верблюды, да и на остановках, хотя и без вьюка, они все-таки бродили по степи, отыскивая эти призраки пищи. Едва ли они отдыхали более двух-трех часов в сутки. Так работали наши «корабли пустыни». Что же делали мы сами? А вот что.
Ахметка, в качестве специалиста по пустынным делам, был в некотором роде начальником движения. Он назначал место остановок, время выступления и проч., так как он один знал положение колодцев, знал дорогу или, вернее, чутьем угадывал, куда надо идти: местами не было никакого подобия тропинки. Чем руководствовался в этих случаях Ахметка, Бог его знает. Ночью, должно быть, звездами или ветром, с вечера до утра дующим здесь в одном направлении, а днем, вероятно, солнце показывало ему дорогу, а может быть, жаворонки или полынь, или вон тот уголок отставшей от земли глиняной плитки, как знать?
Киргизы, как истые дети пустыни, знают ее как собственную нагайку. Там, где для постороннего природа пустыни молчит, киргиз ясно слышит ее голос. Мог ли я после этого вмешиваться в распределении времени в дороге? Положим, я хочу ехать, а Ахметка заявляет, что в этом месте надо идти только в то время, когда солнце будет на три нагайки от земли, или когда Джитты-карабчи [Джитты-карабчи в переводе значит «семь воров». Эти семь воров, по представлению киргиз, бегают вокруг железного кола (Темир-кызы), или Полярной звезды.] (Большая Медведица) своим хвостом подойдут к земле на высоту трех верблюдов. На вопрос, почему, он может ответить, что в таком только случае на ночевку придем как раз к колодцу, или на остановке корм будет лучше. Глядишь, так оно и выходит! Словом, Ахметке и книга в руки.
Обыкновенно еще задолго до рассвета, иногда ровно в полночь он подходил к моей корзинке и со словами «Тамыр [слово «тамыр» значит нечто вроде «парень» или «господин»], айда!» дергал меня за ногу. Это означало, что «тамыр» должен был вставать и идти вьючить верблюдов. «Тамыр» вдвоем с Ахметкой поднимал на горб сидящего верблюда 4-пудовый тюк, затем подставлял под него свою спину, а Ахметка переходил на другую сторону верблюда связывать с вьюком корзинку. Покряхтев столько, сколько этого надо было для связывания, «тамыр» получал наконец отпущение грехов, затем залезал в свое висячее логово, Ахметка на свое; верблюды, колыхнувшись три раза, вставали, и караван выступал в путь… Скрючившись в три погибели, укачиваемый в своей люльке, я обыкновенно засыпал. Сквозь сон я думал об Ахметке, каково-то ему бедному сидеть верхом на горбе, когда так хочется спать? Однако, проснувшись как-то на рассвете, я совершенно успокоился на этот счет, увидев, что и Ахметка не дает маху. Со свесившимися вниз головой руками и ногами, как огромный паук, обняв ими кошемную площадку на горбах, лежа спиной кверху, он спал, и спал так крепко, что не слыхал, как запасный верблюд рысцой поравнялся с ним и, сгорая желанием почесаться, пнул боком его сиденье. Тогда и я свернулся зигзагом и тоже заснул, только одни верблюды продолжали бодрствовать и шли себе да шли по пробитой тропинке.
Во время остановок приходил мой черед обнаруживать свои таланты. Из всех наших общих дел единственное не выходившее из пределов моей компетенции занятие было кулинарное дело, но зато во всем его объеме, начиная с добывания топлива. Пока Ахметка возился с верблюдами, удовлетворяя их справедливые требования, я забирал шерстяной мешок, взятый первоначально для дынь, и отправлялся собирать верблюжий кизек. Дело это было простое, в особенности если мы стояли у колодца, где каждый караван оставляет по себе следы. Гораздо труднее набрать здесь сухих полынных былинок для растопки, а еще труднее разжечь кизек. Так как погоды были по большей части тихие, то для того, чтобы развести костер, в него приходилось дуть, и я дул, дул до тех пор, пока глаза не начинали обнаруживать несомненного желания выскочить на лоб. Тогда приходил Ахметка и тоже дул, и до тех же самых пор. При таком усердии кизек, конечно, разгорался, и я начинал варить нечто вроде каши из риса и сухого мясного фарша. Когда это блюдо моего собственного изобретения бывало готово, мы постилали вместо ковра все тот же шерстяной мешок и начинали есть; ели мы с одинаковой готовностью уничтожить свою порцию дотла. Затем принимались за чай. Вот по этому пункту наши взгляды с Ахметкой расходились. Я, как это и следует, относился к чаю как к напитку, поэтому пил его с клюквенным экстрактом; выходило освежительно, да и соленый вкус колодезной воды скрадывался. Ахметка же видел в чае нечто вроде похлебки, поэтому норовил, чем только возможно, сдабривать его. Для этой цели он вез с собой небольшой кожаный турсучок с жидким бараньим салом. В чай же он клал сухари, и если была под руками соль, то и соль. Получалась настоящая похлебка, но я думаю, что она была не лучше спартанской. Признаться, было довольно-таки тошно смотреть, как Ахметка, причмокивая, пил это пойло, поэтому мне очень хотелось научить своего полудикого спутника пить чай как чай, и я предложил вместо сала прибавлять клюквенного экстракта. Сначала Ахметка подозрительно относился к этой красной тягучей жидкости, но когда я объяснил, что это, дескать, «бульдрюгун» (ягода), он решился сделать опыт.
— Якши? (хорошо?) — спрашиваю я.
— Якши, — отвечает Ахметка, и вслед за этим в тот же чай наливает с полстакана сала.
— Якши? — любопытствую я опять.
— Чок якши (очень хорошо), — говорит Ахметка, прибавляя туда же сахару.
Должно быть, это было действительно «чок якши», потому что с тех пор мой ученик неизменно придерживался этого нового способа приготовления чая и скоро перевел весь экстракт.
Может быть, кого интересует наш туалет в дороге, так сообщить об этом тем легче, что у Ахметки не полагалось его совсем, да и я очень успешно приблизился к такому киргизскому идеалу. Только у колодцев, стало быть, дня через два-три, я мыл руки, и это было всё, чем отличался я в отношении туалета от своего спутника. В промежутках между колодцами такую роскошь нельзя позволить из экономии в воде, а беречь воду нам приходилось в особенности потому, что ахметкин турсук еще в начале пути прорвался. Хотя дыру завязали веревкой, но он снова прорвался в другом месте, и мы остались при одной моей банке. Лично я был даже доволен этим приключением с турсуком, потому что, судите сами, какая вода должна быть, если она пробудет дня два-три на солнце в мешке, сделанном из цельной бараньей шкуры. Не было бы большой беды, если бы вода только нагревалась, но она приобретала запах сырой подгнившей кожи; мелкие охлопки кожи плавали в ней в таком изобилии, что она теряла всякие признаки прозрачности. Если к этому прибавить, что она сама по себе имела солоноватый вкус, то будет достаточно, чтобы составить представление о том пойле, которое находилось в ахметкином турсуке. Никакие экстракты в мире не в состоянии были бы сделать такую воду годной для питья. Впрочем, Ахметка пил и говорил «якши». На Усть-Урте в течение 9 дней пути только один раз мы встретили «хак». Это была лужа с площадью не больше обеденного стола и с глубиной в 1½ вершка, так что воду приходилось чрезвычайно осторожно снимать сверху, как сливки, при помощи блюдечка; без такой предосторожности со дна поднималась глинистая муть. Хотя поверхность лужи отливала зеленцой плесени, но, к моему удивлению, вода сравнительно с колодезной оказалась превосходной; во всяком случае, она имела совершенно пресный вкус, а легкому букету плесени можно было и не придавать особого значения.
Итак, стало быть, нас нельзя было упрекнуть в том, что мы чересчур занимались своей внешностью. Это еще виднее будет, если прибавить, что, согласно примеру Ахметки, я спал не раздеваясь, и все 14 дней до самого Каракамыша ни разу не умывал лица. Словом, мы жили совершенно по-киргизски. «Как можно спускаться до степени номада, хотя бы и в пустыне! — может заметить по этому поводу досужий моралист. — Не лучше ли было бы, — прибавит он, — своими европейскими привычками, по крайней мере хоть чистоплотностью, подавать пример киргизу? Виданное ли дело — не умываться в течение двух недель!» Все это, может быть, и так, но только посмотрел бы я на этого моралиста в то время, когда, прожив среди лета несколько дней под открытым небом в степи, он вздумал бы умыть свою выхоленную физиономию. Воображаю, какой поднимет он крик на всю пустыню, когда лицо его начнет гореть, как в огне, а кожа станет лупиться, как у ящерицы. А это всегда бывает, если в тех условиях, в каких находились мы с Ахметкой, обращать внимание на чистоту своей физиономии, да еще прибегать к помощи мыла. Вот зубами мы могли бы щегольнуть с успехом. Что всего удивительнее, так это то, что в степи и у меня они приобрели известную киргизскую особенность, именно сделались белы, как слоновая кость, хотя я не чистил их ни разу. Между тем в Петербурге, несмотря на ежедневную чистку, у меня были… ну, самые обыкновенные зубы, не белее тех, какие только могут быть у столичного жителя. Не знаю, известно ли дантистам это чудотворное влияние степной жизни на зубы, а если известно, то как они объясняют его?
Так протекала наша кочевая жизнь. Как уже сказано было, часов 14 в сутки мы шли. Собственно, шли-то верблюды, а мы, сидя на них, глазели по сторонам, подмечая каждую былинку полыни, если она повыше других вершка на два, или просто-напросто спали. Впрочем, надо правду сказать, что спал больше я; Ахметке же, хотя он и вырос на верблюжьих горбах, все-таки не слишком удобно было лежать со свесившейся вниз головой, поэтому на местах ночевки при первой возможности он постилал на землю свой халат там, где стоял перед этим, ложился и мгновенно засыпал, а я отправлялся бродить по степи. Удивительные ночи бывают в здешней пустыне! Звездные, теплые и тихие-тихие! Как теперь помню одну такую ночь, когда меня особенно поразила тишина. Можно описать какой угодно шум, крик, звон, но как описать тишину, в особенности ту абсолютную тишину, какая бывает здесь ночью? Ни малейшего звука! — вот и все. В других местах, как бы тихо ни было, всегда можно открыть хоть какой-нибудь звук. Если тихо в комнате, вы все-таки слышите или гул, доносящийся с улицы, или чириканье сверчка за печкой; если этого нет, так таракан шуршит по обоям, или, наконец, гудит горящая лампа, или щелкает пламя свечки. Ночная тишина леса, сада, пашни никогда не бывает полной; непременно дрогнет лист, или крикнет сонная птица, прожужжит летящий жук, пискнет комар, а не то так раздастся один из тех неясных, таинственных ночных звуков, происхождение которых известно одному Богу. Словом, везде и всегда слышно хоть что-нибудь, а здесь ничего, так-таки ровно ни малейшего звука. Да и откуда взяться ему в тихую ночь среди спящей пустыни, когда воздух совершенно неподвижен! Тихо так, что, когда я зажег спичку и поднял ее над головой, пламя стояло без движения, как в комнате. Это не та минутная удушливая тишина, какая бывает у нас перед грозой. Здесь дышится легко, воздух чист и спокоен. Вы чувствуете, что так будет всю ночь, так может быть и завтра ночью, и послезавтра, и целые недели, пока не разыграются стихии, а стихии играют здесь больше зимой. Я бродил по степи и, глядя на серп молодой луны, думал, что, должно быть, только там, на луне, где нет ни атмосферы, ни жизни, бывает так же тихо, как здесь ночью. Я бродил и прислушивался, не зашуршит ли где, бегая по глине, хотя бы фаланга, но и ее не было.
Вон белеет крышка моей корзинки, а рядом, наверно, спит Ахметка, но и тот не храпит, и даже не сопит, иначе было бы слышно за несколько верст. Нагнувшись, я вижу на небе черный силуэт нашего верблюда, беззвучно, как привидение, шагающего по степи; а вон, опустив голову вниз, стоит и другой. Чтобы нарушить мертвую тишину ночи, я крикнул, но и сам испугался собственной дерзости. Звук замер мгновенно без малейшего эхо. Ахметка отозвался на крик… и опять стало тихо!
Я еще ничего не сказал о наших встречах с людьми во время дороги. Их было немного. Где-то на середине пути мы повстречали длинный караван, направлявшийся в Хиву из Оренбурга с грузом чугунных котлов, таганов и каких-то ящиков. Караван сопровождали четверо киргиз, загорелых, как мы с Ахметкой, оборванных, как нищие на картинках, и, как шакалы, голодных: последнее было видно по их лицам. Каждый по очереди, по мере того как равнялся с нами, неизменно задавал вопрос: «Шунда́ су бар-ма?» (есть ли там вода). Они спрашивали о хаке, который мы прошли накануне и не нашли в нем ни капли воды. Так как приблизилось время дневной остановки, я предложил киргизам сделать привал, с целью напоить их чаем. Они выпили два чайника, съели изрядное количество сухарей и, как потом оказалось, когда уже их и след простыл, ухитрились прорезать мешок и утащить у нас все сушеное мясо кусками. Мы остались при одном фарше, который, к счастью, лежал отдельно.
Другой раз, уже в конце дороги, утром, когда Ахметка, обняв верблюжьи горбы, по обыкновению спал на ходу, спал и я в своей люльке, нас разбудил окрик нескольких голосов. Проснувшись, мы увидели вокруг себя целую орду киргиз на верблюдах. Тут были и старики, и молодые, и несколько женщин. Мужчины обступили Ахметку и принялись допрашивать его, как и что. Судя по тому, что при этом они ежеминутно заглядывали в мою корзинку, допрос касался меня. Как все азиатские кочевые народы, киргизы любопытны, как бабы, и в десять раз больше их любят посплетничать. Сплетни составляют у них привилегию мужчин и часто единственное их занятие. Киргиз не задумается оседлать лошадь и скакать верст 30—40 к приятелю, единственно затем, чтобы сообщить ему, что у какого-нибудь другого приятеля околел верблюд или лошадь принесла жеребенка. Всякая из ряда выходящая новость, например, появление в степи русского чиновника, или случай крупной баранты [угон скота], разносится по степи с быстротой телеграфа. Ахметка с важным видом вполголоса отвечал на вопросы своих соплеменников. Должно быть, он врал преисправно, если судить по тому, что киргизы в ответ на его слова с прищелкиванием качали головами, ахали и все с бо́льшим любопытством заглядывали в мою корзинку. Одного из них, видимо, не удовлетворяли сведения, полученные от Ахметки, и он решил обратиться прямо ко мне.
— Ахча́ бар? (деньги есть?) — спросил он, подогнав своего верблюда к моей корзиночке.
Такое начало знакомства, по-видимому, не предвещало ничего доброго. Можно было бы подумать, что эта орда диких кочевников, пользуясь безлюдием пустыни, собирается ни больше ни меньше как ограбить меня. На самом же деле, задавая свой вопрос, киргиз не имел никаких злонамеренных целей: его просто разбирало самое невинное любопытство насчет моих денег: а сколько, дескать, может их быть у него. Впрочем, все это я сообразил уже впоследствии, а сначала и мне показалась подозрительной такая любознательность, и сгоряча я решился дать ей отпор.
— Бар (есть), — отвечал я, — коп ахча́ (много денег).
Затем, когда все киргизы, обратившись в мою сторону, навострили уши, я спросил:
— Ахча́ кире́к ма? (не надо ли денег?)
— Кире́к (надо), — отозвался кто-то.
— На! — сказал я и показал при этом сложенную из пальцев фигуру, какую обыкновенно показывают в подобных случаях.
Вся орда покатилась со смеху, смеялись и дамы, и даже мальчишка, сидевший на верблюде среди домашнего скарба, оскалил свои белые зубы.
Пока шли эти разговоры, наш запасный верблюд сообразил, что не следует упускать такого прекрасного случая почесаться, и потому, подойдя втихомолку к своему новому знакомому, на котором сидели две киргизки, начал тереть свою корявую спину об их кошемное сиденье. Сиденье сползло набок, бабы начали падать и, цепляясь за кошму, завизжали на всю степь, а мужчины принялись хохотать. Когда наконец Ахметка отвел несносную животину в сторону, чтобы чем-нибудь вознаградить перепуганных дам, я подарил им две перламутровые пуговицы от блузы и столько же пустых револьверных патронов, и мы расстались друзьями. Наверно, все это киргизки подвесят себе на кончик косы.
Почти восемь суток от самого Аральского моря шли мы ровной, как пол, глинистой степью. Казалось бы, что, пройдя такую обширную равнину, путешественник должен будет подниматься в гору, между тем на девятый день мы подошли к крутому спуску: то был северный край плато Усть-Урта, по которому мы шли до сих пор. Впереди, как в тумане, виднелись неясные очертания Мугоджарских гор, а внизу расстилалась другая степь, но уже много более оживленная. Здесь и полынь была гуще, местами попадалась даже зеленая трава и низкий кустарник. Степные пиголицы, стаи черных жаворонков, мелкие сокола — все это свидетельствовало, что здесь кончается среднеазиатская пустыня и начинается черноземная степь предгорий Урала. По мере нашего движения к северу, ночи становились заметно свежее, в особенности мне холодно было на ходу в корзинке. Вот тут-то мой шерстяной мешок сослужил мне третью и последнюю службу. По ночам я залезал в него, а края подвязывал к телу под мышками. Выходило совершенно по-эскимосски, но только в хивинском мешке. Не помню, в какой по счету день перешли мы Эмбу. Во всяком случае, это было совершенно незаметное событие: верблюды просто перешагнули через нее, не замочив лап. Наконец на 14-й день среди ровной степи показались крыши Темирского укрепления.
— Начальник кибит, — проговорил Ахметка, указывая нагайкой по направлению самой высокой красной крыши; так величал он двухэтажный дом уездного начальника.
Впрочем, киргизы и любой дворец назовут кибиткой, разве только прибавят «улькун» (большая). В Каракамыше я распрощался со своим спутником, подарил ему корзинку и всю лишнюю мелочь, но мешок, мой великолепный мешок, взял себе на память, хотя Ахметка и поглядывал на него очень красноречиво. Отсюда уже на почтовых чрез Илецкую Соляную Защиту я доехал до Оренбурга.
Оценили 5 человек
10 кармы